Мария Очаковская
Роковой сон Спящей красавицы
7. Поместье Мираж
Испания, 1845 г.
Унылый и величественный пейзаж Старой Кастилии. Пыльная бескрайняя равнина, ни кустика, ни деревца вокруг, лишь сухая, выжженная палящим летним солнцем трава, по которой взгляд свободно пробегает пространство на 1000 пасо вокруг и кажется, что уж нигде не встретит препятствия.
Как вдруг на горизонте, в лазоревой дымке, вырастает холм, на котором, подобно миражу в пустыне, проявляется чудесный зеленый оазис. Но мираж этот по мере приближения не растворяется в воздухе, а начинает обретать все более и более явственные очертания. И вот уже видна апельсиновая роща, что шумит у подножия холма, и вверх на холм взбегает песчаная дорога, обсаженная по бокам миндальными и гранатовыми деревьями. Петляя то влево, то вправо, огибая то искусственный пруд, то причудливый грот с колоннами, то резную беседку, дорога наконец обрывается перед въездной античной аркой, через которую, возможно, когда-то еще проходили римские когорты. К арке с обеих сторон подходит каменная ограда, впрочем, уже вполне современного образца, из-за которой виднеется трехэтажная, крытая черепичной крышей, просторная белоснежная вилла.
Это и есть Espejismo, Эспейисмо, Мираж – так назвал свое поместье граф Диего Алехандро Энрике Монтес де Кастилья, любимец короля Карла III Просвещенного, за свои преданность и доблесть получивший и графский титул, и чин генерала. Правда, позднее, при Хуане IV, Диего Монтес впал в немилость и был отправлен командор-интендантом на остров Санта-Розариа, что в Новой Гранаде, откуда вернется на родную землю лишь десять лет спустя. Почему он выбрал для Espejismo столь удаленные и столь засушливые земли Кастилии? Кто знает. Возможно, его привлекли бытующие среди местных жителей предания о том, что на этом месте в достопамятные времена стояла крепость древних солдат-латинян? Однако не станем гадать! К тому же долгое пребывание вдали от родины стяжали генералу славу человека странного. В точности известно было одно: только такой упрямец, как генерал Монтес, закаленный в сражениях с островитянами, мог задумать этот смелый план, и только такой богач, как он, смог его осуществить. По слухам, на сады Espejismo и орошение их водой Монтес выложил до 10 тысяч реалов. А когда началось строительство виллы, то чудесным образом подтвердились местные легенды – при рытье котлована рабочие обнаружили фундамент древнего здания. Часть материала пошла в дело, а вот резные мраморные плиты, фрагменты колонн и безрукие статуи по личному распоряжению генерала были извлечены и бережно установлены в саду. И вскоре о поместье Мираж заговорила вся округа.
К несчастью, генерал Монтес недолго наслаждался плодами своих трудов. Через год на землю Кастилии вступила армия Наполеона, и мирная жизнь в Espejismo закончилась.
Свой выбор старый вояка сделал, не задумываясь. Верный чести и родной Испании, в отличие от тех, кто тотчас поспешил в столицу присягать самозванцу Жозефу, генерал возглавил отряд геррильеро и еще год бил ненавистных лягушатников, расставляя им хитрые ловушки на дорогах. Его последний час пробил в канун Рождества 1809 года, когда в Эспейисмо собрались члены семьи Монтес, а в его окрестностях рыскал взвод неприятеля. Генерал погиб от руки французского бригадира, чьим солдатам так и не удалось проникнуть в его дом, где в это время прятались до смерти перепуганные дети и женщины. Одной из них, младшей племяннице дона Диего, в ту ночь уготовано было мучиться родами. Семья молилась о счастливом разрешении от бремени и о мальчике, храбром и благородном воине, коли Господь забрал у них старого генерала.
Но вопреки молитвам родилась девочка – крупная, здоровенькая, чернокудрая, с глазами цвета моря. Младенцу дали имя Леонсия Тереса Пепита Фернанда Марселина. Разумеется, никто из родни, нарекая малышку, не знал, что бурные и трагические события, предшествующие ее рождению, так отразятся на ее характере и что лишь последнее из данных ей имен – Марселина, означающее «воительница», будет в полной мере ей соответствовать.
Да-да, Марселина – именно так предпочтет называть себя девушка, будущая хозяйка поместья Мираж. Однако об этом рассказ пойдет позже.
А пока юная сеньорита, до срока потеряв и отца, и мать, получает в опекуны родного дядю дона Эрнандо и обретает кров в его большом холодном паласио в Мадриде, что стоит на пасео де Реколетос.
Возможно, принимая опеку над племянницей, дон Эрнандо, глава семьи и отец трех сыновей, не просто выполнял свой родственный долг, но надеялся обрести в ее лице дочь, кроткую и послушную. Возможно также, что он руководствовался другими, более практическими резонами, так как у сироты имелось наследство.
Но, как бы то ни было, весьма скоро достопочтенный дон Эрнандо уже глубоко сожалел о содеянном. И на Пасхальной неделе, принимая у себя сестру Каталину с семейством, он поделился с ней своими сомнениями, выглядел он при этом весьма раздосадованным:
– Да уж, кровь не вода, хотя, казалось бы, родство не прямое… – многозначительно начал он, глядя на резвящихся в саду детей, среди которых была и Марселина. Звонкий голосок девочки выделялся среди прочих.
– Любезный брат, ты говоришь загадками, – отозвалась Каталина.
– Отнюдь, сестрица, я говорю о старом упрямце, генерале Диего. С тех пор как эта девочка живет в моем доме, я часто его вспоминаю, – с недовольством продолжил старший брат (тут стоит заметить, что в молодые годы дон Эрнандо недолюбливал и даже побаивался своего воинственного родича). – А еще я вспоминаю ту роковую ночь в его поместье… Была на то воля Господа или в дело вмешались иные силы, чтобы дух старого вояки переселился…
Не дослушав брата, Каталина ахнула и закрыла лицо веером.
Но оставим пока на совести дона Эрнандо его слова про «иные силы», подобная бдительность, бытующая в Испании на протяжении трех веков, потеряла смысл лишь при французах, и вернемся к Марселине.
В самом деле, девочка, доводившаяся покойному генералу внучатой племянницей, была отменно близка ему и внешне и по характеру – волевому, независимому, упрямому, необузданному и страстному. Непослушный ребенок, настоящий enfant terriblе[4], становился серьезным обременением для дона Эрнандо, который в доме своем старался придерживаться строгих старинных обычаев и правил. От отроковиц требуется молчание, благонравие, вышивание и ничего более. Но какое тут вышивание, когда приставленная к Марселине дуэнья регулярно является с жалобами на нее: то сломала пяльцы, то бросила в печку клубок шерсти, то убежала с прогулки, то дралась с кузенами. Вторил ей и семейный духовник, падре Теодор, признавая пытливый, живой ум отроковицы, он пенял на ее странные фантазии:
– Чтоб их пресечь, я назначил Марселине полсотни раз отчитать Pater noster[5]. Оттарабанила, как попугай, без благоговения и страха. А когда нет страха, есть дерзость и гордыня.
Это дон Эрнандо и сам понимал, но сделать, к своему стыду, ничего не мог. Все имеющиеся в наличии воспитательные средства он уже испробовал. Бывало так, что и на горох ее ставили в холодном чулане. Другая бы на ее месте слезами заливалась, а этой все нипочем: на губах – ухмылка, в глазах – будто бесы пляшут. От такого взгляда даже самому дону Эрнандо делалось неприятно. Все усилия его оказались бесплодны.
И чем дальше, тем больше было с ней хлопот. К четырнадцати годам эта негодница, как назло, стала такой прехорошенькой, что, завидев ее, все мужчины, не исключая сыновей дона Эрнандо, смотрели на нее, свернув шеи, как голодные на паэлью. Дерзкая девчонка знала, что красива, кокетничала и упивалась вниманием к себе.
Однажды, выйдя в сад после ужина, чтобы выкурить любимую трубку, дон Эрнандо застал там младшего своего сына Родриго, держащего Марселину в объятиях.
– О, времена, о, нравы! – в страшном гневе закричал отец. – Куда катится наш мир! Разве возможно было такое в пору моей молодости!
– Но я люблю ее! – заламывая руки, взмолился сын.
– Упаси меня Господь от такой невестки! Эта девчонка – сущее наказание, помяни мое слово, она покроет позором нашу семью!
Сцена была ужасной. Отец топал ногами и обвинял всех и вся, тогда досталось не только Родриго, но и Наполеону, и его gabacho[6], насадившим распутство на испанской земле.
Чаша терпения дона Эрнандо была переполнена, а посему он запер Марселину в ее комнате и поспешил удалить всех троих сыновей из дома. Избрал он при этом школу построже и подальше от Мадрида.
Пару недель спустя, когда страсти немного поутихли, он освободил воспитанницу из заточения и, не обращая ровно никакого внимания на пляшущих бесов в ее глазах, любезно представил ей будущего мужа. Краснолицый, коренастый, давно разменявший пятый десяток, барон Бомонт де Наварро был очарован невестой.
Весной в канун праздника Благовещения, когда Марселине исполнилось пятнадцать, в церкви Сан-Хинес состоялось пышное венчание. После свадьбы молодые уехали в имение мужа в Гранаду, а потом как будто отправились путешествовать. В какие края? Кто же их знает. В это время связь Марселины с родней прервалась, чему дон Эрнандо был несказанно рад.
История умалчивает, была ли она счастлива или несчастна в замужестве, в любом случае продлилось оно недолго. Шесть лет спустя донна Марселина вернулась в Мадрид уже во вдовьем платье. Из далекой Гранады долетали кое-какие слухи, что, мол, смерть барона была подозрительно внезапной. Но кому до этого было дело, когда вся страна жила в предчувствии гражданской войны. Король Фердинанд, поправ салический закон[7], объявил своей наследницей новорожденную Изабеллу.
Что же до Марселины, то по окончании траура, опять при деятельном участии дядюшки, ее выдали замуж вторично за достопочтенного сеньора Манджоне, богатого негоцианта. Однако повторный ее брак тоже продлился недолго и окончился все тем же вдовьим убором. Была, впрочем, разница, и состояла она в том, что теперь эта viuda de dos maridos[8] стала баснословно богата. С богатством все слухи умолкли, и отныне уж никто не имел над ней власти.
Поселившись во дворце покойного барона Бомонта, что находился в соседстве с домом тетушки Каталины, вдова зажила на самую широкую ногу – весело и вызывающе. Вызывающими были и ее модные парижские платья, и ее открытые экипажи, и даже прислуга. Чего стоил разряженный бантами и лентами африканский кучер, что стоял у входа с запряженным верблюдом! А тот каналья-циркач с леопардом на цепи, что сопровождал Марселину на прогулке по Prado![9] Даже в дни постов музыка не стихала в ее дворце, который свободно посещали мужчины. Чаще других к ней являлся старый маррано, один вид которого заставлял дона Эрнандо жалеть об отмене святой инквизиции. Марселина называла его «маэстро». Учитель! Господи, страшно представить себе эти учения! Ко всему, две недели тому назад маррано взял да и поселился у нее в доме! Это было настолько неслыханно, что с тех пор все высокородные члены семьи Монтес, боявшиеся скандала больше огня, ни одного дня не жили и ни одной ночи не спали спокойно. По Мадриду уже поползли грязные сплетни. И вот тогда, когда эта пороховая бочка уже была готова взорваться, внезапно нашлось счастливое решение.
С подачи дядюшки, разумеется. Постаревший, но не сдавший позиций дон Эрнандо пригласил племянницу для нравоучительной беседы.
– Отрадно видеть тебя в здравии и в веселом расположении духа, любезная племянница, – начал он, старательно отводя глаза от ее вызывающе глубокого декольте. – Однако ты не можешь не думать о чести семьи и…
– Ох! Я знаю наперед, что вы хотите мне сказать! Однако замуж я больше не выйду! – дерзко глядя на дядюшку, оборвала его Марселина. – Но… я готова пойти на уступки. При одном условии. Отдайте мне Эспейисмо! И тогда я уеду из Мадрида навсегда!
Услышав эти слова, дон Эрнандо едва сдержал крик радости. Надеясь удалить племянницу подальше от столицы, он совсем не ожидал, что дело решится так скоро и так легко.
Впрочем, для виду старик все же изобразил на лице сомнение:
– Я приветствую твое желание посетить, так сказать, родовое гнездо. Но, увы, нынешнее его состояние таково… и мы все, не имея должных средств на содержание поместья, принуждены наблюдать его гибельное разрушение.
– О! Это уже не ваша забота! – засмеялась Марселина, и в ее глазах вновь вспыхнул огонь. – Genius loci![10] Будьте уверены, не пройдет и года, как поместье засияет прежним блеском!
Как только за ней закрылась дверь, дядюшка с довольным видом придвинул к себе тарелку со сладкими чуррос и съел сразу три штуки, запив их горячим крепким кофе. Однако уже через минуту настроение у него резко изменилось:
– Зачем, спрашивается, негоднице Марселине понадобились эти старые развалины? Уж нет ли тут подвоха…
8. Отпуск
– Жемчуг, который я буду носить в первом действии, должен быть настоящим, – требует капризная молодая актриса.
– Всё будет настоящим, – успокаивает ее Фаина Раневская. – Всё: и жемчуг в первом действии, и яд – в последнем.
В субботу заздравная статья в каталог художника Николая Шитикова была готова и отправлена заказчику. На два дня раньше оговоренного срока! Оперативность Шитиков оценил – мгновенно перевел Арине гонорар, проявив при этом неожиданную щедрость. («Спасибо вам, добрый человек!») Хотя художником, по мнению Арины, он был так себе, из категории проныр, умеющих наводить мосты. Он недавно вернулся из-за границы и, как с корабля на бал, влился в работу над новой постановкой «Медного всадника» в Большом театре. Как пролез – история умалчивала. Впрочем, для каталога к юбилейной выставке подобная информация и не требовалась.
– Как же вы здорово нашего брата художника понимаете! В самую точку! – радовался Шитиков и в качестве бонуса предложил Арине билеты в Большой, и места, к слову, отличные – партер.
На «Онегина» Арина выбраться не смогла – вместо нее пошла Тамара. А вот на «Спящую красавицу», где Аврору танцевала молоденькая Варя Ливнева, о которой в последнее время писали и говорили все, твердо решила пойти и позвонила Юльке. Во-первых, они давно не виделись, а во-вторых, взгляд подруги на искусство – взгляд среднестатистического вдумчивого зрителя – нельзя игнорировать. Юлькин незамыленный взгляд нередко помогал отсекать искусствоведческие бредни от главного.
Юльку Арина знала с самых ранних лет – она была дочерью родительских друзей. Когда их мамы-папы наносили друг другу визиты, девочек-ровесниц всегда брали с собой, чтобы те не скучали. Ох, скучно им действительно не было! В дошкольном возрасте девчонки самозабвенно дрались и ревели, в школе, не поделив какую-нибудь безделицу, обижались и ссорились, а повзрослев, стали подругами неразлейвода. Ведь дружба, как и сам человек, с течением времени переживает разные стадии – взрослеет. Теперь Юлька, точнее, Юлия Романовна Беляева, была замужем, имела сына и работала начальником отдела маркетинга в одной крупной фирме.
– Юленьке, пожалуйста, от меня привет передай, – в дверях Арининой комнаты показалась фигура матери: гладкая прическа а-ля Грета Гарбо, элегантное домашнее платье, тонкая талия перехвачена поясом, на плече, точно экзотическая брошь, застыл попугай Генка.
Тамара Павловна, разумеется, не могла пропустить сборы дочери в театр. «Выбор туалета – дело слишком ответственное».
– Так что ты, деточка, решила надеть? – помолчав, спросила она. Хотя было очевидно, что Арина пока ничего не решила, потому что все еще сидела за работой, яростно стуча по клавишам компьютера. – Мне кажется, в Большом будет уместно золото…
– Тамар, какое золото?! Ты видишь, я занята! – отрезала дочь, решив перед выходом проверить почту.
– Арина, ты же опоздаешь!
Кроме обычной спам-рассылки, новых сообщений на почте не было, исключая одно, подписанное странным, почти анекдотичным псевдонимом – «Наталья фон Паппен». За него-то Арина и зацепилась в последний момент.
«Уважаемая Арина Ивановна! Мы обращаемся к Вам по рекомендации Елизаветы Яковлевны Мориц…»
– Лестно, конечно, что она меня помнит, даже удивительно, – подумала Арина. – Ей ведь должно быть уже за 90, перепроверять рекомендацию не будем, – и стала читать дальше.
«Мы – недавно организованный Международный частный благотворительный фонд культурных инициатив “Таубер”. Среди наших ближайших проектов – организация выставки и издание каталога “Жизнь и судьба Мариуса Петипа”, приуроченных к 200-летию со дня его рождения…»
– Не очень оригинально, но годится, – прокомментировала вслух Арина.
«…Проект реализовывается в рамках года Петипа в Санкт-Петербурге…»
– Чудо, что не забыли! Сейчас у них чемпионат по футболу – главное событие вселенной!
«…На выставке будут представлены материалы, посвященные жизни М. И. Петипа во Франции и России, уникальные архивные материалы, личные вещи из российских и европейских музеев и частных коллекций…»
– А я при чем? – бросив взгляд на часы, спросила вслух Арина.
«В процессе подготовки к выставке мы обнаружили, что на сегодняшний день неизвестно местонахождение нескольких предметов, указанных в первом завещании Петипа от 1897 года (архив МТМИ № 7438). В частности, нас интересуют объекты описи под номерами 8 и 17, то есть: “золотой лавровый венок, на листьях коего перечислены названия балетов, подарок мэтру от балетных энтузиастов”, а также серебряный портсигар с рубином и именной гравировкой. Кроме того, большой интерес представляет перстень-печатка или перстень-талисман, дважды упоминавшийся в книге мемуаров об Анне Павловой, автор барон Дандре. Файл прилагается.
Принимая во внимание Вашу работу по поиску и атрибутированию различных артефактов, которую Вы описывали в книге “Жизнь замечательных вещей”, любезно просим Вас принять участие в нашем проекте…»
– Спасибо, далекая незнакомка, – похвала Арине была приятна.
Чего уж тут скромничать! Какому автору не понравится, что его книгу, написанную больше десяти лет назад, читают и помнят. Ведь тогда действительно стараниями Арины некая безвестная вещица, золотая галстучная булавка с маленькой жемчужиной, была идентифицирована и обрела статус мемориального предмета. А началось все с того, что знакомые знакомых, разбирая вещи в квартире умершей родственницы, 97-летней преподавательницы консерватории, пригласили Арину покопаться в старушкином хламе. При жестком условии самовывоза! Книги, ноты, письма, дневники – все эти пыльные бумажные завалы родственников совсем не интересовали. И напрасно. Старушка-то была непростая! В свое время она училась у Модеста Старовойтова[11], а тот – у Петра Ильича. Чудеса случаются! Арине тогда многое удалось спасти от помойки. Что же касается булавки, то она сразу будто уколола Арину, и та засела в архивах, раскапывая, изучая и сравнивая десятки документов, пока наконец не нашла то самое письмо, в котором Чайковский рассказал брату Модесту про милый сувенир, полученный им от N.N.: «…булавка пришлась как нельзя кстати, мою старую я велел отдать в починку, замок сломался…» Впоследствии артефакт у родственников выкупили и передали в Клинский музей.
Собственно, эту историю, аргументируя свой выбор, и упоминала госпожа фон Паппен в письме:
«…Вашу роль как исследователя мы видим в том, чтобы узнать вероятное местонахождение указанных выше предметов и, при возможности, способствовать тому, чтобы они были представлены на нашей выставке. В рамках бюджета нашего проекта предусмотрено финансирование этого исследования в размере 5000 евро, из которых 1500 будут незамедлительно оплачены в качестве аванса в случае Вашего согласия…»
– Вот с чего надо было начинать! – воодушевилась Арина.
В этот момент у нее над ухом захлопали крылья – это прилетел Генка и, перебирая крохотными ножками, заходил по клавиатуре:
– Хорош-шая птич-чка!
Из прихожей раздался недовольный Тамарин голос:
– Очень некрасиво, деточка, заставлять себя ждать!
– Хорошо, мама, я собираюсь!
Конец письма Арина дочитывала уже стоя:
«…Также мы гарантируем оплату всех накладных расходов, связанных с исследовательской работой. В случае, если Вы сочтете для себя возможным принять наше предложение, то мы с радостью вышлем Вам материалы предварительных исследований, проведенных нашими коллегами. Ваше решение просим сообщить ответным электронным письмом…
С уважением, куратор выставки “Жизнь и судьба Мариуса Петипа” – Наталья фон Паппен. Берлин, Германия, октябрь 20ХХ г.».
Прочесть все вложенные в сообщение файлы – сканы каких-то документов и писем – Арина уже не могла и отложила на потом. Закрыв компьютер, она метнулась к шкафу и принялась второпях одеваться – любимые французские шаровары и новая кофта-хламида вразлет удачно совпали. Получился неформальный такой ансамбль, свободно струящийся, цвета мокрого асфальта. Через минуту его дополнила крупная бижутерия: бусы, клипсы, браслеты. Махнув пару раз расческой – короткая стрижка с асимметричной челкой не требовала укладки, Арина достала косметичку.
– Боже мой! Деточка, в таком виде в театр идти нельзя! Это неприлично! – из-за дверцы шкафа выплыло укоризненное лицо Царицы Тамары.
– Мам! Давай не сейчас. Иди лучше чаю попей, – оборвала ее дочь. – Тебя бы на фейсконтроль поставить, разогнала бы всех неприличных.
Мать не уходила, стояла, вздыхала, качала головой:
– Серые штаны… серая кофта… серое пальто…
– Не знаешь, вечером дождь обещали? – сменила тему дочь, надевая серые замшевые ботинки.
– Ох, деточка, так ты замуж никогда не выйдешь.
– Рада это слышать, мама. Ну, пока, – на ходу бросила Арина и вышла.
* * *
Место встречи подруги выбрали традиционное – первая колонна справа от угла, 18.30.
Когда Арина, опоздав минут на десять, подошла к театру, то сразу выделила в пестрой толпе знакомую фигуру. Юлька – стройная, высокая, эффектная блондинка, в черном полупальто с меховой горжеткой, в ореоле идеально уложенных белых локонов, – ее туалет, без сомнения, одобрила бы Тамара.
– Представляешь, Аришка, мне так хотелось на эту Ливневу посмотреть, а тут ты звонишь! Просто чудеса! – расцеловав подругу, заявила Юля. – Сейчас про нее все говорят и все хвалят. Она в самом деле хороша?
– Вот и посмотрим. Я тоже ее еще не видела, – улыбнулась Арина.
– Слушай, я ведь после ремонта в Большом первый раз! Надо будет все заценить! – призналась Юлька и тотчас заметила скепсис на лице подруги.
– Ну-ну, приятного тебе просмотра.
– Ох, ты вечно все ругаешь.
– А по-твоему, я должна ликовать, когда старая аутентичная резная позолота заменяется пластмассой! – с возмущением заявила Арина. – Я могу поверить, что фундамент, сваи, инженерные системы разные, механика за кулисами заслуживают всяческих похвал, но я – не инженер…
– Ладно тебе, хватит. Расскажи лучше про Ливневу. Ее точно кто-то двигает? – спросила Юля, которая обыкновенно была в курсе всех звездных московских сплетен, наизусть знала, кто с кем спит, кто от кого родил и кто кого бросил.
– Ох! Беляева, балет – такое дело, тут надо самой кое-чего уметь, одной протекции маловато. Но вообще я б ничуть не удивилась. У балетных – это принято. Такова традиция.
– Тогда просвещай!
– Ладно тебе, будто сама не знаешь… – отмахнулась Арина, но сразу поняла, что Юлька просто так не отстанет, и продолжила: – Известно, что еще до революции молоденькие великие князья знакомились с танцовщицами для приобретения первого сексуального опыта. Что-то вроде клуба для избранных, личный гарем… Беляева, тебе не кажется, что мы несколько зациклены на мочеполовой теме?
– Нет, не кажется. Так ты Кшесинскую имеешь в виду?
– Не только. И до, и после были свои Кшесинские.
– А почему именно балерин выбирали?
– Самое эротическое искусство, «где полуобнаженные переплетаются в разные чувственные пирамиды», – так писал Лев Николаевич. Представь, каков был контраст. В прежние времена женщина одевалась, как капуста: платья, нижние юбки, панталоны, корсеты, китовый ус… За этими доспехами и не поймешь, какова она из себя. А в балете – всё напоказ: ножки, шея, грудь… Раньше танцевальные спектакли рассматривались многими как весьма фривольное представление.
Подруги спустились в гардероб. Позолоченной пластмассы в самом деле было много – все кругом так блестело, что рябило в глазах.
– Да-а-а… – протянула Юлька. – Сейчас обнаженки и в обычной жизни предостаточно! – И она скосила глаза на смело оголившуюся девушку, стоявшую у зеркала. Сама же Юля пришла в театр после работы и была одета в деловой элегантный костюм.
В фойе перед массивными дверями с надписью «Партер. Левая сторона» она купила программку, и подруги, влившись в общий поток, прошли в зрительный зал.
– «Театр уж полон; ложи блещут; партер и кресла – все кипит…» – с выражением ученицы-пятерочницы процитировала классика Юлька. – Кипит! А дальше что, помнишь?
– «В райке нетерпеливо плещут, и, взвившись, занавес шумит», – с тем же выражением закончила Арина.
– Кстати, я прочла, что нынешняя постановка «Спящей красавицы» должна быть просто роскошной.
– Так оно и планировалось… – многозначительно произнесла Арина.
– ?
– Статусный спектакль, всегда таким был. Идеальная метафора идеальной монархии!
– А разве наш САМ любит балет? Мне казалось, он предпочитает дзюдо и художественную гимнастику.
– Любить не обязательно, можно посмотреть и оценить. Ведь в балете, как при дворе, всегда существовала строгая иерархия: прима-балерина, балерина-солистка, корифеи, кордебалет, миманс…
– О! Вертикаль власти. Понимаю, – усмехнулась Юля.
– Нет, тут в самом деле все движения – плоть от плоти придворного ритуала – ритуальные поклоны, приседания, взгляды, жесты… И вообще, «Спящая красавица» – это самопрезентация власти. К слову, Петипа считал этот балет своей самой большой удачей.
– Вот люблю я с тобой по театрам ходить. Ты все расскажешь, объяснишь… А художник кто? Твой Шитиков?
– Нет, боже сохрани! Сюда его не допустили. – Арина остановилась у нужного ряда, ожидая, пока капельдинерша, немолодая дама в форменном сером костюме, рассыпаясь в комплиментах, не усадит в кресла известного телеведущего и его спутницу.
Да, места им достались явно блатные! Ряд 13, срединные кресла – отсюда вся сцена была как на ладони, идеальный обзор.
– Арина Ивановна, дорогая моя! – услышала она за спиной и обернулась. Помахивая программкой, к ней приближался холеный господин во фрачной двойке – Арнольд Михайлович Каратов. Балетный агент, театрал – он часто мелькал на разных московских тусовках, приходил и к ним на презентацию «Лемешева». Они были знакомы давно, но не слишком коротко.
– Добрый вечер, рад вас видеть, Ариша. Вы, как всегда, очаровательны. О! Вы с подругой! Представьте нас, пожалуйста. Юлия. Очень приятно. Арнольд. Будем знакомы. – Сверкнув обаятельной улыбкой, Каратов церемонно приложился к ручкам обеих дам.
Его подчеркнутая светскость была родом из прошлого, великого театрального прошлого, когда театр – храм, спектакль – событие, а актеры – небожители. На фоне нынешней случайной зрительной массы он и сам выглядел ретрообразно и в то же время на удивление естественно.
– Вы тоже на Вареньку пришли взглянуть? Хороша! Слышал про ваши неприятности в музее, ох, кинжал в грудь по рукоятку… Очень сочувствую! Все эти сплетни действуют на нервы. Вот вам моя визитка, вдруг случится позвонить. А ваш телефон не черкнете? Покорно благодарю. Приятного вам вечера. – И Каратов с поклоном удалился.
– Савинова! Он тебя клеит! – с лукавой улыбочкой заметила Юлька, одержимая идеей устроить личную жизнь подруги.
– Ничего подобного.
– Ну-ну, рассказывай… – И, оставшись при своем мнении, она сменила тему. – Слушай, а что там с вашим преступлением века? Вора нашли?
Арина громко вздохнула:
– Умоляю тебя, Беляева, не надо об этом, а то меня уже тошнит.
– Да я что, я ничего… Я вот смотрю, что люди на билеты потратились, а на цветочки уже не наскребли.
– Здесь цветы приносят к администратору заранее, внутрь вкладывают записочку «для кого». А может, не только записочку… – объяснила Арина. – Мой знакомый рассказывал, что его поклонницы вкладывали ему в букеты… вообрази, облигации трехпроцентного займа!
Юлька прыснула, потом, вдруг что-то вспомнив, принялась рыться в сумке и, достав оттуда театральный бинокль, нацелила его на знаменитый потолочный плафон. Но Аполлон с танцующими по кругу музами стал меркнуть – свет в зале медленно угасал, в оркестровой яме пришли в движение музыканты, над центральным пультом показалась лысоватая голова дирижера. Прозвучали одинокие хлопки – заработали клакеры. Мгновение спустя по залу прокатились общие аплодисменты. Началась увертюра.
Эту новую постановку «Спящей красавицы» под редакцией Григоровича Арина уже видела и мнение свое вынесла. Из лучших побуждений, чтоб подчеркнуть значимость события, мэтр пригласил к работе над спектаклем итальянского художника-сценографа Эцио Фриджерио. И тот весьма старательно представил на сцене театр той эпохи, в которую, собственно, и разворачивается действие: и задник, и кулисы, и костюмы (над ними работала супруга Фриджерио) были типичны для XVII–XVIII вв. Однако Арине сценография итальянца показалась чересчур помпезной, тяжеловесной и перегруженной[12]. С ее точки зрения, декорации затмевали хореографический рисунок, сам танец. А вот танец-то как раз стоил того, чтобы остановиться на нем отдельно. Молодая прима Варвара Ливнева была действительно хороша. К слову сказать, партия Авроры в «Спящей красавице» – одна из самых технически сложных, в любой редакции, какую ни возьми, и Ливнева справлялась с ней отлично. Все было выполнено настолько четко, чисто и уверенно, что и придраться не к чему. В знаменитой сцене с четырьмя женихами «апломб» молодой примы, устойчивость на полупальцах, сорвал бурные аплодисменты зала. К ним, перестав наконец вредничать, присоединилась и сама Арина. Ох уж эти критики: вроде сами делать ничего не умеют, а ругать горазды.
* * *
В антракте Юлька потащила Арину в буфет:
– Бокальчик шампанского и бутерброд с икрой! Обязательно, для поддержания традиции! Я угощаю!
– Да брось ты, тут такие цены, что не подступишься! – попробовала возразить Арина, но подруга, заявив, что без шампанского не уйдет, встала в очередь.
– Помнишь, тут в буфете раньше стояла удивительная ваза в виде хрустального павлина, в него конфеты складывали? У него еще хвост серебряный был?
– Не помню.
– Видно, он тоже пал жертвой реконструкции. Но в этом случае жалко не только птичку, – проворчала Арина, когда они устроились за свободным столиком.
Юля подняла бокал:
– Я вот что тебе скажу, эта Ливнева – очень классная! Я не знаю, что там у нее с техникой, но, на мой невооруженный взгляд, она просто летает по сцене! А ты чего скажешь?
– Скажу, что техника тогда и хороша, когда ее не видно, – откусывая бутерброд с икрой, ответила Арина.
