Мария Зайцева
Брат мужа
4
В полиции со мной даже разговаривать никто не стал. Состава преступления нет, заявлять не о чем, я же живая и не побитая. А угрозы… Ну мало ли телефонных мошенников? Может, просто узнали, что я одна и в сложном положении, вот и начали атаковать.
Не следует обращать внимание, вот и все.
Я так и не смогла ничего добиться, и заявление мое не приняли и не зафиксировали жалобу.
Я даже растерялась от того, насколько равнодушными были люди, с которыми пришлось разговаривать.
Как-то в прежней моей жизни с полицией сталкиваться не приходилось, классного руководства у меня не было, слава богу, потому даже с отделом по делам несовершеннолетних не имела никакого дела.
И вот теперь была просто в невероятной растерянности.
На все мои попытки объяснить, что мне угрожали, что знают мой номер телефона, что, наверно, знают мой адрес… Все эти усталые мужчины в форме только лишь плечами пожимали и перекидывали меня из одного отдела в другой, пока в итоге я не добралась до нашего участкового.
И только он проявил хотя бы немного участия.
Напоил меня чаем, успокоил немного.
И пообещал пробить номер, с которого звонил шантажист, а еще зайти вечером, проверить, все ли у меня нормально.
Это все, что в данной ситуации он мог для меня сделать. И я даже за это проявленное участие была ему безумно благодарна.
Из отделения я вышла чуть успокоившейся, и, вместо того, чтоб быстрее идти домой, почему-то пошагала по аллейке, наслаждаясь мерным похрустыванием снега.
Был канун Нового года, и парк, украшенный фонариками, пока еще не горящими, но все равно нарядными, смотрелся празднично.
Повсюду бегали дети, ходили тепло одетые люди, все в приподнятом настроении, какое бывает практически у каждого перед главным праздником в году. Удивительно, но даже став взрослыми, и давно уже зная, что Деда Мороза нет, что это все выдумки, да и самому празднику не так уж много лет, чтоб верить в чудеса, мы, тем не менее, продолжаем это делать.
Я шла, дыша морозным воздухом, и почему-то вспоминала, как мы в прошлом году с Севой наряжали елку. Смеялись, потому что никак гирлянда не хотела загораться, искали причину, а затем Сева, достав старенький паяльник и припой столетней давности, непонятно, каким образом вообще у него сохранившийся, сидел за кухонным столом и паял слабое место в гирлянде.
И да, можно было бы купить новую, в конце концов, сейчас полно недорогих и красивых вариантов, но эта старая гирлянда, доставшаяся Севе еще от его дедушки и бабушки, была очень дорога нам, да и интересно было своими руками что-то вернуть к жизни…
Я никогда в руках паяльник не держала и не знала за своим мужем таких талантов, потому смотрела во все глаза, как на чудо…
А Сева, поглядывая на меня искоса, прятал довольную усмешку и спокойно объяснял, как нужно правильно плавить припой, как паять, как держать потом спаянные детальки…
Ему, наверно, очень нравилось неприкрытое обожание в моих глазах…
А потом мы вешали починенную гирлянду на елку, радовались, что горит, долго целовались возле нее… И занимались любовью прямо на ковре, под украшенной, остро пахнущей хвоей елкой, а гирлянда подмигивала разноцветыми огнями… И не было на свете женщины, счастливее меня.
Я села на запорошенную снегом лавочку и зажмурилась, на мгновение представив себе, что нет этих четырех месяцев, нет этого нескончаемого ужаса… А есть просто Новый год, и я иду домой, прикидывая, чтоб бы такого интересного приготовить на праздничный стол, чем удивить мужа.
А он придет вечером, пахнущий холодом и чуть-чуть выхлопными газами, обнимет меня, поцелует сухими морозными губами… И мы снова будем наряжать елку… И, может, целоваться… И…
Щеки отчетливо онемели, и только когда их принялся кусать мороз, я поняла, что плачу. Просто плачу, запрокинув лицо к серому декабрьскому небу.
Мимо шли веселые люди, у каждого из них была своя жизнь, свои планы, елки, гирлянды, поцелуи, идеи для праздничного стола…
А у меня этого ничего не было уже. И не будет.
Только сейчас, сидя под мерно падающим, таким новогодним пушистым снегом и ощущая, как застывают на щеках горячие слезы, я со всей отчетливостью осознала, что не будет больше у меня никогда веселого ожидания праздника, пахнущего хвоей и мандаринами, мигающей гирлянды, холодных с мороза губ любимого человека. Ощущения покоя и безопасности. И огромных, безбрежных настоящего и будущего.
Как я, оказывается, счастлива была все это время!
Злясь на свою неблагодарную работу, на своих учеников, на начальство, бесконечно требующее невозможного, на гудящие по вечерам ноги, на маленькую зарплату, безденежье, отчаянные и бессмысленные попытки завести детей… Иногда на холодность мужа даже злясь! Я была все это время счастлива. И не осознавала этого!
И только потеряв, поняла…
Слезы текли по щекам, застывали тут же, потому что мороз был градусов десять, и щеки ощутимо кусал.
Надо было идти, дома ждал беспомощный, полностью зависящий от меня теперь уже до конца жизни человек… Он не виноват в том, что случилось. Никто не виноват, кроме тех тварей, что избили его. Их, кстати, не нашли до сих пор. И даже дело закрыли, о чем мне любезно прислали уведомление…
Какие-то подонки походя, неизвестно зачем, просто уничтожил мою, как оказалось, такую счастливую жизнь. Просто забрал у меня любимого человека, оставив от него лишь оболочку.
И я только теперь, кажется, до конца осознала это.
– Не плачьте, – кто-то сел рядом со мной, несмело дотронулся до ладоней, тоже заледеневших уже, потому что перчатки я забыла дома еще с утра.
Я с трудом разлепила уже успевшие схватиться ледком от мороза ресницы и, поморгав, посмотрела на того, кто зачем-то нарушил мое горестное одиночество.
Женщина, пожилая женщина из тех, кого никогда, наверно, не назовут старушкой, слишком уж худа, острая какая-то, словно из одних углов состоящая: нос, подбородок, странного вида шляпка. И пальцы тонкие, лежащие на моих, тоже острые, с выступающими костяшками.
И взгляд. Острый.
– Простите, – она, поняв, что я уже пришла в себя, убрала ладонь с моей, улыбнулась тонкими подкрашенными губами, – я просто увидела, что вы сидите одна и плачете… Я понимаю, что вы меня, возможно, пошлете к черту… И будете правы, да… Столько раз зарекалась… Но вот ничего не могу с собой поделать. Не должен человек в канун Нового Года так плакать…
– Почему? – я вытерла слезы пальцами, попыталась дышать ртом, потому что нос полностью забился от слез, – какая разница, когда плакать? Если есть повод…
– У женщины всегда есть повод поплакать, милая, – вздохнула пожилая дама, – но лучше делать это в теплом месте… И, желательно, с теплым напитком, согревающим. Тогда как-то и слезы легче льются…
– А если нет возможности в теплом месте?
– Тогда лучше не плакать… Зачем делать это без удобств?
– Вас послушать, так слезы – это один из способов расслабиться, – пробормотала я, окончательно успокаиваясь и чувствуя себя неловко. В самом деле, разрыдалась тут, на лавочке, как бездомная какая-то…
– Конечно, – кивнула моя собеседница, – слезы – это расслабление. Они для того и нужны. Вы плачете и то, что внутри сжималось, отпускает. Потому и становится легче.
– Вы это так говорите… – я помолчала, подбирая слова к непонятному ощущению, появившемуся после слов незнакомки, – словно это неправильно. То, что отпускает. То, что становится легче.
– Иногда это вредно, – кивнула женщина, – иногда расслабляться совсем нельзя. Опасно.
– А жить как? – я сама не поняла, каким образом у меня вырвался этот вопрос, не вопрос даже, а словно посыл в пространство, в небо. Слезливая жалоба, попытка оправдать свою слабость. Я не с незнакомой женщиной сейчас говорила, а сама с собой больше, – как жить, если нет впереди ничего? Если только вот такое… Беспросветное… Все время в напряжении? А потом так же, в напряжении, в могилу? И вообще… Разве это жизнь?
– Все жизнь, – спокойно ответила женщина, – все, что вокруг нас и все, что в нас – жизнь. Просто бывает так, что время застывает, и кажется, будето и не живешь. И впереди нет ничего… А впереди всегда что-то есть, милая. И иногда расслабиться не вовремя, пожалеть себя, позволить себе побыть слабой – это ошибка спортсмена перед самым финишем…
– Демагогия, – усмехнулась я, контрольно вытирая щеки и ощущая, что нет уже на них влаги. И внутри как-то пусто и спокойно все.
– Все демагогия, – согласно вздохнула женщина, – если посудить…
– Считаете, нельзя расслабляться? – почему-то уточнила я, хотя и без того посыл был понятен.
– Считаю, что надо всегда быть в движении, милая, – ответила женщина, – потому что жизнь сама – суть движение. И если она хоть на мгновение замедлится, то наступит смерть. Нам стоит поучиться у нее этому. И как знать, что вас ждет за поворотом… Возможно, что-то новое, то, что даст вам силы для дальнейшей борьбы.
Я задумалась о том, что ждет меня за поворотом, кроме постоянно нарастающего вороха проблем и полной беспросветности. Вот к этому двигаться? Вот это называть жизнью?
Повернулась к собеседнице, чтоб продолжить бессмысленную, в общем-то, беседу, и замерла в удивлении.
Рядом со мной на скамейке никого не было.
И в алее, с одной и с другой стороны лавочки, тоже никого.
Более того, снег, засыпавший сиденье лавки рядом со мной, сиденье, на котором ни одного следа не было, ни одного свидетельства, что тут кто-то сидел только что, явно намекал на то, что с головой у меня непорядок.
Я моргнула, удивляясь, но как-то не особенно сильно, вяловато. В конце концов, этого стоило ожидать, да?
Не представляю, как живут люди, у которых постоянно рядом больной, беспомощный, ничего не понимающий человек, за которого они несут ответственность, который полностью зависит от них, и нет никакой надежды на выздоровление. На счастливый исход дела. Где эти люди берут силы? Как умудряются не сойти с ума? Я вот сошла, похоже…
5
– Все хорошо, Алиша, не переживай, – соседка, тетя Саша, пару раз выручавшая меня с Севой, улыбнулась сочувственно и пошла к двери, бормоча по пути привычное «ох, горе-то какое…».
Я проводила ее, с облегчением закрыла дверь.
Вот именно из-за этого немного показного сочувствия, вопросов, ненужных причитаний, я и не хотела никакой помощи от знакомых. Да и не предлагал никто особо. Одна тетя Саша за небольшие деньги сидела с Севой. И то, сидела на кухне, в комнату лишний раз не совалась, просто присматривая, чтоб не сделал ничего случайно. А то мало ли… Чисто технически, вставать-то он мог. Вот только не вставал.
Я прошла в комнату, посмотрела на Севу, уставившегося в экран на очередные яркие картинки.
– Привет, милый, – поздоровалась, стараясь сохранить веселый настрой и приветливость в голосе, – как ты тут? Скучал? Я скучала вот… Представляешь, сегодня в парке привидение увидела…
Я ходила по комнате, переодевалась, открывала-закрывала шкаф, закалывала волосы, что-то еще делала, такое же повседневное, привычное. И разговаривала, постоянно разговаривала с Севой.
Смотрела на него периодически, уже без той, первоначальной жадности, когда еще надеялась, что мой голос способен пробудить от сна моего любимого.
Эля говорила, что это глупо, что я таким образом лишь сильнее погружаюсь в тягучую беспросветность, что пора бы уже…
Но я не представляла себе, как можно просто выполнять свои обязанности, ухаживать за ним, неподвижно лежащим, не реагирующим ни на что. Как можно не говорить с ним. Он же… Он же живой. Он – мой Сева.
Тот самый парень, что когда-то в университете вызвал меня с пары и подарил огромный букет роз. Просто так, без повода. И я умирала от счастья, и эти метровые розы вообще не казались тяжелыми.
То самый мужчина, что так напряженно, волнением смотрел в ЗАГСе, когда я говорила «да». А мне было смешно его волнение. Неужели он боялся, что я «нет» отвечу?
Мой самый лучший, мой единственный. Первый и последний. Как можно относиться к нему, словно к неодушевленному предмету?
Как можно бросить?
Он бы не бросил.
Я что-то говорила, многословно и весело, пересказывая Севе дурацкую историю со старушкой, которая то ли была, то ли не было ее, потом делилась впечатлениями от похода в полицию, потом рассуждала, что надо приготовить перекусить.
Мой веселый голос звучал странно в тиши нашей двушки, словно я сумасшедшая и сама с собой разговаривала.
А может, так оно и было…
Я настолько привыкла к этому своему натужно-веселому щебетанию, что неожиданный звонок в дверь показался громом небесным.
Я замерла, словно куропатка перед охотничьей собакой, глупо прижала руки к груди.
Почему-то стало страшно до жути, даже в пот бросило.
Я повернулась к Севе, на автомате, по инерции, привыкнув за годы замужества, что у меня есть защитник, с которым все нипочем. Который сейчас просто пойдет и откроет дверь. И заслонит меня от всех опасностей.
Сева никак не отреагировал на громкий звук, он вообще на звуки не реагировал. Тишина, наступившая после звонка, ударила по ушам, я стояла и пыталась поймать взгляд мужа. Зачем-то. А он смотрел в экран, где кот Том в очередной раз неудачно догонял мышку Джерри.
Звонок раздался снова, и опять как-то очень громко, жутко прозвучав в могильной тиши нашей квартиры. Я повернулась к двери, потом снова почему-то к Севе. Ждала. Чего?
Бог его знает…
Когда звонок прозвучал в третий раз, а после к нему добавились еще и удары по двери, я решилась и тихонько пошла ко входу.
Аккуратно, стараясь не скрипеть полом, прокралась по узкой прихожей и заглянула в глазок.
Темный.
Совсем темный.
Словно там, с той стороны, кто-то его закрыл, залепил чем-то.
Пока я обливалась холодным потом, стараясь не дышать лишний раз, звонок начал сигналить беспрерывно, а дверь буквально затряслась от диких ударов.
Я съежилась в прихожей, боясь двинуться, закрыла глаза и принялась тихонько молиться про себя, чтоб те, кто стоял сейчас за дверью, ушли.
Пусть они уйдут, пусть уйдут, пусть… Меня нет дома. Никого нет дома. Варианта открывать дверь настолько наглым посетителям, я не рассматривала.
Звонок звенел, сверху на меня сыпалась труха из-за расшатываемого жуткими ударами косяка, и без того не особенно укрепленного.
Я поняла, что еще чуть-чуть, и мне просто выломают дверь!
И все равно шевельнуться не могла!
Там, снаружи, было что-то ужасное, настолько дикое и неконтролируемое, что я буквально в ступор впала! Моя жизнь, и без того безвозвратно поменявшаяся, сейчас подвергалась очередному, наверно, уже окончательному разрушению извне.
И я ничего не могла сделать. Только замереть и молиться, чтоб меня хоть кто-то спас.
Ну должно же что-то помешать им?
Не может же быть такого, чтоб посреди белого дня?..
– Эй, хозяйка! – грубый, наглый голос окончательно разрушил все мои надежды, – открывай давай! Я слышу, как ты дышишь!
Может такое быть… Прямо посреди белого дня. Может.
В моем мире теперь все может быть.
– Открывай! – голос еще больше погрубел, – или я ментов вызову.
Каких еще ментов? Это я сама сейчас…
Наглость, безумная, беспримерная, неожиданно заставила меня взъяриться и рявкнуть из-за двери:
– Это я уже вызвала, понятно? Уходите лучше!
– О-о-о! – обрадованно протянул голос за дверью, – дома, все-таки! Открывай, училка!
– И не подумаю! Прекратите хулиганить и уходите! – я понимала, что мои потуги откровенно жалкие, но деваться было некуда, вступила на дорогу противостояния – иди по ней, иначе совсем пропадешь.
– Деньги где, Леванская? А? Стольник сегодня, завтра будет сто пятьдесят!
– Никаких денег вы не получите! И я ходила в полицию, написала на вас заявление, вот!
Говоря все это, я очень сильно надеялась, что тот, кто стоит за дверью сейчас, испугается и уйдет. Или хотя бы засомневается, дрогнет…
Но надеждам моим не суждено было сбыться, пугающий гость только рассмеялся и еще сильнее грохнул кулаком по двери так, что с моей стороны затрещал верхний карниз. Взвизгнув, я зачем-то навалилась на хлипкое полотно спиной.
– Это я в полицию пойду, слышишь, ты, училка? – голос стал чуть ниже, словно говоривший тоже прислонился к двери с другой стороны, – у меня есть все документы, расписки твоего мужика… Ты понимаешь меня? Давай решать по-хорошему, а то потом я с тебя все неустойки взыщу. И если надеешься, что тебе помогут в полиции, то зря. Состава преступления с моей стороны никакого. Я свое требую. А вот с твоей – полный набор…
– Ничего не знаю, – опять повторила я, хотя еще сильнее испугалась именно сейчас, когда непрошенный гость прекратил напирать силой и заговорил спокойно и рассудительно. Логично. За этой логикой ощущалась вся пропасть, в которой я оказалась. И глубины еще, похоже, еще не достигла. Надо было что-то делать, что-то говорить, но я ничего не могла придумать, а потому лишь твердила, словно заведенная, – ничего не знаю. Сева болен. Вот придет в себя, с ним и поговорите… Любой банк примет это, как форс-мажорные обстоятельства…
– Мы не банк, дура, – рассмеялся мужик, – нам плевать на форс-мажор! Нам бабки нужны. Моему хозяину все бабки нужны. И мне мой процентик – тоже. Так что последнее китайское тебе, училка. Потом будут другие методы.
Он еще раз стукнул в дверь напоследок и ушел.
Я прислушивалась к удаляющимся шагам на лестнице, а затем без сил сползла по двери прямо на коврик.
Дно пропасти… Да…
Мыслей не было никаких, сил встать и доползти до комнаты, хотя бы до дивана, тоже.
Вспомнились слова старушки из парка про то, что мы не знаем, что нас ждет за поворотом… Вот я теперь знаю. Ничего хорошего.
6
– Арина Родионовна…
– Алина.
– Да, простите… Алина Родионовна, вы, конечно, можете написать заявление… – участковый, который и в самом деле не обманул, пришел ближе к вечеру проверить, все ли у меня в порядке, смотрел участливо. На его лице было застыло бесконечно терпеливое, спокойное выражение, наверняка, натренированное годами работы на такой стрессовой должности. Я легко угадывала в этом выражении лица своего коллегу по попыткам сохранить остатки нервов: расслабленная мимика, обтекаемые фразы, вроде бы и приятные, призванные успокоить, настроить на нужный лад, и в то же время такие… круглые, как камни-голыши на реке, чтоб в случае чего было не ухватиться. Я в своей работе постоянно такое применяла, особенно с родителями учеников и с начальством. И тут не поймешь, что хуже, да. Сами дети в этой пищевой цепочке – чуть ли не на последнем месте, они, в основной своей массе – очень хорошие, даже самые отъявленные двоечники и делатели мозгов. С ними можно найти общий язык. А вот с их родителями… И уж тем более, с начальством…
Я к моменту появления на пороге участкового уже успела немного прийти в себя и даже, встав на табуреточку, как раз неумело пыталась приколотить обратно практически отвалившийся из-за внезапного нападения карниз над входной дверью.
Пару раз попала себе по пальцу, потому что раньше ничем подобным не занималась, у меня же муж был… Есть! Есть муж!
Сева делал многое по дому сам. Конечно, починить сантехнику или розетку не мог, да и опасно таким самому заниматься, для этого есть специальные службы, но вот что-то приколотить, что-то куда-то переставить, повесить полку, шторы и сделать другие, сугубо мужские дела по дому мог запросто.
Я даже не знала раньше, с какой стороны к молотку подходить.
Теперь узнала.
За этой работой меня и застал участковый.
Вместо внезапного звонка, деликатно постучал в дверь, и наверно, лишь благодаря этой деликатности я не свалиалсь с табуреточки от испуга.
Аккуратно выглянула в глазок и, выдохнув облегченно, открыла дверь, пригласила гостя пройти сразу на кухню.
И вот теперь, после краткого рассказа о нападении и претензиях неизвестного пугающего человека, я стояла и смотрела на участкового. Смотрела, не слушая даже, что он говорил, потому что после первых круглых фраз поняла, чем дело закончится, так какой смысл слушать?
Вместо этого я думала о том, что есть ведь женщины, которые совсем одни. Всегда. Вообще всегда. Как они справляются? Кто им помогает? Кто делает необременительную мужскую работу по дому, кто защищает от агрессивного внешнего мира?
Как они это все вывозят? А если еще и дети имеются?
Я вот не вывозила, и отчетливо понимала это. Никому до меня не было никакого дела. Вообще.
Мои родители, за всю свою жизнь ни разу не выехавшие из нашего далекого северного поселка, после школы отправили меня в свободное плавание, в этот небольшой городок в средней полосе России, и, кажется, выдохнули с облегчением. Я была у них единственным ребенком, и судьбы моих сверстников, остающихся после школы в поселке, чтоб постепенно спиваться и сходить с ума, они своей дочери не желали.
Я не забывала их, конечно, приезжала в гости, правда, без Севы, он однажды съездил со мной, как раз после свадьбы, познакомиться с новыми родственниками, впечатлился видом убогого северного поселка, окруженного с трех сторон вышками тюрем, а с четвертой – чахлым лесом и рекой перед ним, и как-то больше мужа не тянуло на мою историческую родину. Сева родился и вырос в Екатеринбурге, жил там, пока учился в институте, а потом приехал в наш город, работать по контракту инженером. Правда, уже тогда он параллельно пробовал себя в риэлторском бизнесе, и у него пошло все настолько удачно, что когда контракт закончился, Сева даже не стал его продлевать, полностью переключившись на новое дело. Мы в тот момент еще женаты не были, лишь встречались. Я заканчивала институт, он открывал свой бизнес, вкладывал туда все деньги, так что свадьба была скромной. Но я считала себя самой счастливой на свете.
Впереди была целая жизнь. И любимый человек рядом.
Как внезапно все переменилось…
Я осталась совсем одна, и ни на чью помощь рассчитывать не могла.
Даже на помощь полиции.
Участковый, высокий, крепкий мужчина, чьего имени я, к стыду своему, так и не запомнила после первого знакомства, а теперь как-то не решалась спросить, продолжал говорить, обрисовывать всю бесперспективность попыток добиться защиты у правоохранительных органов, смотрел на меня… А затем перевел взгляд на молоток в моих пальцах:
– А что вы делаете?
– Э-э-э… – Перемена темы удивила, я неловко покрутила в руке молоток, – я… Карниз прибивала… Понимаете, он так сильно бил по двери, тот мужчина, что с внутренней стороны планка отлетела…
– Давайте помогу, – кивнул участковый и, не спрашивая больше моего разрешения, шагнул обратно в прихожую с кухни, где мы разговаривали.
Я пошла следом, по пути заглянув в комнату, где Сева по-прежнему смотрел мультики.
В прихожей участковый, отставив в сторону ненужную ему табуреточку, взял у меня молоток и гвозди и принялся легко, играючи, прибивать карниз.
А я стояла, смотрела на его спину, обтянутую форменной курткой, на то, как ловко и быстро он орудует молотком, и ощущала ужасную неправильность происходящего.
Мой муж лежит на диване, смотрит мультики…
А в нашей с ним квартире чужой мужчина прибивает карниз…
Казалось бы, ничего такого, но в этот момент я как-то остро осознала, что теперь так и будет. Всегда так будет. Кто-то другой будет помогать мне по дому, чужой, равнодушный, будет что-то делать там, где раньше были только мы с Севой. В нашем с ним пространстве, нашем маленьком уютном гнездышке на двоих… Которого нет уже.
Участковый прибивал карниз, а я плакала.
И сама не понимала этого, осознала, только когда он обернулся и протянул мне молоток и оставшиеся гвозди.
– Что случилось? Алина Родионовна, почему вы плачете? – он удивленно смотрел на мое залитое слезами лицо, а затем положил руку на плечо и, помедлив, притянул к себе, обнял, – успокойтесь… Все наладится.
А я, дурочка, вместо того, что застыдиться и отстраниться от совершенно чужого человека, наоборот, прижалась к нему и зарыдала еще громче и горестней.
Это было словно помрачение какое-то!
Как можно плакать, да еще и использовать в качестве жилетки совершенно чужого человека?
Но я в этот момент почувствовала себя невероятно одинокой, потерянной, никому не нужной!
И слепо потянулась к тому единственному, кто оказался рядом и проявил, пусть и неискреннее, но все же участие.
Я плакала, участковый обнимал, что-то бубня успокаивающе, и мир уже не казался таким жутким и враждебным.
Пришла я в себя, только лишь почувстовав, что объятия мужчины стали чуть сильнее, чем требовалось для обычного участия.
Замерла, дыша ртом, потому что нос полностью забился из-за слез, попыталась отстраниться. И, спустя краткий миг полыхнувшего от макушки до пяток ужаса, что не получится это сделать, что меня не отпустят, участковый разжал ладони.
Мы стояли в темной прихожей друг напротив друга, и я как-то остро очень ощутила всю ту неправильность ситуации, что раньше была смазана стрессом и слезами.
– Простите… – прошептала я, избегая глядеть ему в глаза, страшно было это сделать, страшно увидеть что-то, чего не хотелось бы, – простите…
– Ничего, – тихо ответил мучжина, чьего имени я так и не спросила, – я понимаю… Вот мой личный номер, – он достал из кармана визитку, положил на тумбочку у зеркала, – если будет нужно… Или он опять придет… Или вообще… Звоните.
– Спасибо…
Участковый, чуть помедлив, развернулся и ушел, аккуратно прикрыв дверь.
А я осталась стоять в прихожей.
Подняла взгляд на прибитый карниз, затем посмотрела на белеющий кусок бумаги на столике, развернулась и пошла в комнату.
Сева смотрел мультики.
По экрану теперь носился пес за котом.
А мой сломанный, покореженный мир давил до головной боли и кома в горле.
