Матвей Закадычный
Козья ножка
15
В стороне неведомой, в глуши незнаемой, посреди лесов, между рек, на склоне горы, жил народ загадочный. От горшка два вершка с крохами, все заросшие как мох, с кожей цвета дерева. Жили они не тужили, по лесам бродили, кормились тем, что лес да реки давали, посему бед не знали. Духам своим поклонялись, рассвет встречали, закат провожали танцами да песнопениями. Главу того народа Стародубом звали, дочь у него была красна девица Зарина. Поутру она вставала, всем помогала, как и все остальные миром жила, тем и дороги друг другу были.
Сколько зим, сколько вёсен, никто уже и не ведает, да и не упомнит, прошло с того дня, когда зло покинуло их. С тех пор души в друг друге народ не чаял, дышали одним воздухом, один хлеб ели. Без стеснений и притязаний между собой все делили поровну.
Но, как ведомо, зло не дремлет, везде поджимает, к каждому цепляется. Так вот оно и случилось!
Проснулась с восходом солнышка Зарина, вышла в лес босоногая, по росе, по травушке-муравушке пройтись, так и не вернулась более.
Уж искали её! Все ямки, каменья, берега рек проглядели, а нету ни следа, ни намёка, ни ниточки.
Горевал Стародуб, сильно горевал, про народ позабыл, а они тем временем ссорились. Все делить начали, расходиться по свету белому. Будто их ранее дочь главы Заринушка между собой тонкой нитью держала. Как не стало её, так рваться нить начала. Если ранее все честны были и укора сказать нельзя было, то теперь в глаза прямо в клевете обвинить могли. Если помочь сами без спроса приходилили, теперь ужо и со спросом не дозваться было.
Много лет прошло! От того народа мало кто остался. Но в сердцах многих жива была краса девица! Помнили они доброту её, песни заливные девичьи! Кто-то даже пытался искать её, ведь семьёй одной жили, меж собой все делили. А теперича счастья меньше стало! Горе в алчность переросло, да по венам растеклось, злобой в голове осело.
Но не этим каждый жив! Как велик бы ты ни был, млад или стар, где-то в сердце каждого уголек тлеет. Кто знает, когда он и каким огнем вспыхнет. От одного жар обжигает, а от другого тепло и ласка идёт!
16
После успешно завершенной операции доктор Залесов, по своему обыкновению, заперся в кабинете. Налив из графинчика рюмку водки и одним глотком опростав ее, он развернул стул и присел возле окна. Посмотрев степлившимся взором на снующих внизу людей, Залесов с удовольствием закурил, долил еще, как вдруг позади кто-то деликатно кашлянул.
Чуть не расплескав водку, с графином в руке Залесов обернулся, но никого не увидел.
– Я тут! – мягкий, чуть ироничный голос звучал как будто из угла, где стоял буфет.
– Кто здесь? – нервно спросил Залесов, протирая глаза и справедливо полагая, что для галлюцинаций одна рюмка это чересчур.
– Разве это имеет значение? Я просто хотел поинтересоваться, – произнес некто.
– Позвольте…хм… Ну ладно, что именно вас интересует?
– Один вопрос, рождающий тысячи! – тихий голос не внушал опасений, и Залесов решил, что его разыгрывают. Возможно, внизу меняют трубу отопления, и какой-то шутник говорит с ним через отверстие в полу…
– Задавай! – вальяжно скомандовал Залесов, вернув графин на место и аккуратно опорожнив рюмку.
– Все ли хотят жить и надо ли им помогать в этом желании?
– Разве это важно? Если работа такая, людей спасать? – ответил Залесов, смутно припоминая, что где-то встречал такое изречение.
– А если они сами хотят покинуть этот мир?
– Что на той стороне – рай или ад, никому неведомо. Неизвестность пугает, потому хватаются за любую соломинку, чтобы здесь удержаться, – усмехнулся доктор. – А вот я, к примеру, помер бы. Тихо, темно, никто не беспокоит.
– Покой, нет забот, все определено?
– Так и тут все решено, судьба-а-а… – протяжно зевнул Залесов: водка и усталость делали свое дело. – Чем же эта сторона от той отличается?
– Будешь слушать?
– Говори, удиви меня!
– Кто в рай попадает, тому почёт и все то, чего при жизни не было.
– Выходит, олигархи наши в раю?
– Выходит так, раз их другие, кто не имеет ничего, поносят, – согласился некто.
– А сами они где тогда?
– Стало быть, в аду, раз удел их – страдать и поносить.
– Что-то тут не сходится, – почесал наметившуюся лысину Залесов. – А как же «блаженны плачущие, ибо они утешатся»?
– А как же «уныние – грех»? – вопросом на вопрос ответил невидимка.
Залесов задумался о природе уныния.
– Знаешь ли, – собрался он с мыслями, – каково оно, жить-то без радости? Вроде и долг исполняешь, и унынию не поддаешься, и без дела не сидишь, а все как-то одинаково, пока гром не грянет. А грянул гром, и смысл появился: чего бояться, как уберечься, о чем с соседом пересплетничать. Вот и выходит, что без угрозы извне все как будто спят наяву. И умирают, так и не проснувшись. Бытовой анабиоз!
– А те, что с радостью?
– А тем ничего и не надо: ни денег, ни почета, ни страха, ни иллюзий. Те и воздухом сыты, так что нет им места нигде. С такими-то, глядишь, целая индустрия маммоны встанет, коли в ней нужда отпадет. Лишние люди. Получается, что и радость в этом мире лишняя. Справлялись как-то без нее, нечего и привыкать.
Залесов снова наполнил рюмку, с сожалением глядя на опустевший графин, и тут же, без паузы, влил в себя как лекарство. Тепло мягко толкнуло в затылок, расслабило скованный многочасовым напряжением позвоночник. Стало весело и все равно.
– Где ты? – окликнул он невидимого собеседника.
Голос молчал.