Маруся Апрель
Жили-были
Птичка
Глава первая
Жила-была одна птичка.
Все ее любили. И она всех любила. Когда-то она вылупилась из яйца и прислушалась: лес шумел, насекомые жужжали, ручеек журчал, а старый пень поскрипывал. Поскольку мамы и папы рядом не было – они почему-то так и не появились – птичка решила, что летнее солнце и синее небо, и старый пень и есть ее родные. Потому они так и гудят, что радуются ее появлению на свет. И птичка ответила им всей силой своего еще не окрепшего голоса.
С того самого первого звука начала птичка петь, благодаря этот мир.
Пение ее было столь прекрасным, что никого не могло оставить равнодушным.
Лисица в погоне за зайцем, услышав ее задумчивую трель, на миг замирала, а, опомнившись, махала лапой, что уж, теперь не поспеть. Дружные бобры трудились, пританцовывая в такт ее задорной песенки. Колокольчики звенели ей в унисон, и даже седой туман, поднимался выше от земли, чтобы ее послушать.
Конечно, не всегда птичка пела. Так случилось, что не оказалось рядом с ней ни одной другой птички, некому было научить ее жизни. До всего ей приходилось додумываться самой. От того многое она делала не как заведено: питалась цветочным нектаром, купалась по утрам в росе.
Птичка даже решила, что одна она такая на всем белом свете. Ничуть ее это обстоятельство не расстроило. Ведь весь мир был для нее.
К счастью, на земле, где она родилась, всегда было лето.
Но бывало оно и засушливым, и не в меру дождливым. Тяжело тогда приходилось птичке. Весь день, пролетав в поисках пищи, возвращалась она к вечеру изможденная, падала на мягкое сено, и хотелось ей горько плакать.
Тогда она вылетала, садилась на веточку и пела.
Особенно хороша была в те вечера ее песня. И ей становилось легче. И в счастье и в горе была ей песня отрадой.
До поры до времени принадлежала птичка только самой себе и никому больше. Но, каждый в лесу считал, что она немножечко его. К каждому она имела доброе слово, никогда не задавалась, и никогда никого не беспокоила.
От того и любима была всеми. До той поры, пока, в один из сладких теплых вечеров, в последних лучах заходящего солнца она не увидела его.
Глава вторая
Он сидел на соседнем дереве и сосредоточенно чистил свои перышки.
«Какой он серебристый!», – подумалось ей.
Она так боялась спугнуть его, что не стала петь. Только тихо сидела на ветке и любовалась им.
Он, казалось, почувствовал ее пристальный взгляд.
Ее сердечко затрепетало так сильно, что ей показалось, что оно вот-вот выскочит из груди. Неужели, он сейчас улетит, и она никогда больше его не увидит? Она уже готова была сама сорваться с ветки и подлететь к нему, но, он ее опередил, и легко взмахнув крылышками, вмиг оказался рядом.
– Живете здесь? – немного надменно произнес он.
– Это мой дом. Здесь очень хорошо. Тепло и цветы, – поспешила она ответить, будто оправдываясь.
– Ясно.
– А вы, простите, откуда?
– Я из соседнего леса. Там лесорубы сегодня. Как известно, лес рубят – щепки летят.
– Вы, значит, без дела остались? – с некоторым облегчением спросила она.
– Ну, знаете ли, я – воробей стреляный, и дело и дом себе всегда найду.
– Значит, вы – Воробей?
– Ну да. А вы-то кто?
– А я и сама не знаю, – вздохнула птичка.
Он поселился рядом, прямо на веточках.
И она стала чаще кружить у своего гнезда, надеясь увидеть его. Если его не было, она ждала его. Он приносил ей вкусные зернышки, а иногда – извивающихся червяков. Их она не ела.
Она не знала, далеко ли он улетает. Думая, что не далеко, она, сама не зная почему, стеснялась петь. Но без песни ей было тяжело, и потому она взяла привычку вставать рано, улетать далеко за реку и петь там.
К тому моменту, когда он просыпался, она уже сидела в своем гнезде.
Однажды он сам спел ей. Он был так горд собой, признавшись, что в детстве брал уроки вокала. Он показался ей ужасно милым. Она решила, что никогда не будет петь при нем.
Однажды, он улетел, и задержался чуть дольше. Птичка поняла, что больше не сможет жить без него.
Лес встрепенулся. Лес почуял неладное. Как это так? Прилетел какой-то заморский принц, и все, не поет больше наша птичка? И никто ей больше не нужен, ни пень трухлявый, ни ручеек вольный, ни звон колокольчиков. Не слышит она их больше. Нет ей до них никакого дела. Ей есть дело только до него.
А жизнь бежит. И уже никто не мешает лисице ловить зайца, и туман ровно стелется, и бобры, пусть не так слаженно да весело, строят свои хатки. И забыли все почти про птичку. А птичке все равно. Только бы он рядом был. А он – рядом. Он знает, как жить надо и ее учит. С трудом ей это учение дается.
Наконец, говорит он ей, что скучно ему здесь стало. Родственники у него есть, в другом лесу. Надо – к ним. Полетит он. Если она хочет, он ее с собой возьмет, как супругу законную. Два дня ей на размышление.
Да как же лететь то ей? Когда вот здесь мир весь ее, и пень, и туман, и колокольчики? Как же ей все это оставить?
– Тебе решать, – говорит он.
И не спится ей в эту ночь.
Ни свет, ни заря начинает она петь свою прощальную песню.
Лес замирает на миг. И скрипеть начинают сосны, и трава шелестит, и гулко звенят колокольчики. И проснувшимся зверям лесным не хочется в это утро вылезать из своих жилищ.
Долго поет она. Идет к нему. Теперь он все знает. Если не возьмет ее, такую певунью, в жены, что ж, она останется.
– Что решила? – чирикает он.
– Слышал ты?
– Что слышал?
– Утром пел кто-то, – упавшим голосом говорит она.
– Да нам-то что до того? Летишь ты со мной?
– Лечу.
Глава третья
А там все по-другому. Там куча их, и щебечут они и щебечут. Никуда от этого щебета не деться.
– Вернемся, – говорит она ему. Просит, умоляет. Он – ни в какую.
Ну что ж: здесь, так здесь, главное, что с ним, рядышком. А то, что жизнь – другая, ничего. Она привыкнет.
И привыкла и всему научилась. И гнездышко у них теперь – самое лучшее, и дом полон гостей, она и сама пощебечет, и их послушает. И родственники его на нее не нарадуются. Да и сама она им рада. Семья у неё теперь. И он рядом.
– И что ты в братце моём нашла? – спросила её как-то его сестрица, – неужто достойней никого не нашлось.
– А мне никто другой не нужен, – отвечала ей птичка.
Проснувшись утром, наводила она порядок в доме, и ждала его пробуждения. А уж как он просыпался, начинал свои пёрышки чистить, смотрела на него и думала о том, какая же всё-таки она счастливая.
– Что? – недоверчиво спрашивал он, замечая её взгляд.
– Ничего. Ничего, – смутившись, отвечала она.
Тут и птенчики у них появились: три мальчика и четыре девочки. Все разные, все любимые.
– Самый лучший папа у нас! – говорит она им, – Вон каких он нам червяков приносит!
Сама червяков не ест. И росой по утрам умывается.
А он злится. То, кажется ему, что слишком любезна она с другими. То внимания ему мало, и пытает он ее, по-прежнему ли он ей дорог.
А как же не дорог? Если бы не был дорог, разве было бы у них столько птенчиков? Он ей дороже всего на свете, дороже собственной песни.
И малютки все в него, серебристые, щебетливые. Хотела она их научить нектар пить. Да он, как узнал, расчирикался:
– Нечего из воробьев колибри делать!
Ну, нечего, так нечего. Спорить не стала.
А в нем недовольство все растет. Уж и родственники ему не милы: этот – болтливый, этот – сиротливый, а этот – неказист больно.
– Не будем больше их звать. Что нам с них, дармоедов, только хлеб жрут.
– Так ведь это родные! – удивляется она. Хоть и шумно ей порой от них, а все веселее. Свои ведь теперь, не чужие.
– Тебе меня, что ли не хватает? – взвизгнул-чирикнул он.
– Хватает.
– Вот и ладно. И с кумушками своими нечего с ветки на ветку скакать, да дела наши, мужские перемалывать!
– Да, что с тобой, милый?
– Вот тебе и что! Чтоб духу их больше здесь не было.
И стали они жить обособленно, своим домом. Только мать его, старая толстая воробьиха, прилетала теперь чаще и чирикала ему что-то на ушко.
Когда она улетала, становился он каким-то развязным и совсем уж грубым.
А потом он стал улетать. Говорил, что червяков поблизости не осталось уже, и он, мол, новые земли осваивает.
Она ждала, когда он вернется. Тосковала. Птенчиков растила.
Снилось ей иногда, что она в своем лесу, пьет воду, купается в чистой речушке и не смеет запеть.
Глава четвёртая
Так они и прожили всю свою семейную птичью жизнь.
Однажды, когда все птенцы уже покинули родные пенаты, и они остались вдвоем, он, в очередной раз подчищая свои перышки, чирикнул ей:
– Спой!
– Зачем? – удивилась она.
– Я ведь знаю, что ты хорошо поешь, – ухмыльнулся он.
– Откуда знаешь?
– Я слышал. Там. В последнюю ночь.
– Почему же ты не сказал?
Он помолчал и снова начал чистить свои перья.
– Почему ты не сказал мне? – почти крикнула она.
– А почему ты не сказала, что я не умею петь? Думаешь, ты самая умная? – он чирикнул так громко, что она испугалась.
И вдруг увидела, что он абсолютно сер.
То, что тогда, в лучах заходящего солнца, показалось ей серебристым, было на самом деле серым.
Она подумала, что большую часть своей жизни провела с этим серым воробьем. Зачем? Почему?
Утром она улетела.
Её лес разросся. Трухлявый пень совсем развалился, но из корня его росло юное деревце с нежно-зелеными листочками. Колокольчики тоже были новыми и звенели совсем по-детски. Ручей все также журчал, а туман стелился.
Она уже подлетела к тому месту, где когда-то было её гнездо, как вдруг услышала птичью песню, такую прекрасную, совсем юную, полную надежд, что птичке едва хватило сил долететь до своего дерева.
Она села на веточку, огляделась вокруг и подумала:
«Как же все-таки хорошо жить!»
