Марк Веро
Над кромкой воды
Предчувствуя
Холодный туман сплошной пеленой объял землю. Уже с самого раннего утра каждый кустик, каждое деревце куталось в его широких одеждах, как маленький ребенок иногда примеряет на себя одежду родителя. Уже рядом с собой трудно было разглядеть хоть что-нибудь в белом ватном покрывале. Воздух то ли дрожал от озноба, то ли звенел. То и дело в нем мелькало что-то смутно знакомое, но разглядеть его никак не удавалось. Ощущения были странные и пугающие: словно весь мир, такой реальный и осязаемый еще вчера, вдруг пропал, канул в непроницаемую бездну, и только зыбкая, призрачная грань непроглядной завесы отделяла неосторожного путника от пустоты. Впрочем, путников было двое, и смелость их от того возросла и пересилила страх.
– Недружелюбны же к нам сегодня боги – так сгустили облака! – воскликнул первый из них, парень в простой крестьянской рубахе, туго подпоясанной истертым ремнем, в башмаках, вид которых был довольно жалок.
– Послушай, Моний, – спокойно ответил второй. – Взгляни на это по-другому. Сам посуди: как быть богам, как им узнать тебя, как им проверить твою волю?
На это Моний сильно вдруг скривился, глаза его, казалось, от удивления стали больше простоватого лица:
– Зачем же проверять меня? Ведь они же – боги, они и так должны все знать обо мне и более меня! Что-то ты тут путаешь, Филон!
Филон, одетый в скромное облачение цвета черного, как ночь, в легких сандалиях походил на странствующего монаха. Его пронзительные глаза вглядывались в сплошное облако тумана, точно и вправду выискивали путь, как обойти пустоту. Ровное дыхание вырывалось из его груди и растворялось в воздухе.
– Послушай, Моний, – повторил Филон, – ведь ты согласишься, что боги вдохнули в тебя жизнь?
– О да, конечно, как иначе?! – засуетился селянин.
– И с тем, что они дали тебе волю жить и мыслить так, как тебе хочется? – продолжал странник.
– Да ты за чудака меня совсем уж держишь! Пусть беден я и многим здесь подвластен, пусть посмеется надо мной любой богач, и кланяться, и пресмыкаться перед многими приходиться, и тело свое принуждать делать работу, за которую получаю больше плетей, нежели монет, но я так думаю, что воля моя принадлежит лишь мне одному!
Тут Моний заулыбался, и улыбка теперь стала казаться шире, чем само лицо. И, видимо вспомнив что-то, разъяснил:
– Ведь знаю, что даже пред кем-либо пресмыкаясь и в поклоне рабском каждый день сгибаясь, в душе я насмехаюсь и презираю состоянье их и силу – никто о том из них и не ведает! Так что о воле этой я знаю. Что еще хотел сказать ты?
– Так вот же знай: вручив в твое владенье волю, боги потеряли власть над тобою! И от тебя лишь одного теперь зависит, как ты проявишь чудный дар! В ловушку попадешься иль в обман, иль, может, мудрость обретешь и станешь равным всем богам?!
Громкий смех Мония прокатился по размытой дождями земляной дороге, терявшейся в туманной дали. Окружающая долина проглотила деревенский хохот, как ночь глотает зримые очертания предметов. Моний сам испугался своей храбрости, что взялась невесть откуда. Но тут он вспомнил о своих страхах и мигом замолк. Да было поздно: призрачные тени погнали смех в такие дали, о которых не мог помыслить и сам его хозяин. Смех летел, как орел, – свободно и могуче, несся, как стрела, – стремительно и точно. Перед ним вспыхивали, как ночные огни, неожиданные препятствия, но уже через какую-то секунду они оставались далеко позади и таяли, как снег весною. Верхушки деревьев неодобрительно шептали ему вслед, низкие облачка пытались урвать себе кусочек его силы, но он мчался дальше, гонимый своей таявшей жизнью; терял звучность и веселость, задор молодости и уверенность зрелости. И где-то на окраине сумрачной долины, выдыхая последние звуки, он достиг неведомых ушей диковинного существа. Протяжный свист похоронил ненароком вырвавшийся на волю смех…
А путники продолжали свое путешествие, совершенно не подозревая о том, что они нарушили чей-то сон. Моний держался теперь гораздо скованнее, чем прежде, а Филон выглядел столь же невозмутимым. Ступали они осторожно, не спеша, опасаясь сбиться с пути и утерять зыбкую дорогу – единственный проводник в царстве обманчивых теней.
– И эта погода, – продолжал Филон, – скорее испытание для тебя, нежели наказание. Она есть такая, как есть и своим негодованием ты ее не улучшишь. Так что принять ее ты можешь по-разному: в твоих силах как навлечь на себя недовольство богов своим неудовлетворением их волей, так и обратить себе на пользу, стать сильнее и ловчее благодаря ней. Ведь если б не было преград и трудностей (как кажутся они тебе), как вырос бы ты? Да не в своих глазах (это всегда тебе под силу), но на самом деле?
Дорога между тем изменилась: неровными рядами по бокам выросли замерзшие яблони, мертвенно глядящие на путников; тропа стала шире, а местами покрылась неглубокими ямками – следами от коней каких-то крупных животных. Беспроглядное небо хмуро заполонило все до самого горизонта, где уже виднелись неясные проблески. Моний искоса оглядывал попутчика: унылое однообразие мира так не вязалось с легкой улыбкой Филона и его беззаботным лицом.
– Чему ты улыбаешься, добрый человек? – простодушно вопросил селянин. – Я гляжу кругом и не вижу в этой спящей долине ничего такого, что могло вызвать хотя бы слабую улыбку. Я не говорю уж о тревогах, что роем кружатся среди нас и хотят сцапать, и уволочь в свои глубокие берлоги на съедение страхам и беспокойствам.
Он ещё раз взглянул на него с каким-то потаённым страхом и несколько боязливо добавил:
– Мне приходят дурные мысли в голову… Твоя безмятежная улыбка так не вяжется с окружающим миром, что я думаю: уж не дома ли ты у себя?!
На спокойном лице Филона не дрогнул ни один мускул, и все той же непонятной радостью было оно отмечено. Филон взглянул и вполголоса молвил:
– А для тебя что дом родной? Клочок земли, что заключен, как узник, в четырех стенах и отделен от мира остального пучком соломы и распиленными дубами? А когда ты оказываешься в другом месте и строишь себе другой дом – уже ту землю ты называешь своим домом? Ведь так?
Моний послушно кивал головой, не находя что возразить, но все же добавил:
– Еще и ту землю, где я родился!
– Да, конечно. Конечно, и то место, где ты появился из чрева матери своей, ты считаешь своим домом. Но если б тебе не сказала о том твоя мать – ты б не знал, где родился. И не считал бы то место своим домом. Так ведь?
– Да, да! Все верно.
– А раз так, раз ты сам выбираешь землю и называешь ее своим домом, то признай: дом – это твой выбор.
– Охотно признаю.
– Ты ж любишь свой дом? – с блеском в очах спросил Филон.
– Еще бы! Именно сейчас я о том и мечтаю, чтобы скорей выбраться из этой долины и оказаться в тепле родного дома.
– Но это потому, что ты привязал себя к одному месту и не видишь уюта вне его стен. Но представь себе, что ты – кочевник…
– Я не хочу быть вместе с теми варварами! – прервал его Моний, не дав закончить мысль. – Мне целиком нравится моя жизнь!
Филон замолчал, подыскивая подходящие слова, и несколько минут они шли в полном молчании, и только ветер продолжал свою бессловесную речь. Картина не менялась: казалось, тропинка петляла по бесконечной долине, и выхода отсюда не найти.
– Давай тогда предположим, что ты – путешественник. Ты оказался в неведомой земле, и тебе надо перезимовать. Земля широкая лежит перед тобою…
– …как эта равнина! – улыбнулся Моний.
– Да. Может и так. И каждый кусочек ее, каждое деревце – красивы и уютны.
– И везде можно построить дом?
– Да. Везде. Где б ты построил дом?
– Где-нибудь… как попадется, – ответил задумчиво Моний.
– И то ты назовешь домом, и то ты будешь любить, – подытожил Филон.
– Охотно! – согласился Моний.
– Не напоминает ли тебе такая любовь разменную монету на базаре, – продолжал он, – когда ты что-то купил, потратил деньги и должен теперь либо признать это хорошим и любимым, либо поступиться своим себялюбием и признать, что не все – хорошее, что принадлежит тебе (да и принадлежит ли?), и не все плохое, что не твое?!
– А разве не может то, что я купил, быть хорошим и любимым? – лукаво улыбнулся Моний.
– Может. Но каждый предмет имеет великое множество граней, а я лишь привел тебе пример. Конечно, может оказаться так, что ты полюбил землю не потому, что ты ее выбрал и построил на ней дом, расплатился монетой, – а потому обязан любить… Но разве ты не подтвердил, что будешь любить то, что назовешь своим домом?
– Да, – немного замялся селянин, все еще не понимая, к чему клонит Филон.
– Тогда представь, что у тебя нет никаких возможностей выбраться из этой долины…
Моний так шарахнулся, что чуть не слетел с дороги. Лицо его было неотличимо от тумана. Филон же не остановился:
– Скажем, всю долину окружили враги, и попадись ты им в руки – тебе не миновать смертной кары. Твое спасение – лишь в одном: тебе надо переждать месяц в этой долине. Придется построить дом. Когда ты построишь дом – что ты сделаешь?
Филон с добротою взглянул в глаза Мония, но так и не дождался от того «полюблю» – селянин все никак не мог прийти в себе от перспективы пожить месяц в этой долине.
– А у тебя не возникало чувства, что вся эта долина одинаково уютна?
– Да, да: серость и туман везде одинаковы.
– Так что тебе легко будет представить, как ты строишь дом на месте под названием «где-нибудь»… – под это определение сойдет и вот эта самая земля, по которой мы с тобой шагаем. Так что тебе мешает назвать это место своим домом и полюбить его?
Филон мягко улыбался и не мог не отдать должное изворотливости Мония, когда тот, минуту подумав, ответил:
– Хотя бы то обстоятельство, что я не окружен врагами в этой долине.
– И это тебе мешает любить? Но сам подумай – а то я могу тебе доказать – разве любовь зависит от того, насколько ты окружен врагами, и где они тебя застали?
– Нет. Не стоит. Лучше – смотри: мы, кажется, пришли!
И вправду: восклицание его было неслучайно. Горизонт впереди посветлел, туман стал гораздо реже, и через него уже проглядывались знакомые верхушки сосен и дубов.
А еще через десять минут они дошли до развилки дорог: один путь уходил вбок, другой – в гору.
– Что ж. Будем прощаться, мой интересный попутчик! Дальше наши пути расходятся: тебя ждет возвращение под теплый и любимый кров, а меня дорога уводит в новые дали.
– Пойдем ко мне домой! Я тебя угощу за то, что вывел меня из этой мрачной долины, – добродушно отозвался Моний. – Познакомлю с семьей. Посмотришь мой дом – сам увидишь, что грех его не любить!
Глаза Филона, казалось, говорили что-то неизъяснимое, но Моний, переполненный радостью и восторгом, не слышал его.
– Не по дороге нам, Моний, – с теплотой и кротостью ответил странник. – Ты искал уютную гавань, мой же путь лежит в безбрежный океан. Люби свой дом, Моний, люби! Когда ты построишь корабль и отважишься на плаванье, тебе откроются бескрайние горизонты, и ни один туман тогда не сможет удержать твоего стремительного полета! Берегись только порывистых ветров – они будут стараться направить тебя на скалы, но ты вспомни о доме – и увидишь путь к нему. Счастливо, счастливо!
Моний стоял, как вкопанный в родную землю, и непонимающим взглядом провожал Филона, удаляющегося по незнакомой дороге в неведомую даль.
Капля дождя
Ветра почти не было. Любой моряк назвал бы такую погоду несносной: практически полный штиль, и только дождь безжалостно хлещет, заливает улицы грязной водой. Сажа и дым городских труб не видны из-за отлогой стены, сотканной из тысяч и тысяч мелких, неразличимых для глаза, капель.
Свинцовые тучи, пришельцы из неведомых земель, громоздко давили на небо. Всей своей тяжестью, как атлеты-тяжеловесы, наваливались они на твердь небесную, но не могли сокрушить ее. И тогда, в порыве ярости, от бессилия и злобы, изливали они все свои страдания на одурманенную сном землю.
Брызги. Хлюпанье чьих-то промокших ног по лужам. Чей-то окрик за углом дома. И снова – это мерное «тук-тук-бульк-тук-тук», как будто что-то совсем живое сперва ударяется о проржавевшее железо крыши, а затем без сознания срывается в ледяную воду. Еще можно спасти его, стоит только набраться смелости и наперекор всему выбежать в пугающую темноту то безмолвной, а то – полной каких-то нечеловеческих голосов, улицы. Но на шаг отчаяния не хватает воли, и вот уже из другой комнаты доносится тонкий голосок мамы, такой родной и любимый, как песня безмятежного детства:
– Катя! Немедленно иди ужинать – остывает, и спать!
Девочка лет десяти, легкая, как перышко, в последний раз бросает взгляд на мутное окно, по которому бегут, струятся мелкие ручьи, оставляя за собой извилистые следы; вздыхает – так не хочется отрываться от той жизни, которую она заприметила и – незаметно для себя – полюбила. Как бабочка, выпорхнула она из темной комнатки, небольшой, но уютной, оставив за плечами у себя узор иного мира…
Неповоротливые тучи медленно тянутся над городом, одна за другой низвергая на него бесчисленные слезы. Отсюда все видится совершенно иным: таким призрачным и игрушечным, ненастоящим – как мираж, как видения заблудшего в пустыне странника. Далекие крыши домов, как панцири неуклюжих черепах, и бледно-зеленые огоньки механической жизни, как обманчивые болотные огни, так неестественно смотрятся среди широты бескрайнего неба, как картина неумелого художника в дешевой и грубой канве.
Где-то далеко громыхнуло. Сиреневатого цвета тучка содрогнулась и, не выдержав, обрушила на далекую землю искрящийся водопад из прозрачных брызг.
Земля все еще виделась, как огромное пятно, будто смешали воедино вязкую глину и пылающие угли костра. Воздух был так чист и приятен – пахло свежестью и силой, молодостью и верой в свою неповторимость. Океан туч, далекие игры незнакомых ребятишек – о, как удивителен их задор и резвость!
– Я обязательно подружусь с ними!
Грозный и заботливый родитель, провожающий в новую, неизведанную жизнь, полную незабываемых приключений, нависал немного сверху, все еще близкий и доступный.
– Ничего! Когда я вырасту – я тоже стану взрослым и большим!
Мир вокруг менялся очень медленно. Время тянулось до бесконечности: кругом было столько нового и незнакомого, и познание его сопровождалось неизменной и чистой, как луч солнца, радостью. Рядом проносились чьи-то лица: одни, влекомые непонятной силой, неслись к цели путешествия быстрей, другие – медленнее. И я, шутя, обгонял их, оставляя позади. Именно тогда ко мне впервые и пришла тревожная мысль: «А какова же цель моего путешествия, куда мы мчимся, пусть и с разной скоростью?» Но она была такой смутной и мимолетной, а чувство самого полета настолько захватывало дух, что ни о чем другом и думать не хотелось. Звенящий смех и яркое ощущение настоящей жизни, ее полноты переполняли меня. До всего остального мне не было дела.
Время летело незаметно. А я стрелой летел вместе с ним. Сколько так продолжалось – не помню, но постепенно стал замечать, что мир меняется: сперва был изумительно волшебным и сказочным, но как-то незаметно это чувство стало покидать меня. Я взрослел, и эта взрослость стала пугать меня. Тогда единственное, чего я страстно желал, было – вернуться назад, остаться маленьким. Я не понимал, чего жизнь от меня требовала, но желание мое только росло. Время текло, и я заметил: сам я как-то уменьшился, съежился, но назад не вернулся ни на йоту – напротив, неодолимая сила все сильней гнала меня вперед, к огромному огненно-глиняному пятну.
Да и воздух сам по себе изменился: дышать в нем становилось все труднее – он пересыхал, как ручеек в пустыне, становился суше и тверже. Так мало того: тысячи каких-то черных, зловещих песчинок стали кружиться в нем – несколько раз я даже больно порезался, пока не стал наблюдательней и не научился уклоняться от них.
Я многого не понимал, а неизвестные огни все приближались. Что-то заструилось в моем сердце, забило ключом и влагой. Во мне родилось горячее желание разобраться: что и почему происходит в моей жизни. Много времени ушло на изучение, наблюдения и размышления. Но оно было потрачено не впустую. Кое-какие тайны полета мне стали приоткрываться. Я заметил, например, как ветер, пусть и слабый, влияет на силу и направление полета – в зависимости от того, какой стороной поворачиваться к нему; если я не мог изменить воздушные потоки, то я мог изменить свое отношение к ним – и я делал это! И поразительным образом жизнь моя менялась: вместе со знанием иная радость стала приходить в мое сердце и стремить душу мою к подвигам. Еще я обратил внимание на то, что сам воздух – неоднороден: в нем есть как бы множество путей – такие своеобразные тоннели, по которым можно устремляться. И я дивным образом увидел: в некоторых из них, если долгое время двигаться по ним, кружили те самые болезненные шарики, о которых пришлось бы больно ударяться, а в других насколько мне хватало, их не было или было меньше, так что оставалась возможность для того, чтоб увернуться – а в этом я каждый раз старался себя все более совершенствовать. Не всякий раз это удавалось, но я не огорчался, а пытался понять: что надо было мне увидеть и понять, чтобы я не столкнулся с этими непонятными силами.
Так я жил, пока понял, что хочу поделиться своим знанием с кем-то еще, быть полезным, и хочу научиться тому, что еще не знаю. В поисках родственной души я стал присматриваться к тем, что летели повсюду. Их я при желании мог достичь. Но что я им скажу? Долгое время я боролся с собой, я поборол свои слабости и страхи, перестал тянуться назад, состязаясь с неодолимой силой. И, как ни странно, мое тело стало приобретать иные очертания – более красивые и более приспособленные для такого полета.
Настал день, когда я понял: я готов впустить в свою жизнь перемены. И они вошли.
– Привет! Тебя как зовут?
– Солия.
– А меня просто – Кап. Куда летишь?
– Не знаю. Мне просто нравится лететь. Я верю в Великую Тучу – только ей одной ведома цель моего путешествия. Так зачем задумываться об этом?
– И тебя удовлетворяет такая жизнь? Вся эта сухость воздуха и зловещие песчинки, что ранят, и непонятное мерцание огней вдали? Разве ты не хочешь во всем этом разобраться? Разве тебе не интересно, почему с тобой случается то или иное?! Разве тебе не интересно, куда и зачем ты летишь?
Солия так задорно засмеялась, что радужные переливы раскрасили ее прозрачное тельце удивительной красотой. Она улыбнулась, и я ответил ей улыбкой. Такого родства я ни с кем не испытывал, и оно было таким глубоким, что не вязалось с легкостью ее полета.
– Я верю в Великую Тучу и верю, что впереди – только хорошее ожидает меня!
Я долго летел с ней рядом. Солия оказалась интересной спутницей, так что я стал подумывать о том, как бы так лететь, чтобы наши пути были рядом. Мне то и дело приходилось выпучивать то одну часть своего тела, то другую, так, чтобы подлететь к ней поближе. О таких мгновениях я не жалел, но грядущее влекло меня все быстрей впереди, и я не мог и не хотел от него отказываться. Те далекие огоньки – они стали частью меня, моей судьбой. Чем больше я о них задумывался, тем все ясней их различал. Мой полет становился все стремительней, но Солия была все еще рядом.
Я многое узнал о ее жизни и вере. Узнал, что она верит в Великую Каплю – посланца Великой Тучи. Солия рассказала мне дивную историю – сама она ее услыхала от своей бабушки – о том, что в незапамятные времена, когда мир был совершенно иным, Великая Капля летела вместе с другими и учила их тому, как овладеть искусством полета. Но многие не поверили и сплоченными усилиями в ярости и слепоте своей обрекли Великую Каплю на гибель. Но случилось невероятное, чудо: Великая Капля ожила и вместо того, чтобы падать, вознеслась к Великой Туче, возвещая всем: кто уверует в нее – тот будет спасен! Солия говорила, что уверовавший очистится от всех своих ошибок. Солия говорила, что таких, как она, очень много.
Говоря это, она летела по той же траектории, что и я, но чуть позади. Мне это показалось интересным, но я не стал вмешиваться в вопросы веры – другое еще больше меня интересовало: мое тело стало сжиматься, хотя сила, что влекла нас к тем огням, по идее должна б была расширять нас все более. Тогда я догадался, что впереди – прямо на нашем пути – расположилось что-то очень крупное – и оно-то наверняка мешает движению влаги, и оттого я уменьшаюсь в размере! Я мигом сообразил, что избрал неверный путь и, еще не видя ничего, стал кричать Солии:
– Сворачивай, скорей! Это – опасный путь! В кого бы ты ни верила, а отвечать за избранный тобою путь придется тебе самой!
– Да нет! Я верую в Великую Каплю – она меня спасет, и я тоже вернусь к Великой Туче!
Все нарастающий свист ветра заглушал мои отчаянные крики и призывы. Все было бесполезно: Солия верила! Верила так, что сила ее веры могла соперничать только с ее слепотой. Ужасный для меня – по своему смыслу – звук становился все громче, все невыносимей. Я понял, что если не свернуть, то впереди нас обоих ждет неминуемое столкновение с чем-то сейчас неведомым, но что будет иметь роковые последствия. Сам я могу спастись, но как я продолжу свое путешествие без Солии – это я слабо себе представлял. Она неслась чуть позади меня. И тогда я отважился: напряженный вздох, тело мое стало плоским, сопротивление стало сильней, но я добился того, чего хотел – скорость моего полета уменьшилась. И вот я лечу одновременно и вперед, в неизвестную даль, и навстречу к Солии. Хочу помочь ей, пытаюсь схватить за руку, свести с опасного пути, но нет – крах всех моих надежд: она ускользает от меня, не поверив – и мчится туда, где не видит тьмы. Она впереди, уже далеко…
– Солия, Солия! – призывно я кричу, но мой клич остается не услышанным. Слова не достигают ее и возвращаются ко мне печальным эхом.
Еще мгновение – и я уже различаю вдали контуры неминуемого. Черная громада зловеще надвигается, сверкая острыми шипами своих игл. Неужели Солия летит с закрытыми глазами, неужели же не видит этой опасности, которую, несмотря на близость, все еще можно миновать?!
Голодная тень закрыла полнеба, собираясь проглотить мою милую спутницу – а я ничем не могу ей помочь. С невыразимым состраданием сворачиваю я на иной путь, ловя нисходящие струи ветра.
Я закрыл глаза, не в силах увидеть то, что, кажется, не пережил бы. И все растворилось, пропало в сумраке ночи…
