Сергей Николаевич Марков
Великий охотник
ГУРЕСУ-ГАДЗЫР, СТРАНА ЗВЕРЕЙ
Монах-путешественник Эварист Гюк, сочиняя свой книгу о Тибете в тишине монастырской библиотеки, пугал просвещенный мир «заразительными газами» высот Бархан-Будды. Китайцы и тибетцы в один голос тоже говорили о каких-то смертоносных испарениях «чжанци», которыми была окутана северная стена Тибета.
Но что это такое было на самом деле?
Несмотря на то, что путь на перевал был не так уж и крут, один из верблюдов каравана замотал косматой головой, захрипел, пена закипела на его пасти. Напрасно доблестный проводник Чутун Дземба понукал верблюда: животное упало замертво на гремучую каменную россыпь.
Пржевальский, Пыльцов, Иринчинов и Чебаев пошли по серому щебню, шатаясь и часто хватаясь за сердце. Так брели они к каменному венцу Бархан-Будды, и этот путь вознес их на высоту почти равную выси Монблана. Там они отдыхали, прислушиваясь к биению собственных сердец, сидя на обломках сиенитового порфира. Страшное синее небо висело над самой головой, облака остались внизу, и тень от них скользила по соленым болотам Цайдама. Одежда путников изорвана, к голенищам сапог пришиты куски звериных шкур. В этих чудовищных меховых лаптях люди спустились вниз, по южному склону Бархан-Будды.
Мечты сбылись! Ветер Тибета шевелил лохмотья их одежд, люди пили воду первой тибетской реки Номхон-Гол по ту сторону хребта и видели новую каменную стену – трехсотверстный угрюмый хребет Шургань-Ула.
Между хребтами Шургань-Ула и Баян-Кара-Ула простиралась одна из тибетских пустынь. В одном из ее углов мерцали вечным снегом вершины – начало великой цепи Куньлуня. Но Бархан-Будда и два его собрата – Шургань-Ула и Баян-Кара-Ула, несмотря на свою огромную высоту, совсем были лишены великолепного снежного убора. Это и был Северный Тибет, страна-загадка, овеянная пыльными бурями, где неистовый ветер поднимал с бесплодной земли даже камни.
Здесь Пржевальский пробыл два с половиной месяца, скитаясь по вознесенным к небу пустыням, в угрюмых горах, где до самых истоков Голубой реки (Янцзы) нельзя было встретить ни одного человека. Лишения были здесь суровым правилом жизни. Сухой помет – аргал на такой высоте горел очень плохо, вода закипала медленно, и люди не могли сварить себе обеда. Они разрывали руками полусырое мясо яка. В пищу шла также дзамба – поджаренный и размолотый ячмень. Спали вповалку на кошме, постланной прямо на снежную землю.
Хорошо еще, что здесь нельзя было погибнуть от голода. Пули из стволов штуцера Ланкастера находили косматых зверей плоскогорьев – яков у северных склонов скал, где они любили прятаться. Пуля пробивала толстую шкуру чудовища, и оно, издавая страшный рев, падало на колени. Часто охота на яков была очень опасной: раненый зверь кидался на стрелка.
При всех лишениях только это чуть обваренное сверху мясо яка было источником силы. Его ели на утренней заре, ели в полдень, после полудня, вечером и даже темной тибетской ночью, находя куски ощупью. Пржевальский ходил по следам зверей. Он наблюдал жизнь пугливых антилоп, куланов, тибетских волков и лисиц – «кярс». Зоологические коллекции пополнялись новыми шкурами. Двое казаков еле поднимали для просушки черную семипудовую шкуру яка.
1873 год Пржевальский встречал снова вдали от родины. На этот раз не было случайного празднества, тепла калганских комнат. Четверо русских и их знаменитый проводник Чутун-Дземба, никогда не расстававшийся с молитвенным барабаном, сидели вокруг скудного огня в юрте. Они сосредоточенно жевали жареный ячмень-дзамбу и хлебали холодную болтушку из муки.
23 января, преодолев на пути из Цайдама три горных перевала и пустыни, отклоняясь то вправо, то влево от главной тропы, они пришли на берег великой Голубой реки. Здесь Голубая, или Янцзы, звалась Муруй-Уб – по-монгольски и Дечу – по-тангутски. Говорили, что она скрывает в своих песках золото. Если идти вверх по Голубой десять дней (подумать только!), на одиннадцатый день можно увидеть золотые кровли лхасских дворцов и кумирен.
Но как идти к Лхасе, когда три верблюда уже издохли, когда нет денег, когда сами путешественники еле передвигают ноги? На Голубой надо было отдыхать и отъедаться.
Здесь не было встречено следов человека. Зато животный мир поражал своим богатством. Стада яков, как черные тучи, бродили по степи. Дикие ослы взметали копытами пыль и редкий снег. Антилопы, горные бараны держались стадами, не тревожимые никем.
Пржевальский в своих черных, лохматых лаптях из шкуры яка крался к стаду свирепых быков. Их надо бить только наверняка! Язык и почки яка бросали в общий котел. Когда люди отъелись и немного отдохнули, Великий Охотник повел их обратно. В марте они пришли к ледяному Кукунору, где продали револьверы и купили верблюдов. Ох, уж эта вечная торговля! Если бы не удачная мена – сидеть бы отряду с единственной десятирублевкой!
...В ганьсусских горах цветущие примулы и ирисы утром освобождались от ночного снега и тянулись к солнцу. Пржевальский сосчитал, что семьдесят шесть видов растений в полном цвету великолепно переносят здесь ночную вьюгу. Лама из кумирни Чертынон, как оказалось, честно сберег оставленные у него на сохранение коллекции и через стекла стереоскопа все подаренные ему картинки! Этот безвестный монах оказал неоценимую услугу русской науке, о чем и сам, наверное, не подозревал!
В Ганьсу у путешественников вышла вся дробь, нечем было стрелять птиц для коллекций. На пути в Диньюаньин отряд едва не умер от жажды, потеряв колодец Шангын-Далай. В июле в горах Алашань лагерь Пржевальского чуть не снесло потоком после страшного ливня, когда с гладких круч низвергались грязно-желтые водопады, вывертывая с корнем деревья. В июле стряслась еще беда – издох верный пес Фауст, прошедший с хозяином несколько стран. Из Алашаня Великий Охотник совершил путь в Ургу (Улан-Батор) не через Калган, а прямой тропой через самую дикую область великой Гоби. Жара достигла сорока пяти градусов в тени, почва раскалилась до шестидесяти трех градусов. Сорок четыре перехода было сделано по этой адской жаре. Пржевальский сердито говорил, что он хотел бы идти лучше по Сахаре, чем тащиться в песках Шамо.
Только в сентябре караван подошел к первой после Ганьсу реке. Это была Тола.
Через день Яков Парфеньевич Шишмарев, усатый русский консул в Урге, увидел перед своим домом четверых людей в меховых лаптях. Бурые от грязи рубахи сползали с плеч, у рубах не было даже рукавов!
Яков Парфеньевич, человек бывалый, во все глаза смотрел на Пржевальского сквозь серебряные очки. Консул, выслужившийся из троицко-савских канцеляристов, любил точность, и когда гость из Тибета, исхлестав о свое могучее тело не один веник в шишмаревской бане, расхаживал по комнатам русского дома, консул попросил рассказать хоть коротко об итогах скитаний храбрецов.
Выслушав гостя, Шишмарев от волнения стал протирать очки. Три года в пустынях! Одиннадцать тысяч верст пройдено большей частью пешком. Консул невольно взглянул на карту. Пространство от границ России до верхнего течения Голубой теперь уже нельзя считать белым пятном. А новые народы, звери, птицы, цветы! Любознательный Шишмарев был свидетелем того, как гость разбирал свои грузы, от которых чуть не ломались хребты измученных верблюдов. Вечная хвала доброму ламе-художнику, так хорошо сберегшему все это! Тысяча птичьих шкурок, 238 видов птиц, 130 шкур животных, сорока двух видов, шкурки змей и древних рыб Кукунора, гербарии – 4000 экземпляров растений, разная утварь, горные породы – чего только не было во вьюках каравана! Пржевальский все это тщательно разобрал, привел в порядок и, распрощавшись с добрым Шишмаревым, поехал в Россию через Кяхту и Иркутск.
ЗОЛОТАЯ ПАЛЬМА
В декабре 1873 года Пржевальский отряхивал со своей одежды русский снег в сенях родительского дома. В Отрадном все были живы и здоровы – мать, дядя и нянька Макарьевна. В лесной усадьбе настал великий праздник, и тянулся он до нового года. В январе 1874 года Макарьевна вычистила мундир своего воспитанника, помолилась на иконы и с плачем проводила его в Петербург. Но Великому Охотнику и без молитв Макарьевны посчастливилось в этой поездке.
Когда он раскрывал газеты, он видел среди серых столбцов лицо человека с усами и нависшими над веками густыми бровями. Это был он, Пржевальский, бывший юнкер и армейский поручик, мыкавшийся по гауптвахтам и участкам!
«Голос» писал о нем как об открывателе неведомого мира. Офицеры Генерального штаба звали его на торжественный обед у Демута. Военный министр Д. А. Милютин испрашивал для Пржевальского чин подполковника и пожизненную пенсию.
В феврале сановники и географы слушали его доклад о тибетских подвигах, и зал Географического общества наполнялся гулом восхищения и рукоплесканиями. Поздняя слава хватала его в свои цепкие объятья, но шумиха, расшаркиванья и назойливые заботы угнетали Пржевальского.
Два императора – русский и австрийский – рассматривали тибетские коллекции, и Франц-Иосиф пожаловал подполковнику Пржевальскому орденский знак Леопольда. Ботаники говорили, что почти все растения из Ганьсу, привезенные им, были ранее неизвестны науке. Английские географы присылали ему письма; о нем писали газеты и журналы великих держав. Франция приглашала Пржевальского на Парижский географический конгресс. Его долго не отпускали из Петербурга. Великий Охотник даже боялся, что он пропустит весенний прилет птиц в смоленской стороне.
Он еще по дороге на родину начал писать книгу «Монголия и страна тангутов».
В Петербурге, живя в тесной каморке на пятом этаже, он продолжал эту работу.
В мае путешественник вырвался в Отрадное. Там отпраздновали свадьбу М. А. Пыльцова со сводной сестрой Пржевальского.
Весь 1874 год Пржевальский провел за письменным столом. Ломая перья и карандаши, сетуя на людей, которые засыпали его восторженными посланиями, он заканчивал свою книгу.
В начале 1875 года он узнал, что ему присудили Константиновскую большую медаль Географического общества, Пыльцову – малую золотую, а Иринчинову и Чебаеву – бронзовые медали.
Он проклинал нудную работу по описанию открытых им птиц. Меряй клювы, считай перья на шкурках и чучелах!
«Это не та широкая свобода мысли, когда приходится творить описания природы, нет, теперь все должно быть уложено в узкую рамку специальности, для которой прежде всего нужна усидчивость, а не способность», – так размышлял он на бумаге о своих научных занятиях.
Он в очень короткий срок написал первый том «Монголия и страна тангутов» и взялся за изучение английского языка. Типографы уже делали оттиски первых страниц его труда.
Президент Международного конгресса географов в Париже, вице-адмирал де ла Ронсиер, писал Пржевальскому: «Важные открытия, сделанные Вами во время путешествия по Монголии и стране тангутов, признаны международным жюри достойными исключительной награды. Благодаря Вам успехи в географии этих земель имеют настолько важное значение для науки, что отличия, предусмотренные в уставе общества, не могут соответствовать Вашим заслугам».
Министерство народного просвещения Франции дало Пржевальскому звание почетного сотрудника и возложило на его широкую грудь «Пальму Академии» – знак из двух золотых ветвей, пальмы и лавра.
Но ему милей и роднее ветви родной сосны, стучавшие в окна лесного дома. Вот теперь настала очередь Пржевальского рассказывать седой Макарьевне чудесные сказки о далеких странах. Так он отдыхал в Отрадном, готовясь к новому походу.
В КАМЫШАХ ЛОБНОРА
Пржевальский знал, что каждый шаг его по пустыням и гиблым плоскогорьям отдается грозным эхом в тайных покоях начальника топографической службы в Индии генерала Уокера. Ведь не зря же сказочный гыген из Тибета летал на волшебном коне в Шамбалын. В жизни это обстояло гораздо проще: английские резиденты копили сведения о Пржевальском и следили за его прямыми дорогами.
Великий Охотник собрался в новое странствие, оплакав смерть Николая Ягунова, погибшего в волнах Вислы в Варшаве. Новым спутником оказался Федор Эклон, юный офицер Ростовского гренадерского полка. Эклон разделял исполинские планы своего начальника – дойти до Лобнора, Лхасы, спуститься на юг до истоков Брахмапутры и Инда, взойти на Гималаи, перезимовать в Лхасе, а там двинуться в пределы Индокитая через узкие долины рек Иравади и Салуэна. Туда, в тропическую Азию, где на берегах Салуэна живут еще неведомые племена, те, которые устраивают капища на качающихся огромных глыбах песчаника, куда можно подняться только по тонким, нескончаемым бамбуковым лестницам, поющим, как струны.
Британцы в то время еще не прибрали к рукам страну нефритовых копей – Верхнюю Бирму. Верховья Иравади и Салуэна не были исследованы никем, и там, где Китай смыкается с Бирмой, лежали пустынные области.
Такие мечты рождались в Отрадном, где Пржевальский и Ф. Л. Эклон наперебой рассказывали друг другу о пальмовых ветвях, нефритовых недрах, бешеных волнах мутной реки Иравади. Мать Великого Охотника и нянька Макарьевна с затаенным страхом прислушивались к речам Пржевальского. Куда еще теперь пойдет он на верную гибель?
Он склонялся над картами. Вот когда они побывают в Лхасе, после этого в пальмовые страны придется двигаться вдоль северной стороны Гималаев.
Но не зря прилетная иволга на берегах Ханки пропела ему когда-то песню лиановых лесов! На рабочем столе Пржевальского лежала новинка – только что вышедшая книга британца Г.-В. Беллью «Кашмир и Кашгар».
Сосны Отрадного гулко трещали от мороза. Через светлые сугробы в Отрадное спешил из соседнего имения портупей-юнкер Евграф Повало-Швейковский. Портупей-юнкер, знавший Пржевальского давно, просился в экспедицию, и Великий Охотник взял с собой соседа по Отрадному.
Двадцать тысяч патронов, сто пудов научных и иных грузов, целый обоз в пятнадцать почтовых лошадей – вот как отправились они из Отрадного в Индокитай!
Москва, Пермь, Омск, Семипалатинск, Верный, Джаркент, Хоргос на западнокитайской границе – таков был начальный путь. (Вдоль берега гремучего Хоргоса в 1869 году бродил Верещагин, разглядывая город Чимпандзи, лежащий на том берегу Серебряной реки.)
Пржевальский, Эклон, Повало-Швейковский, Иринчинов, Чебаев и трое семиреченских казаков двигались из Верного на Кульджу. Двадцать четыре верблюда, четыре лошади – впервые у Пржевальского был такой большой караван.
Богатейший Илийский край начиная с 1865 года был разорен войсками богдыхана. Когда дунгане вынули из ножен свои узорчатые мечи и восстали против цинских угнетателей, к ним присоединились их единоверцы-уйгуры – «таранчи» («тарапчи» по-маньчжурски означает «землепашец»), как их тогда называли. Это племя тюрков когда-то было выселено цинскими властями из Восточного Туркестана, с Притаримских земель, в Илийскую долину. Править Илийским султанатом стал некий Абиль-оглы. Свой султанат уйгуры задумали основать в Кульдже и на этой почве рассорились с дунганами. Дунгане учредили Дунганское ханство на землях Урумчи и Тарбагатая. Илийский край лежал в развалинах, и за пять лет успели зарасти травой и бурьяном площади самых богатых городов. Во всем Илийском крае осталось всего сто тридцать девять тысяч человек. (До этого население исчислялось в два с половиной миллиона жителей!)
В 1871 году в Илийскую страну были введены русские войска. Население встречало русских как избавителей. Когда через десять лет Кульджа была возвращена Китаю, множество уйгуров и дунган изъявили желание переселиться в Россию. Их просьба была удовлетворена.
Пржевальский обгонял на своем пути русские подводы и русских всадников, скачущих в Кульджу. Кости, пепел и комья сухой глины покрывали улочки Чимпандзи, что находилась правее дороги, за крепостью Никан-Кара. Удоды вили гнезда в развалинах Чинча-ходзи, а город Баяндай ощерился остатками крепостных стен, над которыми уже поднялись ветви молодых деревьев.
При переправе через Хоргос на середине реки перевернулись две большие телеги с тяжелыми грузами. Пржевальский выругался, оглядел подводы и, сменяя гнев на милость, широко улыбнулся. Все-таки у него большой караван! Экспедиция снаряжена хорошо.
Сам он ехал на этот раз в удобном тарантасе. Лошади шли бойко, мелкой рысцой, – с каждой верстой все ближе Старая Кульджа.
Скоро путники увидели огромную городскую стену, такую широкую, что по ее гребню могли проехать рядом два всадника. Кульджа открылась вся в алом мареве цветущих маков, в облаках желтой пыли, пронизанных солнечными лучами. По улицам Кульджи ходили русские. Рослый семиреченский казак отдал Пржевальскому честь. Караван путников брел по зеленым садам, мимо мусульманских храмов, построенных, как буддийские пагоды. Кое-где были возведены русские дома. Очень непривычными казались вывески на русском языке. Здесь жило до тысячи семиреченских казаков, офицеров, чиновников, солдат, купцов. Цветущий город стоял одиноко среди пустынь, где в заросших арыках белели человеческие кости. Заброшена и забыта была когда-то могущественная Новая Кульджа, она же Или. В ней среди руин жило всего-навсего два дунганина.
Долина Кунгеса огласилась бранью Великого Охотника. Он убедился в том, что два новых казака слишком ленивы и нерадивы, и немедленно дал им расчет. Вскоре пришлось расстаться и с портупей-юнкером Повало-Швейковским. Оказалось, что нежное домашнее воспитание, полученное портупей-юнкером, мешало не только Повало-Швейковскому, но и всему делу лобнорского похода. Пржевальский дал юнкеру восемьсот рублей на обратный путь. Скатертью дорога!
Вскоре они очутились на плоскогорье Юлдуз – в Стране Звезды, где в самом сердце Тянь-Шаня, на богатых травой и фазанами необозримых лугах, блестели воды звездообразных озер. По Юлдузу бродили кочевые торгуты, люди в халатах, похожих на подрясники, с тяжелыми огнивами па поясах.
Пржевальский сетовал на судьбу: четвертый по счету спутник покидал его. Проводник Тохта Ахуп, курлинец, заявил, что он не может идти дальше: его земляки не простят ему того, что он вел чужеземцев от Кульджи к Юлдузу...
Вскоре на урочище прискакали всадники – гонцы Якуб-бека Бадаулета Кашгарского, властелина призрачного мусульманского царства, созданного в Восточном Туркестане.
После дунганского восстания, ухода китайцев из Восточного Туркестана, недолгого султанатства Абиль-оглы в Кульдже, хитрый и осмотрительный кокандец Якуб-бек завладел Кашгаром. Он заставил своих подданных называть себя Бадаулетом, что означало «Счастливый», а свое царство – Семиградьем или Джитышаром. Якуб-бек объявил себя... вассалом турецкого султана и стал мучительно думать, как ему теперь поладить с Англией и Россией? Вероятно, Якуб-бек не раз перетряхнул на своей короткой ладони горсть кумалаков – темных бобов для гадания.
Якуб-бек разыгрывал просвещенного государя, дважды принял английское посольство. Эту страну в Восточном Туркестане представлял британец Т.-Д. Форсайт, опытный служака пенджабской выучки.
Остальные иноземцы редко отваживались посещать Восточный Туркестан. Всем была памятна печальная история Адольфа Шлагинтвейта, которого послал в Кашгар Гумбольдт. Шлагинтвейт проник в Кашгар из Индии в 1857 году, и с тех пор о нем ничего не было известно. После него британский топограф В.-Р. Джонсон дошел до Хотана – Города Небесного Камня (нефрита), как называли его китайцы. Топограф благополучно возвратился обратно и написал книгу о Хотане. Затем в 1868 году Джонсона сменили другие британцы – чайный плантатор Р.-Б. Шау и некий Гевард. Плантатор остался в живых, но Гевард разделил судьбу Шлагинтвейта. Но как погиб смелый, посланец Гумбольдта?
Пржевальский как бы видел перед собой худого подтянутого русского офицера, но с азиатским разрезом глаз и желтыми скулами. Это – Чокан Валиханов. Он через год после гибели Шлагинтвейта двинулся в Кашгар вместе с купеческим караваном. Караван брел по дорогам Семиградья. Валиханов терпеливо изучал неизвестную страну. На время было забыто все – встреча с опальным Ф. М. Достоевским в Семипалатинске, любимые книги, занятия в омской библиотеке, где Чокан изучал Азию. Оставлены все навыки и привычки городской жизни, – и кто бы узнал русского офицера в этом свояке караванного старшины? Чокан упорно шел по следам Шлагинтвейта, стараясь разузнать подробности его гибели.
Ч. Ч. Валиханов был потрясен, услышав рассказ о смерти человека, прошедшего Гималаи. Когда Шлагинтвейт спустился в долины Кашгара, он узнал, что страна находится под властью жестокого и мстительного ходжи Валихана-тёрэ. Избавившись на время от власти богдыхана, кашгарский народ стал игрушкой в руках исступленного тирана. Кашгарлыки заперлись в крепости города Кашгара и с ужасом смотрели, как вокруг осажденной страны все теснее и теснее сжималось кольцо войск богдыхана. Валихан-тёрэ в это время казнил своих подданных и курил гашиш. Зеленый дым застилал ему глаза, когда кашгарлыки привели высокого человека, пришедшего из Индии. Кашгарцы говорили, что европеец мог бы дать им совет о том, как лучше обороняться от китайцев. Ходжа попросил у пришельца его бумаги, но Шлагинтвейт ответил, что пакеты он отдаст только хану Коканда, к которому он везет почту из Бомбея. Ходжа вскочил с хотанского ковра, выронив из рук кальян, и подозвал палачей. Шлагинтвейта тащили, скрутив руки, по тесным улицам мусульманской части города, гнали через широкую площадь с новой мечетью. За земляной стеной смертник увидел пирамиду, сложенную из отрубленных голов.
Валихан-тёрэ любил приезжать сюда изо дня в день и смотреть, насколько выросла эта пирамида. Адольф Шлагинтвейт в последний раз вдохнул воздух Джитышара. Его повалили на землю, поднялся меч палача. Голову казненного утвердили на вершине страшной пирамиды.
Но Валихану-тёрэ не суждено было царствовать в Кашгаре. Испытав на себе гнев народа, ходжа бежал в Коканд. Китайские войска взошли на ледяной перевал Музарт. Кашгарлыки понесли жестокую расплату за все то, что успел натворить Валихан-тёрэ.
Чокан Валиханов, возвратившись в Верный, привез дневники с богатейшими записками о жизни Кашгара и истории свирепого царствования курильщика гашиша Чокан написал «Очерки Джунгарии». Василий Верещагин узнав подробности о смерти Шлагинтвейта, набросал эскизы пирамиды из человеческих черепов. Так родилась знаменитая картина «Апофеоз войны».
Чокан Валиханов приехал в Петербург, получил признание Русского географического общества, изучил европейские языки и засел вновь за книги о Центральной Азии. Он готовился к новым подвигам. Но Чокан не смог осуществить их. Заболев чахоткой, он уехал в родные аулы. Чокан жил в ковыльных степях до 1865 года. Он умер на ложе из войлока, обессиленный тяжким недугом.
Пржевальский и Чокан оба были избранниками П. П. Семенова-Тян-Шанского. Пржевальский двигался той же дорогой, по которой шел Чокан Валиханов, – через Тянь-Шань, открытый Семеновым.
Чем-то встретят теперь Пржевальского во владениях преемника Валихана-тёрэ – Якуб-бека Бадаулета: кинжалом, отравленным яблоком, глинобитной ямой – тюрьмой или мечом плечистого палача?
Сын муллы Мир-Латиф-бека из кишлака Кучкек, пятнадцатилетний Якуб, был приближенным крупного военачальника Гедайбая. От этого покровителя Якуб перешел в руки другого «парванчи» – кокандского генерала Нар-Мухаммеда. Служа под знаменами Коканда, Якуб получил чин юзбаши – начальника сотни конников. Во время осады Ташкента казахами Якуб-бек попал в плен к кочевникам. Но ему удалось бежать из-под стражи. Он явился к Мухаммеду и вскоре получил от него уже генеральский чин «пансад-баши» и должность коменданта Чиназской крепости. Вскоре он был переведен в Аулпе-Ата, а затем в Ак-Мечеть. Но о Якуб-беке быстро вспомнил его покровитель Нар-Мухаммед. Парванчи вызвал Якуба в Ташкент, и он стал первым советником кокандского военачальника.
Милости одна за другой сыпались на голову Якуба. В Ташкенте он сделался «беком дур-баши». Это нечто вроде генерал-интенданта. В то время в Коканде начались беспорядки. Якуб-бек был тут как тут. Он вошел в Коканд с большим войском и усмирил мятежников. Он возвел на кокандский престол Худояр-хана. Новый владетель сделал Якуба правителем города Ходжента. Но Якуб-бек вместе с бухарским эмиром и беками Ура-Тюбе и Хатырчи окружил своего благодетеля Худояра паутиной тайного заговора. Хан вовремя узнал об этом. Он послал двести всадников взять Якуба. Но тот сбежал из Ходжента в Ура-Тюбе. Правитель города помог своему сообщнику добраться до Бухары. Эмир бухарский Нафулла-хан взял Якуба к себе на службу. Якубу было все равно, где и кому служить. Он продал свой меч Бухаре и стал усмирять непокорные эмиру племена.
Совершив в своей жизни десятки измен, предательств, перебежек, Якуб-бек оставался невредимым и счастливым. Все ему сходило с рук.
Уже четыре года Бадаулет сидел в Курле и все не мог решить, с кем выгоднее и лучше дружить. Когда Т.-Д. Форсайт пристал, что называется, с ножом к горлу Якуб-бека, требуя, чтобы он брал только английские товары, а русских купцов не пускал и на порог Кашгара, Якуб-бек Счастливый на это дело не пошел. Наоборот, он всюду стал кричать, что он друг России.
Он зовет Пржевальского к себе и под сильным «почетным» конвоем тащит русских через огромное ущелье мимо двух глинобитных фортов прямо в свою столицу.
Рядом с Пржевальским на горячем скакуне скакал начальник конвоя, царедворец Заман-бек. Это беглый русский, подданный из Нухи, пробравшийся в Константинополь и посланный оттуда к Якуб-беку как сиятельный представитель самого султана.
Кто окружает кашгарского Счастливца?
Беглые из Индии, Бухары, Кабула, Ташкента – вот кто служили начальниками войск, правителями городов казначеями, сборщиками налогов в Кашгаре. Бывший конюх, некий Токсабай, правил целой страной – тремя областями: Курла, Лобнор и Кашгар.
На улицах глиняного города Курла оборванные люди торопливо копали глубокие ямы. Заман-бек объяснил: это готовятся про запас могилы для тел смертников.
Правитель Джитышара был очень разгневан; британцы подсмеивались над тем, что Счастливый дружит с Россией. Что же его друзья не помогают Якуб-беку в войне с китайцами? А он-то хвалился дружбой с великой северной страной!
Русских поместили в просторном загородном доме, кормили как на убой бараниной и пловом.
Якуб-бек отпустил гостя на Лобнор в сопровождении своего царедворца. Беглец из Нухи испортил Пржевальскому все радости охоты: Заман-бек с сотней головорезов скакал впереди каравана, распугивая зверей и птиц, Кроме всего прочего, Заман-бек водил гостей самыми гиблыми дорогами, чтобы отвадить русских от поездок по Семиградью.
Но вот он, причудливый Тарим! У этой самой большой из всех континентальных рек Центральной Азии несколько названий и несколько русел. Верхнее течение называлось Яркенд-Дарьей, главное русло – Уген-Дарьей. И только начиная с этого места, где Яркенд-Дарья сливается еще и с Кашгар-Дарьей, река Тарим становится известна под своим главным названием.
Благодаря этой чудовищной путанице Тарим на всех картах был изображен неверно. Река-загадка раскидала свои рукава в пустыне, в лесах, в зарослях камыша, где бродили тигры, в гиблых дебрях и болотах.
Заман-бек, как ни старался, не мог помешать гостю проводить здесь исследования. Тарим был разгадан очень быстро. Около урочища Чингили наш охотник увидел болотистое озеро. В него впадала еще одна река – Черчен-Дарья. Уж больно много было этих «Дарий» в бассейне Лобнора!
Пржевальский раз и навсегда распутал сеть таримских русел и притоков, не забыв еще об одной «Дарье» – Хотан-Дарье – младшей из всех этих рек-сестер.
Теперь и загадочный Лобнор был рядом. В ноябре 1876 года неистовый охотник раздвигал лобнорские камыши, поседевшие от первого мороза. Скупой на восторги, когда дело касалось траты дорогого времени, Пржевальский решил, что теперь-то ни Лобнор, ни таримские «Дарьи» никуда от него не убегут. И он двинулся к югу, чтобы исследовать Золотую гору – коченеющий на зимнем ветру угрюмый хребет Алтынтаг. Вот теперь-то можно было разговаривать о природе северной ограды Тибета!
И пока докучливый Заман-бек, оставленный на Лобноре с тремя казаками, играл с ними в уйгурскую орлянку – «джанза», Пржевальский нетерпеливо измерял гранитные высоты и бродил вдоль подножья Алтынтага. Так он прошел пятьсот верст по снегу, перемешанному с соленой пылью, питаясь зайцами и жареным ячменем.
Здесь он увидел первого дикого верблюда, о котором писал еще Марко Поло. Шкуру с верблюда-дикаря никогда не снимал еще ни один охотник. Но верблюд так и ушел от пули Великого Охотника. Пржевальский долго бежал по следам утраченной двугорбой добычи.
Стояла железная звонкая зима. Он вернулся на Лобнор и узнал, что Заман-бек умчался в Курла к своему повелителю по случаю приезда русского посольства в Кашгар. Ну, теперь-то Якуб-бек Счастливый успокоится и не будет приставать с докучливыми расспросами, Пржевальский взялся за изучение Лобнора.
О стране Лоб упоминали лишь Марко Поло и азиатские историки – и всего лишь два раза. Было забыто и то, что к Лобнору пришли сто тридцать раскольников с Алтая. Они искали таинственное «Беловодье», стремясь в «Камбайское царство» – в индокитайскую область Камбоджу.
Эти странники доходили до границы Тибета. Пржевальский жадно отыскивал их следы в области Лобнора, где сибирские кержаки жили когда-то целым поселком. Суровые алтайские пахари и охотники обосновались на правом берегу Тарима. Всего за каких-нибудь пятнадцать лет до похода Пржевальского князь лобнорский из Турфана разорил русские поселки, увел четыре семьи кержаков и казнил их, остальные успели уйти на реку Или.
В самом конце прошлого столетия неподалеку от Лобнора было открыто несколько безвестных могил. Они ютились у зарослей тамариска, на границе бесконечных песков. Могилы были уже кем-то вскрыты, – жители пустынь искали в погребеньях золото. В гробу из тополевых досок лежал высохший труп женщины, совершенно не тронутый тлением. Тело было облачено в одежду из белого полотна, хорошо сохранившиеся волосы были перевязаны алой лентой. В гробу лежал деревянный гребень. Невдалеке от могил стояла старая хижина, сплетенная из хвороста. Это были могилы русских людей, погибших в лобнорских просторах.
Старый житель Тарима, некий Киргуй Паван, рассказал предание лобнорцев о людях, которых звали «камшуками». Они спускались вниз по Конче-Дарье на плотах из тополевых бревен. Эти люди привели с собой своих детей и женщин. Пятьдесят семей пришельцев жили охотой и рыбной ловлей, ели кабанье мясо и рыбу. Их начальник звался Иивеном (Иваном?); сначала он один приходил разведывать эту страну, а когда узнал, что в ней можно сеять хлеб, привел своих людей. Здесь, у высохшего ручья русла Черчен-Дарьи, люди Иивена, хлебопашцы и охотники, полегли в тополевые гробы, и песок пустыни прикрыл тела, одетые в льняные рубахи. Лобнорцы знали места еще нескольких таких же погребений.
