Матильда Серао
Паоло Спада

Полная версия

Таким образом его высшим качеством была наблюдательность. У этого веселого и беззаботного молодого человека, вдыхавшего полною грудью воздух и благоухание, весело развлекавшегося и переходившего от одного удовольствия к другому, от одного впечатления к другому с юношескою быстротою, были инстинкт и способность к наблюдению. Когда он писал, то казалось, что он вспоминает пережитые сцены и виденные пейзажи. У него не было ничего фантастического, ничего неестественного, ничего похожего на усилие воображения. Его искусство было мощно по истине и выражению. Но в том, что он писал, не было поэзии.

* * *

И тем не менее этот Паоло Спада был самым глубоким мечтателем, какого я знал. Он знал тайную прелесть часов одиночества, когда человек любуется, растянувшись на кушетке, венком роз, нарисованным на белом потолке. Он знал приятное ощущение медленных прогулок по дому, перед картиною, перед портретом, у камина, за стеклами балкона. Он знал тайну взволнованного шаганья взад и вперед по комнатам с опущенною головою и сжатыми в кармаманах кулаками, не видя ничего, наталкиваясь на мебель, время от времени говоря сам с собою. В такие часы его дверь была заперта, и ни друг, ни женщина не могли войти к нему. Он мечтал! и эти мечты не были смутны и прозрачны, а так живы, так правдивы, так осязаемы, что он едва не протягивал руки, чтобы схватить их. Все контуры его мечтаний были ясны, определенны и начерчены почти резкими линиями, а фигуры были выпуклы и написаны энергичными штрихами. Пейзаж расстилался перед ним с самыми сокровенными подробностями, самыми укромными уголками и с беспредельною далью; он видел его, точно на картине, и даже лучше, чем на картине, – как в природе. Он видел, как сцена новеллы развивалась перед его глазами с действующими лицами, которые рассуждали, действовали, двигались, обнимались, убивали друг друга, лучше, чем на сцене, как в реальной жизни. Он трепетал, дрожал, не смел шевелиться, не смел дышать; он был взволнован, впадал в лихорадку перед лицом мечты, которая была жизнью.

Но где его мечтания достигали высшего развития мечты и действительности, это было в создании действующих лиц. Он видел их; они являлись к нему, не как призраки, но как живые люди, глядели на него, говорили и жили с ним; у них были те лица, которыми он одарял их, то телосложение, то платье, тот взгляд, тот голос. Особенно женщины. В часы мечтаний к нему являлись девушки с каштановыми волосами, блестящими, добрыми глазами и простыми улыбками, белокурые и нежные молодые женщины с грациозными движениями и розовыми губами, красавицы-брюнетки с глазами баядерок, вызывающе-чувственными губами, бледные и мистичные невинные девушки с бескровными лицами и худым телосложением, грешницы с накрашенными бровями и нарумяненными щеками. Они являлись к нему в атласных, шерстяных, парчовых, полотняных платьях, в лохмотьях, в кружевах, блистая красотою, улыбаясь доброю улыбкою, дыша грустью, принося с собою благоухание неба или зной греха. Они являлись к нему, садились, рассказывали о своей жизни, плакали, смеялись, прислонялись головою к его коленям, напевали песенку, шептали стихи, полные грусти, играли на арфе какую-нибудь тарантеллу, обрывали лепестки у цветов, затем уходили, как Офелия, чтобы вернуться. Он знал их, называл по именам, знал их жизнь. Одна какая-нибудь из них, отличавшаяся особенно оригинальною красотою и загадочным обаянием, самая веселая или самая печальная, обнимала и целовала его в лоб, потому что он любил ее.