полная версия

Марк Юрьевич Вуколов
Империализм как высшая стадия «восточного деспотизма»

Pax Britannica: талассократия против теллурократий

Британская империя избрана самим Провидением в качестве самого значительного орудия насаждения добродетели, которое видел мир.

Д. Керзон

Перенявшая у Нидерландов статус гегемона Британия также установила контроль над важнейшими торговыми путями и источниками ресурсов, доступных для монопольной торговли. Восточное побережье Северной Америки и богатые сахарным тростником Антильские острова, Индия. Англии по результатам Наполеоновских войн удалось аннексировать голландские Цейлон и Капстад, переименованный в Кейптаун. Позже Англия установила контроль над западноафриканским побережьем – Невольничьем берегом, также ранее находившемся под голландским контролем (земли Ганы), а также Кипр и Египет, на не территории которого был построен Суэцкий канал.

Британскую гегемонию попыталась оспорить Франция и зависимая от неё Испания: сначала в форме колониальной гонки в ходе неудачной для неё Семилетней войны 1756–1763, по результатам которой она утратила Канаду и некоторые Карибские острова. Поражение в морском противостоянии влечёт редукцию колониальной империи в типичную аграрную теллурократию. Такой стала Франция в эпоху Наполеона, бросившая вызов Великобритании в виде традиционной сухопутной завоевательной кампании в лучших традициях аграрных империй. Несмотря на триумфы на суше – при Аустерлице, Йене и Ауэрштедте, Фридланде, Ваграме – на море Францию ждал Трафальгар, уничтоживший объединённый испано-французский флот и похоронивший надежды на высадку в Британии. Точку в борьбе с Францией, основную роль в которой сыграли традиционные теллурократические монархии России, Австрии, Пруссии, также поставили англичане, сенсационно разгромившие Великую Армию в полевом сражении при Ватерлоо (1815). После этого Британия бесповоротно вступает в период викторианского расцвета, превращаясь в империю, «над которой не заходит солнце» – самую протяжённую империю в истории человечества.

Но Британия – величайшая талассократия – также, как и Нидерланды, была буржуазной империей. Она стремилась избежать участи Голландии, погрязшей в бесконечных войнах и в итоге покорённой иностранными завоевателями, проводя политику «блестящей изоляции». Это британское изобретение действовало благодаря островному положению Великобритании, позже не менее эффективно им будут пользоваться Североамериканские Соединённые Штаты, отделённые от беспокойной Европы Атлантическим океаном. Суть этой доктрины – отказ от заключения длительных союзов и достижение подавляющего численного преимущества перед объединёнными флотами двух самых сильных после Англии держав. Это должно было быть гарантией сохранения колоний и безопасности отделённой Ла-Маншем метрополии. Другой важный пункт – недопущение нарушения в Европе «баланса сил» и появления гегемона путём возбуждения постоянного недоверия и вражды между «великими державами». Но перемещение финансового центра из Амстердама в Лондон, замена голландских таможенников английскими, голландского флага в важнейших сырьевых колониях – английским не могло не запустить того процесса экономического подъёма, который сначала сказочно обогатил, а потом привёл в упадок Нидерланды. Англия не могла предотвратить импорт технологий Промышленной революции странами континентальной Европы, доходы в которых после ассимиляции институционального наследия Французской революции резко возросли, сравнявшись с английскими. Достаточно дорогая рабочая сила делала рентабельным применение этих новаций, а независимые правительства, в отличие от вассальных режимов Могольской Индии, ограждали отечественное производство от британской конкуренции. В странах-реципиентах перенятые технологии совершенствовались, их производительность повышалась, затраты на труд сокращались, превосходя британские показатели^[136]. В авангарде «догоняющего развития» оказались Франция и Пруссия. Но Франция долго боролась с реакционным наследием Реставрации, переживала политическую нестабильность, вызванную серией революций – 1830, 1848, 1870 годов, и погрязла во внешнеполитических авантюрах, особенно в период правления Наполеона III.

Пруссия же только усиливалась. Наполеоновские войны вызвали к жизни антифеодальные реформы Штейна, в ходе которых было отменено крепостное право, введены местное самоуправление и всеобщая воинская повинность. Французская оккупация повлияла и на моральное состояние прусского общества: война VI коалиции стала Освободительной войной за независимость Германии от иностранных завоевателей. Победа в этой войне привела к патриотическому подъёму, сравнимому с послевоенной экзальтацией в России. Студенческие общества, в том числе «Тугенбунд», стали проводниками пангерманских и конституционных настроений. Главное противоречие возможного объединения – конкуренция между Австрией и Пруссией, между «великогерманским» и «малогерманским» путями объединения. Однако победила Пруссия, которая, в отличие от Австрии, была занята не защитой легитимистских порядков Меттерниха, а достижением интересов германской нации. Пруссия, как позже разочаровавшаяся в Священном Союзе Россия, освободившая балканские народы, действовала в духе доминировавшего тогда национализма. Пруссия образовала Северогерманский таможенный союз, затем в результате событий 1848–1849 годов вынуждена была перейти к конституционному правлению, несмотря на сопротивление Фридриха-Вильгельма IV, и, наконец, в 1860–1870-ые в канцлерство Бисмарка объединила Германию, разгромив Австрию в битве при Садовой (1866) и Францию – при Седане (1870).

В последующие десятилетия традиционно отсталая Германия, в которой царили юнкерские пережитки, стала передовой страной капиталистического развития, переместившись из второго его эшелона в первый. Германия начала строительство собственной колониальной империи, в которую вошли Камерун, Намибия, Танзания, Микронезия и Самоа, северная Папуа и Циндао. Одновременно с этим свои колониальные владения приобретают Италия и Япония, пережившая Революцию Мэйдзи. Британия оказалась перед трудным выбором: принять вызов, брошенный Германией, что неминуемо приведёт к крупномасштабной войне, или добровольно отказаться от собственной гегемонии, утратив не только престиж величайшей империи, но и огромную прибыль, которую он рождает.

Но повторился сценарий, апробированный Францией. Этот сценарий наступает в том случае, если держава, претендующая на место гегемона, открыто бросает ему вызов, но проигрывает – не только в военном отношении, как Англия в войнах с Голландией XVII века, но и в стратегическом – как Франция в XVIII–XIX веках. Сначала такая «догоняющая держава» пытается оспорить могущество буржуазной империи в форме колониального соперничества – борьба разворачивается или на море или опосредованно через столкновение с другими государствами – сателлитами и союзниками (в Семилетней войне Франция сражалась с континентальной союзницей Англии Пруссией Фридриха II) противников. В этом отношении между «Нулевой мировой» и Первой мировой существует чёткая логическая связь. После проигрыша бросившая вызов держава аккумулирует весь накопленный потенциал и пытается захватить территорию метрополии, действуя преимущественно при помощи сухопутных сил, часто с запредельной жестокостью. Ставшая на путь талассократической экспансии держава редуцируется в типичную теллурократию, агрессивно жаждущую завоеваний. Война обычно распространяется на весь континент. Второе поражение становится, как правило, окончательным, после чего страна перемещается в разряд рядовых стран, смиряясь с существующим «мировым порядком». Опыт Франции и Германии позволяет выявить подобную закономерность.

Деколонизация

Мы намерены удержать то, что является нашей собственностью… Я стал премьер-министром его величества не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи.

У. Черчилль

Вокруг себя мы не видели ничего, кроме вопиющего идиотизма. Великая Британская империя разваливалась на глазах, и мы тогда полагали: чем быстрее она развалится, тем будет лучше.

Фримен Дайсон

Распад империй происходит по-разному: степень его стремительности и безболезненности зависит от её природы. Крах территориально интегрированной империи – всегда трагедия: на землях меньшинств, добившихся независимости, проживают представители «титульной нации»^[137]. В одночасье они утрачивают не только привилегированный статус, но и право говорить на родном языке, исповедовать традиционную религию, получать образование и поступать на службу.

В новообразованных национальных государствах они проводники многовекового гнёта, так как именно на них как на лояльных подданных опирался имперский Центр в своей эксплуатации национальных регионов. Именно таким было положение австрийских немцев после Первой мировой, рассредоточенных по землям Австрии, Венгрии, Чехии. Таковым до сих пор остаётся положение венгров, рассеянных Трианонским договором по землям Трансильвании, Словакии, Закарпатья, Австрии. Ирредентистские сантименты переполняют в такие моменты как меньшинства, неожиданно оказавшиеся на территории чужого государства, хотя земля, на которой они живут, досталась от отцов и дедов, так и правительства национальных государств – бывших метрополий, уравненных в статусе с «колониями». Это запускает процесс массовой эмиграции, родственные связи искусственно разрывают неожиданно появившиеся национальные границы.

Венгерский ирредентизм восторжествовал уже в 1919 году, когда популярный адмирал Миклош Хорти сверг Габсбургов и провозгласил строительство «великой Венгрии»: в союзе с Гитлеровской Германией фашистская Венгрия захватила населённые венграми земли Словакии, Румынии и Советской Украины. Ещё более сильный ирредентизм характерен для самой Германии – Гитлер был одержим воссоединением Австрии с Германией, присоединением Мемеля, Саара, «возвращением» Эльзаса и Лотарингии, аннексией Судетской области и захватом «жизненного пространства» для немцев (Lebensraum) на Востоке.

Не менее трагичным оказался распад других территориально интегрированных империй – Османской и Российской. Развал Оттоманской державы по плану стран Антанты должен был привести к отсечению огромных населённых турками пространств от ядра империи – Малой Азии. На запад Анатолии, в район Измира, вторглись греческие войска, которые начали вырезать турецкое население. В ответ турки начали геноцид греков, а также войну против армян. Война за независимость Турции 1920–1923 гг. стала во многом уникальным случаем сохранения всего «титульного» населения в пределах бывшей метрополии: турецкоязычное население полностью сосредоточено в пределах Турецкой республики. Этим обусловлен пацифизм и многолетняя стабильность Турции на протяжении XX–XXI веков, за исключением военных переворотов – со времён Ататюрка и его соратника Инёню военные приобрели роль гарантов сохранения светско-республиканского кемалистского строя в стране, который многократно пытались изменить турецкие президенты.

Однако поистине уникальным стал распад Российской империи, на месте которой спустя всего пару лет гражданской войны возникла новая империя, имеющая почти идентичные географические очертания. Фактически ценой беспрецедентного насилия большевикам удалось восстановить Российскую империю под коммунистической личиной, повторно завоевав национальные окраины – Беларусь, Украину, страны Закавказья и позже государства Прибалтики. Распад Советского Союза, территориально интегрированной империи индустриального типа, привёл к череде гражданских войн в бывших республиках, а также к вооружённым конфликтам между ними – между Арменией и Азербайджаном, Таджикистаном и Киргизией, Россией и Украиной.

Роспуск колониальных империй гораздо более безболезненный процесс^[138] – только если метрополия не стремится удержать колонии любой ценой, как Франция в период Четвёртой республики, ожесточённо сражавшаяся с вьетнамскими (1946–1954) и алжирскими (1954–1962) повстанцами, или Португалия при Антониу Салазаре, отстаивавшая вооружённым путём администрацию в Мозамбике и Анголе. Но это – исключения. Постепенно колонии превращаются из источников сырья и дешёвой рабочей силы в «дотационные» регионы. Применение насилия также становится этически неприемлемым: Амритсарская резня, возможная в 1919 году, немыслима в 1940-х. Колониальные народы по мере ассимиляции технологий метрополии и подъёма национальной культуры перестают верить в культурнонравственное превосходство колонизаторов. Метрополия, стремясь предотвратить восстания и идя на уступки прогрессивному общественному мнению, также не верящему больше в «бремя белого человека», вкладывает всё больше средств в развитие производства и инфраструктуры колоний. Однако колонии перестают быть рентабельными: для их удержания требуется всё больше средств, а дивиденды от них сокращаются, так как возможности применение принуждения уменьшаются. Разорение мировой войны делают всё более популярным курс на решение внутренних проблем, а не сохранения мессианского статуса великой империи, сулящего призрачные выгоды. Поэтому, несмотря на сопротивление консерваторов, метрополии добровольно идут на роспуск колоний. Яркий пример такой линии поведения – послевоенная политика Великобритании, несмотря на колебания консерваторов (в том числе У. Черчилля), и Франции в период Пятой республики.

Будущее империализма и институт федеративного государства

Если мы не перестанем вести себя как Британская империя, мы закончим как Британская империя.

Пэт Бьюкенен

Полномочия, не делегированные Соединенным Штатам Конституцией и не запрещенные ею Штатам, принадлежат соответственно Штатам или народу.

Конституция США

Волна деколонизации охватывает мир после Второй мировой войны. В конструкции империи отмирает последний несовершенный элемент – колониальный балласт^[139]. Империя окончательно утрачивает эксплуататорский флёр, приближаясь к своей идеальной форме – к форме буржуазной талассократии. Истощённая двумя мировыми войнами Великобритания, подобно Нидерландам XVII века, без нового крупномасштабного конфликта уступила лидерство Соединённым Штатам. Доллар как мировая резервная валюта вместо фунта и «золотой стандарт» утвердили новую, Бреттон-Вудскую мировую экономическую систему, однако уже тогда богатеющие США стали выпускать доллары для финансирования внешнеполитических инициатив: ядерного проекта, плана Маршалла, Корейской войны, «гонки вооружений». Достигнув пика в «славное тридцатилетие» (1945–1975), американская экономика вступила в долгую полосу упадка, вызванного высокой инфляцией и энергетическими кризисами. В 1971 году США вынуждены были отказаться от стабилизирующего систему «золотого стандарта» под влиянием безудержной эмиссии, вызванной социальными обязательствами велфэрстейт. Постепенное «надувание» финансового пузыря и возвышение других, «догоняющих» держав – НИС: Японии, Южной Кореи, Сингапура, Тайваня, частично СССР свидетельствовали о вступлении нового гегемона в стадию упадка, который совпал с перемещением производственных мощностей и рабочих мест в страны с менее высокими доходами, но не менее совершенными государственными институтами. «Рейганомика» и распад Советского Союза на время укрепили положение США в мире, позволив сократить огромные траты на поддержание статуса «сверхдержавы», но подъём Китая, ставший необратимым со времён Дэн Сяопина и Цзянь Цзэминя, а также рост террористической угрозы, ухудшение отношений с Россией вынудили американское правительство продолжить эмиссию. Рост доходов, импорт технологий странами «догоняющего развития», проводящими институциональные реформы в духе неоконсерватизма, глобализация – всё это ускорило процесс перемещения производства в страны с «дешёвой» рабочей силой – прежде всего, в КНР, Вьетнам, Таиланд, Индонезию. Перемещение производственных мощностей в эти страны началось и из «азиатских тигров».

США – буржуазный гегемон в стадии упадка. Именно поэтому США столь активны во внешней политике, несмотря на неоспоримый статус демократической державы, для которых это нехарактерно. Могущество США имеет тот же корень, что и гегемония Нидерландов и Великобритании, – господство национальной валюты и банковской системы, основанные на контроле – не столько над торговыми путями – сколько над мировой финансовой системой и высококвалифицированным человеческим капиталом, главным реципиентом которых Соединённые Штаты и являются. Однако американской гегемонии уже бросают вызов – авторитарный Китай. Их первое столкновение, скорее всего, произойдёт в Тайваньском проливе (Тайвань – центр производства жизненно важных для высокотехнологичного оборудования микрочипов) приобретя форму конвенциональной войны на море и «гибридной» – на суше.

Как известно, ассимиляция возможно только в отношении малочисленных, исповедующих языческие культы народов без собственной письменной культуры – именно поэтому Россия в XVI–XVII веках успешно ассимилировала народы Сибири и Дальнего Востока, а США в XVIII–XIX вв. – коренное американское население Среднего и Дальнего Запада. До сих пор эти регионы, в которых теперь численно преобладают представители «титульной нации», являются неотъемлемой частью этих стран. Однако ассимиляция не влечёт автоматическую экономическую интеграцию отсталых регионов. Их экономика в течение столетий пребывает в стагнации, они мало населены и лишены высокоразвитой инфраструктуры. Помимо климатических и географических факторов, это последствия промежуточной стадии ассимиляции, когда эти земли по традиции рассматривались как «колониальные»: сюда ссылали преступников, отсюда вывозили ресурсы, здесь не инвестировали в развитие общественной инфраструктуры. Однако многонациональные государства существуют до сих пор: Индия, которую населяют более 2000 этнических групп, является самой крупной в мире демократической федерацией. Современный подход к разрешению извечного противоречия между метрополией и регионами – не ассимиляция, а общенациональный консенсус: полномочия Центра (бывшей метрополии, а ныне самого населённого и экономически развитого региона, исторического ядра государства) и регионов (бывших колоний, а ныне земли меньшинств и все не столичные провинции) разграничены законодательно. Достигнутый консенсус закрепляется в конституции. Главная проблема современных многонациональных государств – тенденции не к дезинтеграции, а к чрезмерной централизации: Центр, пользуясь своим преимуществом, изменяет конституцию, урезая полномочия регионов, или же, формально сохраняя её букву, изменяет её духу – Центр использует финансовые рычаги, чтобы усилить зависимость регионов от центрального правительства. Перечень расходов местных правительств превышает статьи доходов, вынуждая обращаться к Центру, от которого зависит выполнение обязательств перед бюджетниками, реализация инфраструктурных проектов, проведение культурных мероприятий. Необходимо сохранять лояльность. На культурном уровне столичные власти распространяют доминирующий в бывшей метрополии язык, обеспечивая его конкуренцию с местными языками, изучение и существование которого в делопроизводстве закреплено в конституции. Центр пытается вернуться во времена основанного на насилии неравенства между метрополией и «колониями» – а эта конструкция доказала свою недееспособность на материале всех мировых империй.

Заключение

Военный деспотизм тем страшнее, что он скрывается за славою», – утверждает Пьер Буаст. «Разрушая военный деспотизм, я исполняю свой долг перед человечеством», – вторит ему голос У. Черчилля, на поле боя уничтожавшим порочную славу автократий.

Своеобразные социально-экономические структуры, сложившееся на Востоке в III тыс. до н. э. в результате Неолитической революции и глобально распространившиеся в последующие тысячелетия, опирались на асимметрию отношений между членами общины, платившими «бигмену» дары, и вождём, навязавшим им свою защиту от опасностей, по большей части мнимых. Постепенное перерождение социального «контракта» в деспотию влечёт разделение членов первобытного коллектива на специализирующуюся на насилии элиту и обременённое податями и трудовой повинностью земледельческое большинство. Такая экстрактивная модель, перманентно балансирующая между восстанием взнузданного населения и завоеванием соседними милитаризованными обществами, не способна породить стимулы для инноваций и их инфильтрации в экономику. Закономерным спутником такого общества, в котором под всеобъемлющей опекой государственного панциря робкие побеги политических и экономических свобод так и не дали плодов саморазвивающегося гражданского сообщества, становится неизбывная стагнация, постоянно накапливающаяся и резко вырывающаяся в виде восстаний отсталость.

Цивилизации, как отмечает С. Хаттингтон^[140] на протяжении веков пребывали в абсолютной изоляции, не зная о существовании друг друга вплоть до 1500 г. Аграрное государство – окрещённое в Европе «восточной деспотией» или «азиатским способом производства» – стабильно проходит на Востоке через многовековые тернии воспроизводящихся «династических циклов», «расточительно употребляя столетия», по словам Н. Грановского. Проходит, пока внезапно не встречается с вырвавшимся вперёд Западом – переболевшим теллурократическим деспотизмом и сформировавшим иммунитет против диктатуры вооружённого меньшинства – демократическую модель развития.

В этот момент другая грань аграрного государства, могущественных полиэтнических теллурократий, которая традиционно сильнее всего поражает современников и приковывает наибольшее внимание историков, – имперский экспансионизм – натыкается на «самонадеянное» противодействие. Сухопутная империя Востока, наиболее законченная формация аграрного государства, вступает в исторический поединок с колониальным порождением свободного мира и парадоксально, как кажется восточным «сыновьям Небес» и «Повелителям Вселенной», проигрывают, уступая место торжествующей талассократии.

Империя Запада триумфально побеждает империю Востока, но сама сущность империи, основанная на неравноправии метрополии и колоний, обрекает построившее его государство на отчаянную защиту своих необъятных владений, сопряжённое с расширением военного аппарата и бюрократической службы и растратой жизненных сил наций на постоянные войны с бросающими вызов «челленджерами». «Империи…, – заключает блестящий Альбер Камю, – рождаются под солнцем смерти».

Империя для наций, носителей «группового деспотизма»^[141], является столь же соблазнительной психоэмоциональной субстанцией, как власть – для её правителей. Империя гнетёт подчинённую периферию и угрожает соседним цивилизациям так же, как это делает деспот в отношении подданных своей державы и окружающих её государств. Однако обладание властью, как свидетельствует мировая история, влечёт постоянный страх насильственной смерти, невозможность привязываться к кому-либо, посвящать себя любимому делу, рождает болезненное ощущение ответственности за судьбы миллионов. Но, несмотря на несомые ей страдания, она сохраняет иррациональную, сакраментальную притягательность для её верных жрецов, заставляя всё новые поколения честолюбцев и авантюристов старательно карабкаться по кадаврам своих оппонентов на вершину социальной иерархии. Оказываясь на её вершине, опьянённые собственной властью претенциозные владыки бросают вызов богам, не только веря, но и открыто объявляя о своём божественном происхождении. Ении, нащупывая пределы своей власти, устраивая массовые казни, подобно Нерону, Калигуле, Чезаре Борджиа, Ричарду III.

Чаще всего жаждут власти индивиды с явным физическим дефектом, внушающим им чувство неуверенности. Только своей чрезвычайной, исторической значимостью поселившиеся на вершине властной пирамиды пигмеи, наделённые властью распоряжаться человеческими жизнями, пытаются затмить свою физическую и моральную ничтожность. Как отмечает Ю. Семёнов, неслучайно, что большинство великих завоевателей имели небольшой рост. Нации перенимают болезнь своих вождей, бегая в вертящемся колесе постоянных военных кампаний. Они иррационально, контринтуитивно, сумасбродно стремятся к покорению чужих народов, оказываясь в плену шовинисткой химеры собственной богоизбранности, самости, к утверждению своей гегемонии, уже существующей в космосе имперского мифа, и в реальном мире. Психологическая детерминанта империализма – коллективное чувство собственной неполноценности, обусловленное низкими доходами и вызванным этим недостаточным уровнем национальной культуры. «Именно среди бедных народов, – констатирует Клод Гельвеций, – создаются неутомимые армии, изменяющие судьбу империй». Вместо того, чтобы объявить войну деспотическому режиму, который является ключевым препятствием на пути поступательного развития экономики и гражданского сознания, нации пытаются компенсировать «ущербность» своего состояния покорением других народов.

Именно размеры империй, количество покорённых наций становятся предметом гордости для завоевателей и их подданных, восхваляющих своего государя^[142] Империи, упоённые властью над покорёнными народами, подобно их деспотам, в нарциссическом чаде плодящим гекатомбы жертв, не осознают, что их поразил «гюбрис» – роковое высокомерие, желание играть роль богов на земле. За него реальные боги насылают на возгордившихся «немезис» – трагическое возмездие, влекущее упадок империи и её гибель^[143].

До 20-ых годов XXI века формально дожила только одна «империя» – Япония. Однако под тогой «имперскости» скрывается типичная конституционная монархия западного типа. Современные государства редко провозглашают себя империями, опасаясь репутационных издержек. «Империя» стала столь же неприличной, ассоциирующейся с насилием и военными преступлениями формой, как «абсолютная монархия», деспотизм. Изжиты империи, но не изжит империализм. Обострившиеся локальные конфликты имеют своим корнем стремление народов, «обделённых» при утверждении нового миропорядка, «переиграть» сложившуюся систему международных отношений так, чтобы занять «приличествующее» им место в строящемся новом мире. Итоги нового передела «темны и непонятны», как и судьба реликтов империализма, запустившего его очередной виток.