Мария Очаковская
Роковой сон Спящей красавицы
6. После кражи
Поклонников миллион, а в аптеку сходить некому.
Фаина Раневская
– Арина Ивановна, надеюсь, вы не возражаете против записи нашей беседы? – спросил ее следователь, тучный, лысый мужчина, слегка за пятьдесят, с добродушным лицом, представившийся Глебом Сергеевичем Павленко.
– Нет, не возражаю, – ответила она.
– Значит, если я правильно понял, пропавший экспонат музею не принадлежал? И все же он как-то попал на выставку? – проговорил следователь и включил диктофон.
– Вы поняли правильно. О его включении в экспозицию я договаривалась с частным коллекционером, – отозвалась Арина, говорила она спокойно, медленно, потому что с утра напилась успокоительного – в движениях и речи появилась приятная плавность.
Допрос происходил в зале музейного лектория, который на время оперативно-следственных действий приостановил свою работу.
Это был уже повторный допрос, хотя сами полицейские почему-то жеманно называли его «беседой». «Давайте побеседуем с вами».
В первый раз, сразу после кражи, с Ариной «беседовал» прыщавый молодой парень, наглый, нервный, очень противный. Потом он «побеседовал» с Мариной Эдуардовной, с которой случилась истерика, затем – со смотрительницей зала Раисой Петровной. На следующий день дамочку отвезли в больницу с гипертоническим кризом, и прыщавый больше не появлялся.
Но осадочек, как говорится, остался.
Да уж, шутки в сторону, в музее произошло настоящее ЧП, поэтому весь коллектив сотрудников буквально стоял на ушах. Новость о краже мгновенно разлетелась по Москве, и уже на следующее утро у входа толпились репортеры. Руководство в ожидании высокого министерского решения попряталось по кабинетам и хранило молчание. Сотрудники тоже не давали никаких комментариев. Атмосферу, царившую в это время в музее, можно было бы охарактеризовать одним емким словом – страх. Люди боялись не просто потерять работу, а быть уволенными по статье, с волчьим билетом. В итоге журналистам пришлось общаться с говорящей головой из пресс-службы МВД.
Следователь Павленко оторвался от своих записей, отер носовым платком потный лоб и внимательно посмотрел на Арину.
– По вашим словам, у музея – обширные фонды. Неужели этот… экспонат нельзя было чем-то заменить?
– Во-первых, в наших фондах ничего подобного не нашлось. – Арина вяло усмехнулась, понимая, насколько это бессмысленно – объяснять следователю, как формируется подобная экспозиция. – Хотя, конечно, если рассуждать теоретически, то можно было бы и не привлекать частных коллекционеров. Но тут, понимаете, как бы вам это… Представьте, допустим, что на выставке, посвященной Феликсу Дзержинскому, все экспонаты один к одному: фуражка, кожанка, сапоги, но нет его любимого «нагана», – попыталась пошутить Арина, но шутка следователю не понравилась.
– Кхэ… очень популярно объяснили. – С кислой усмешкой он склонился над своими бумагами.
– Простите, не хотела вас обидеть, – смешалась Арина. – Ну а во-вторых, сам факт участия в выставке таких известных коллекционеров, как Григорий Борисович Лейбман, может привлечь внимание. Имя громкое, понимаете? После того как он дал свое согласие, у выставки сразу появилась группа поддержки, нами заинтересовалась пресса. Очень достойный был господин. Светлая ему память.
– Если не ошибаюсь, он скончался месяц назад?
– Да, примерно так. Больное сердце, ему уже под восемьдесят было.
Следователь понимающе закивал:
– На некоторые вопросы, Арина Ивановна, вы уже отвечали моему коллеге, но я хотел бы кое-что повторить.
– Конечно-конечно, – согласилась она, а про себя отметила, что нынешний следователь заметно отличался от того, который всех обхамил.
– Так вот, все-таки по поводу денежного эквивалента похищенного артефакта?..
– Его стоимость, как я уже объясняла, установить сложно. Такие вещи в комиссионках не продаются, только с аукционов. И потом дело же не в деньгах…
– Понятно, – закивал следователь и, черкнув что-то в своих бумагах, задал следующий вопрос: – Что ж, тогда давайте поговорим о личности предполагаемого преступника. Есть ли у вас какие-то предположения, кому эта вещь могла быть настолько интересна?
– Ответ напрашивается сам собой. Наша выставка как раз об этом – поклонниках великого таланта. У Сергея Яковлевича Лемешева их было немало. Они не то что ежедневники, а перчатки, галоши, носовые платки у него перли, пуговицы отрывали! Для них пуговица кумира была равнозначна бесценному сокровищу.
– И вы это серьезно? – с недоверием переспросил Павленко.
– Абсолютно, – ответила Арина. – Вам все это кажется чем-то несерьезным, фантастическим, потому что вы не театрал.
– Увы, не сложилось.
– Жаль, жаль, в том смысле, что, будь вы театралом, вам было бы понятнее, на что способны почитатели талантов, таких как Лемешев, тех, кто снискал всенародную любовь!
– Что ж в СССР так любили оперу?
– Почему же, не только оперу. А кино, а драмтеатр, а в балете какие были имена! Плисецкая, Васильев, Максимова, Лиепа, Семенова, Лепешинская… Людям нужны кумиры! – воодушевилась Арина. – Вот вам пример, у Галины Сергеевны Улановой, надеюсь, не надо объяснять, кто она такая, была поклонница, американка. Звали ее Эвелина Курнанд. Так вот, эта Эвелина ездила за Улановой по всему миру, следила за всеми ее выступлениями и лишь через двенадцать лет решилась подойти к ней и познакомиться. Она в прямом смысле боготворила балерину! Надо отметить, что Курнанд была богатейшей женщиной Америки, и никакие железные занавесы не мешали ей присылать подарки своему кумиру: свежие цветы, духи, платья, шубы. После смерти она завещала Улановой все свое состояние, все, включая коллекцию театральных артефактов. Сейчас, кстати, она выставлена в музее балерины.
– Надо же, какой фанатизм. Я-то думал, что этим страдают только подростки, – протянул Павленко, который слушал свою визави, не перебивая, и на лице его нарисовался неподдельный интерес. – Наверное, эта Эвелина была одинокой? Отсутствие личной жизни и все такое… – предположил он.
– В случае с Курнанд вы угадали… Заполнение пустоты за счет чужой, более насыщенной, сценически привлекательной жизни. Это уже вотчина психологов, пусть они объясняют, в чем заключается феномен или мания поклонничества, – ответила Арина. – Я лишь перечисляю вам некоторые факты, среди которых известны и такие, когда замужние и, казалось бы, вполне благополучные женщины, узнав о смерти своего кумира, совершали акт самоубийства. Так было, когда умер Рудольфо Валентино, актер немого кино, секс-символ 1920-х. Кстати, вспомнила, два самоубийства произошли и на могиле Лемешева в 1977 году.
– Но это же болезнь?! – воскликнул Павленко.
– Да, в крайних своих проявлениях поклонники – люди с больной психикой, – согласилась Арина, искренне удивляясь тому, как мало похож этот их разговор на допрос. – Вот вам еще один вопиющий случай, возможно, вы о нем слышали, с похищением из могилы тела Чарли Чаплина!
– Того самого? Который… «Огни большого города»? Но зачем?
Арина пожала плечами:
– Я предполагаю, что в душе у каждого поклонника живет мечта о некой сказке, которая гонит его из дома – от серой скучной обыденности на поиски идеала, кумира, талантливого, харизматичного, сексуального. И эта мечта побуждает его к действию. Если для подавляющего большинства поклонников главным является служение своему кумиру, то у нездоровых, психически нестабильных людей мечта обретает болезненные формы: патологическое стремление к сексуальной близости с артистом, ревность, месть из-за какой-нибудь ерунды, фетишизм…
– Фетишизм? – переспросил Павленко. – Вот про это, если можно, поподробнее.
– Думаю, фетишизм поклонников имеет нематериальный характер, – после паузы ответила Арина. – Известно, к примеру, что одна фанатичная дамочка воровала окурки из пепельницы Александра Блока и хранила их в коробочке под подушкой. А у актрисы Варвары Асенковой однажды украли огарок свечи, при свете которой она учила свои роли. Сейчас мало кто помнит Асенкову, а если и вспоминают, то только в связи с выходками ее поклонников. Один из них, вероятно, отвергнутый и желавший отомстить, как-то раз скупил первый ряд партера в день ее спектакля и посадил в него лысых мужчин. В зале начался жуткий хохот. Актриса убежала за кулисы, представление было сорвано. – Увидев сияющую лысину собеседника, Арина осеклась.
Но тот вполне себе добродушно отпустил короткий смешок.
– Да уж, над нами, лысыми, все смеются. Должен вам заметить, Арина Ивановна, что вы очень интересный собеседник, – произнес он с улыбочкой и продолжил: – Однако все, что вы рассказываете, дела давно минувших дней. А у нас на дворе – XXI век. Лемешев умер в 77-м году, и сейчас его поклонницам, пусть даже самым молоденьким, должно быть уже под семьдесят. И как это, по-вашему? Старики-разбойники спланировали и осуществили кражу в музее? Правдоподобно ли это?
– Знаете, лет двенадцать тому назад из музея пропала очень ценная запись Гостелерадио, единственная в своем роде, когда Лемешев пел Вертера Масне. Я тогда здесь не работала, поэтому все обстоятельства похищения мне неизвестны… – подумав, отозвалась Арина. – Однако похититель известен всем. Эту запись украла давняя поклонница тенора, весьма неприятная особа и очень пожилая. Все знают, что взяла она, но сделать ничего не могут. Сколько раз ездили к ней домой, просили отдать, но старуха с характером, обругала всех и даже дверь не открыла. Она и сейчас, кажется, жива. Могу вам ее адрес черкнуть.
Павленко нахмурился:
– Непременно адрес ее мне… Но вернемся все же к украденному ежедневнику. Возможно, в нем что-то было такое… примечательное?
– Да нет, обычные записи. Там и о работе, Лемешев в это время уже преподавал, и о личном. Семейные праздники, сувениры жене, дочери. Визиты к друзьям. Кое-какие имена, номера телефонов…
– Есть ли фотокопии страниц ежедневника?
– Мы делали копии только того, что было нужно для выставки, – размышления артиста о поклонницах.
– Жаль, жаль, жаль… А теперь, если не возражаете, поговорим про день кражи. – И Павленко посмотрел на часы. – Скажите, как так получилось, что в ту пятницу сразу после экскурсий был назначен демонтаж выставки? Разве так делается?
– Вы правы, обычно демонтаж проводится после закрытия. Но бывают исключения, – уклончиво ответила Арина. Она дипломатично умолчала об участии директора в этом вопросе и принялась объяснять про сжатые сроки, про Тамбов и про следующую, стоящую в плане юбилейную выставку.
В это время на столе перед Павленко зазвонил мобильный, бросив взгляд на дисплей, тот извинился и вышел. Разговор, по всей видимости, был неприятный – вернувшись, он больше не улыбался, лишь досадливо кивнул на часы и предложил продолжить разговор в следующий раз:
– Спасибо вам, Арина Ивановна. Очевидно, нам придется встретиться еще раз. Я бы попросил вас никуда не уезжать из Москвы.
Когда Арина была уже в дверях, Павленко окликнул ее:
– Кстати, по поводу сигнализации. Простите, кто дал указание ее отключить в день кражи?
* * *
Познавательная «беседа» со следователем наконец закончилась, равно как и действие успокоительных таблеток. А ведь Арине еще нужно было зайти к начальству – утром ей звонил Кабулов.
«Вот молоток мужик! В конце концов, вся эта жуткая запарка последних дней на его совести! – размышляла она и злилась. – Сам же настаивал. Мол, не волнуйтесь, отработаем день, а демонтаж начнем часов с пяти. Аргументы приводил, дескать, шефские группы, статистика для министерства». И вопреки отчаянным протестам Арины размашисто подписал приказ.
В итоге этого последнего дня и не хватило! Правда, тогда, на мажорной статистической ноте, Кабулов подмахнул Арине трехнедельный отпуск:
– Не вопрос! Закроете выставку и отдохнете.
Администрация музея находилась в другом здании, через дорогу, минута ходу. И Арина вернулась к себе за плащом – в конце октября погодка не радовала. На ближайшую неделю обещали дожди. Отличное отпускное времечко!
В вестибюле Арина наткнулась на Софью Семеновну и Дину, ее сменщицу, которой посчастливилось не работать в ту роковую пятницу. А вот Софья Семеновна, всегда такая улыбчивая и жизнерадостная, заметно сникла. Женщины стояли у кассы и вполголоса переговаривались, почти шептали, теперь в музее все так говорили – тихо, вкрадчиво, скорбно, как в доме покойника.
– Ой, Ариночка, вас Кабулов спрашивал, – шепотом сообщила ей кассирша, выдавив из себя слабую улыбку. – Кстати, вы уже слышали последние новости? Помните, на последней экскурсии была посетительница в красном кашне и зеленой кофте? – в ее шепоте прозвучали заговорщицкие нотки. – Вы подошли, а мы еще тут все вместе беседовали…
Арина кивнула.
– Так вот, Ариночка, это красное кашне – наводчица! Ох, нет! Те двое из органов как-то по-другому ее назвали. Забыла, как… Но смысл такой, что она специально наводила суматоху, то есть привлекала внимание к мужчине, а тому якобы стало плохо. Помните, как она орала? А сердечный приступ-то был фальшивый!
– А царь-то ненастоящий! – с улыбкой произнесла Арина, хотя на самом деле удивилась. Она отлично помнила и ту бойкую, нарядившуюся, как попугай, тетку, и несчастного сердечника, которому тогда совершенно искренне сочувствовала. Все выглядело настолько натурально, что даже страшно.
– Невероятно! – протянула она. – Так вам Павленко это сказал, следователь?
– Нет, не он… – запнулась Софья Семеновна. – …Так получилось. Просто полицейские проходили мимо и разговаривали между собой, а я в кассе сидела, вот они меня и не заметили, задержались тут и все обсуждали. Они говорили, что преступников было трое: сердечник, красное кашне и еще кто-то третий, который под шумок вытащил из витрины ежедневник Сергея Яковлевича. Я только потом сообразила, какой словесный портрет они просят. Не запомнила ли я кого? Вас тоже об этом спрашивали? Нет? А еще, знаете, слух прошел, – погрустнев, продолжила кассирша и скорбно закачала головой, – что у нас предстоят серьезные кадровые чистки. Конечно, в первую очередь от стариков будут избавляться. Так что недолго мне тут с вами осталось. Но вам-то, Арина Ивановна, об этом даже беспокоиться не стоит.
По правде сказать, Арина и не беспокоилась. На своей работе, в должности заведующей научным отделом, она чувствовала себя вполне уверенно. Далеко не все в музее имели научную степень и научные труды. Впрочем, что такое сейчас кандидат наук! И разве в этом дело?! Нет, конечно. Дело было в том, что общий уровень подготовки новых, поступающих в музей сотрудников был крайне низок. Молодежь приходила или недоученная, или вовсе не образованная, но что хуже всего – случайная, равнодушная. Приходили, чтоб пересидеть год-другой. Ну да бог с ней, с молодежью! Откровенно говоря, и сама Арина в последнее время все чаще стала задумываться об уходе. Конечно, белая зарплата, соцпакет – в 39 лет не пустой звук. Но бюрократия задавила: отчеты, методички, научные темы, тексты лекций, статистика. Весь этот чертов ворох никому не нужных бумаг «для галочки»! Казенщина, формализм! Может, взять да и бросить все? Ведь по здравому рассуждению она уже давно заработала себе имя. В среде московских критиков, театроведов, балетоведов ее хорошо знали и, наверное, уважали, коль скоро спрашивали мнение. Не разумнее ли будет работать из дома, сидеть, так сказать, на заказухе. Коммерческие рецензии, статейки, заметки, обзоры, спектакли, выставки, фестивали… Шляйся себе по премьерам, презентациям, а потом сиди дома и пиши. И никакой тебе бюрократии!
* * *
Попрощавшись с кассиршами, Арина вышла на улицу. В нос ударил запах прибитого дождем автомобильного выхлопа – дух Садового кольца, чадного, шумного, суматошного. И погода бодрости не прибавляла – мышиное небо, на дорогах от автомобильных колес пенятся лужи-океаны. Арине вдруг стало неуютно, как от сквозняка. У входа в здание дирекции это ощущение усилилось и переросло в тревогу.
В фойе стояла непривычная тишина. Она шла по коридору и не слышала собственных шагов: всюду пол был застелен ковролином. Остановившись у кабинета с табличкой «Кабулов В. Т.», Арина хотела постучать, но из-за двери, которая оказалась неплотно прикрыта, донеслись голоса.
– Для меня это новость! – басил Кабулов. – Меня не поставили в известность.
– В том-то и дело, что вы не в курсе. Но я-то знаю, что супруг не хотел. Он с самого начала был против! – тягуче выпевал в ответ чей-то женский голос. – А эта ваша кураторша, как танк, давила, настаивала, требовала, она просто руки выворачивала мужу. Вы меня извините, но такое и здоровый не выдержит.
– Да уж… – вяло отозвался Кабулов. – Что же вы мне раньше не сообщили?
Женщина продолжила:
– А у Григория Борисовича – сердце больное. Он тогда согласился, а потом весь испереживался, изнервничался, таблетки горстями глотал. Вот и не выдержал!
Арина остолбенела – в кабинете Кабулова сидела Лариса Лейбман, вдова Григория Борисовича Лейбмана, и нагло, бессовестно врала.
«Эта шелковая книжица – вам как лыко в строку», – тотчас вспомнились ей слова старика. Ни о каких уговорах даже речи не шло! Едва узнав о готовящейся выставке, Григорий Борисович позвонил ей сам. Разумеется, потом по ходу работ возникали некоторые шероховатости, без них никуда. Но это так, мелочи, к делу не относятся…
В кабинете загремели стулья, вдова стала прощаться, но перед уходом вспомнила, что не допела финальную арию:
– Я надеюсь, вы меня поняли, Виктор Тихонович. И вот еще что… Я, конечно, извиняюсь, но мне тут намекнули, что эта ваша кураторша – темная лошадка. Так, может, все и не случайно?
Из-за двери кабинета директора повеяло такой гадкой мутью, что Арина едва удержалась на ногах. Она так и не узнала, что ответил вдове Кабулов. Зайдя за угол, чтоб с ней не встретиться, она выждала минут десять – надо было хоть немного успокоиться – и набрала номер директора:
– Простите, Виктор Тихонович, что задержалась. Могу сейчас к вам зайти, если что-то срочное? – проговорила Арина, с трудом сдерживая дрожь в голосе.
– Сейчас? – переспросил Кабулов. – Нет, пожалуй, мнэ-э-э…. необходимость уже отпала. Лучше завтра.
– Так я же с завтрашнего дня в отпуске.
Кабулов про отпуск забыл. В трубке повисло угрюмое молчание:
– Но вы же в Москве остаетесь, никуда не уезжаете? – ледяным голосом спросил ее Кабулов.
– Нет, никуда не уезжаю, меня уже предупредили… – повторила Арина, хотя больше всего в этот момент ей хотелось выкрикнуть в директорское ухо, что она уезжает очень далеко и вряд ли когда-нибудь вернется.
* * *
По дороге домой Арина купила бутылку коньяка. Пожалуй, без него скоротать вечер не получится. Навалилась страшная усталость, но, слава богу, через четверть часа она была в своем Большом Татарском переулке.
Какое же это благо – жить недалеко от работы, в центре старой Москвы, где все еще тихо и уютно.
Замоскворечье, малая родина Арины, – место особенное, отличное от той Москвы, левобережной, парадной, кремлевской, может, поэтому район этот лучше сохранился, уцелел от слома. Здесь все как будто меньше, уже, ниже, уютнее, без столичного размаха, великосветского блеска. Недаром Замоскворечье раньше не считалось городом, а было вроде окраинной деревни, но со своей непростой историей. Как вам эти топонимы – крымский, татарский, ордынский, толмачевский? Ничего не напоминают? Вот именно. Здесь был татарский стан, переправа, брод. Отсюда во время набегов Орда переправлялась через реку. Но кровавое прошлое осталось в прошлом. И теперь одни названия помнят об этом. Шло время, Замоскворечье менялось, пока не превратилось в купеческо-мещанское царство, тихое, сонное, патриархальное, с мухами, самоварами, свахами и Бальзаминовыми, о которых писал Островский. Именно здесь, на Ордынке, он родился, крестился и вырос. А еще здесь родился Павел Третьяков, чью былинно-фольклорную усадьбу позднее превратили в галерею. Ну да про это знают все. К слову, творческая интеллигенция тоже оценила и полюбила удаленное от центра «заречье» – тишина, атмосфера покоя способствовали работе. К примеру, на Пятницкой жил и писал своих «Казаков» Лев Толстой, на Малой Полянке творили Фет и Григорьев. В переулках Ордынки запечатлел «московский дворик» Исаак Левитан, а на Якиманке – замученный многочисленной родней, выкраивал для мировой литературы редкие ночные часы врач-интернист Антон Чехов. «Квартира моя за Москвой-рекой, а здесь настоящая провинция: чисто, тихо, дешево и… глуповато», – сказано по-чеховски, ни убавить, ни прибавить…
Поднимаясь по лестнице, Арина услышала, как щелкнул дверной замок: на пороге стояла Царица Тамара, во всей своей величественной стати – ждала и улыбалась, улыбкой сдержанной и немного загадочной – значит, жди сюрпризов. Мать любила преподносить сюрпризы, но сегодня Арине было определенно не до них. Ей хотелось есть, пить и спать. И ни о чем не думать, забыть про Кабулова и про лысого следователя, а молодую вдовушку Лару Лейбман просто ластиком стереть из памяти. Короче, «я б хотел забыться и уснуть!».
– Деточка, ты, наверное, голодная? Я тут кое-что приготовила… – ангельским голосом произнесла мать, рука с идеальным маникюром описала в воздухе неясную фигуру, изобразив, вероятно, то, что ожидало Арину на ужин. И та застыла, словно ее окатили ледяной водой.
Тамара Павловна не умела и терпеть не могла готовить, впрочем, любую другую домашнюю работу она тоже не жаловала. Отсюда и пошло – Царица Тамара, – так ее называли домашние, дочь и муж. Иван Петрович очень гордился красавицей женой, в красоте которой, к слову, не было ничего кавказского, скорее театральное. Тамара была похожа на Марию Николаевну Ермолову на том знаменитом портрете Серова. В ней все было царственным: осанка, посадка головы, шея, руки, жесты, походка… А еще в ней было какое-то невообразимое, неизвестной этиологии барство. Папа называл это «неприспособленностью». Тамара не умела и не занималась домашним хозяйством и вообще никогда не делала того, чего делать не хотела. При папе с его внушительной зарплатой они могли себе позволить домработницу, в доме царили мир и достаток. Для своих любимых женщин Иван Петрович был скалой и броней, а когда он умер…
Нет, о том страшном времени, когда папы не стало и вся их с Тамарой глупая, стрекозиная жизнь лопнула, как пузырь, Арина предпочитала не вспоминать, идти вперед, не оборачиваясь, ковылять как можется. Но самого отца, любимого, дорогого папочку, Арина не забывала никогда.
* * *
Тут, пожалуй, стоит рассказать о той ее жизни, когда деревья были большими…
Имя Арина ей дал отец. Так они с Тамарой договорились: если родится мальчик, Тамара хотела и ждала мальчика, то имя выберет она, если девочка – то Иван Петрович. С этого все и пошло. Арина родилась папиной дочкой. Еще в самом нежном возрасте стало понятно, что девочка – точная копия отца: тот же высокий выпуклый лоб, те же победные, вразлет брови, те же смоляные глаза со смешинкой, тот же упрямый подбородок с ямочкой. А от красавицы матери – ничего, ни черточки, даже обидно как-то. Да и характером девочка пошла в отца: независимая, самостоятельная, настойчивая. Вроде совсем еще малышка, но все рвалась делать и решать сама, а уж если что решила, то железно стояла на своем, не сдвинешь. Тамаре Павловне приходилось с ней трудно. От упрямства дочери у нее начинались мигрени. Раньше-то она думала так: если девочка, то, значит, будет сидеть себе на кружевной подушечке и кукол наряжать. Но Ариша этих несчастных кукол не наряжала, а разбирала на части: ноги, руки, голова, скальп – все по отдельности. Она предпочитала им конструкторы, машинки, головоломки, а еще любила бегать, прыгать, кричать и драться с мальчишками.
– Ну что за ребенок мне достался! Не девочка, а бандитка какая-то, сорвиголова. Никакой мягкости в ней, женственности, и упрямая, как ослица. Имей в виду, Ваня, я с ней не справляюсь! – приложив лед к вискам, жаловалась мужу Тамара Павловна, наблюдая из окна, как нянька Наташа бегает за Ариной по двору.
– Тома, ты, главное, не нервничай и прими витамины, – успокаивал ее Иван Петрович. Он слегка подтрунивал над вечными Тамариными недомоганиями: супруга любила поболеть и полечиться. – У нас с тобой чудесная девочка и, слава богу, здоровенькая.
Дочь свою он просто обожал, души в ней не чаял и всегда легко находил с ней общий язык. Вместе они играли, гуляли, рисовали, читали, хохоча до слез над «Алисой», «Карлсоном», «Винни-Пухом». Иван Петрович очень заразительно смеялся, много шутил и умел шутить, рассказывал разные смешные истории из своего детства, из школьной жизни. Чего стоил его рассказ про одноклассника Вальку Родина! Это когда девочка-старшеклассница зашла к ним на урок и сказала, что Родина мать зовет. Внизу, мол, в вестибюле дожидается.
И сколько их было, этих историй!
Несмотря на свою бесконечную занятость, частые командировки, отец всегда старался выкроить время для дочери. За что Тамара Павловна обижалась на супруга и даже немного ревновала.
Хотя напрасно – у Ивана Петровича было большое (увы, не очень здоровое) сердце, в нем хватало места для обеих женщин.
Отец работал в Первом Главном управлении КГБ и очень неплохо зарабатывал. Вся его профессиональная деятельность находилась под грифом секретности, поэтому о работе он никогда никому ничего не рассказывал. А вот полезными навыками, приобретенными за высокими стенами ПГУ[3], он охотно делился с дочерью. Хитроумные головоломки, задачки, упражнения для развития логики, внимания, памяти, мемористика, скорочтение – все это очень пригодилось ей и в школе, и в институте, и вообще в жизни.
Однако на выбор будущей профессии дочери, как это ни странно, повлияла мать. Когда-то давным-давно Царица Тамара окончила отделение искусствоведения МГУ и даже год отработала в Министерстве культуры.
– Историк, искусствовед – хорошая профессия для женщины, главное, мирная, безопасная… – одобрил выбор Иван Петрович.
* * *
Приняв душ и переодевшись, Арина пришла на кухню.
Обстановка на кухне, как и в квартире в целом, хранила следы дорогого, но очень давно обветшавшего ремонта с некоторыми робкими современными вкраплениями. Деревянный кухонный гарнитур производства Финляндии – мечта хозяек конца 1980-х, югославские стол, стулья и мягкий уголок с потертой обивкой, над столом – стилизованная под старину гэдээровская лампа, по стенам – полки из ИКЕА с гжельской сувениркой и старинными самоварами. Композицию завершала стоящая на окне большая птичья клетка – кружевной домик домашнего питомца Генки, волнистого попугая с нелегкой судьбой.
Бросив беглый взгляд на халат дочери, Тамара наморщила было лоб, но смолчала – сама она не признавала дома ни халатов, ни тапок, только домашнее платье и мягкие туфли на небольшом каблуке. Тема одежды вообще была вечным поводом для стычек.
Сев за стол, Арина приступила к ужину. Мать в кротком молчании сидела и смотрела на жующую дочь:
– Ну как, вкусно?
Арина согласно мотнула головой и выпила рюмку.
Горькую пережаренную печенку с сухим рисом без коньяка пропихнуть в себя было невозможно, как и ругать Тамарину вкуснятину. По сути, ужин был логичным завершением сегодняшнего «мегаудачного» дня.
Тамара просияла.
– Даже не верится, что я с завтрашнего дня в отпуске, – произнесла наконец Арина и, подняв рюмку, чокнулась с Тамарой.
– Правильно, Ариша, я тебе давно говорила, что пора отдохнуть, заняться собой, своим здоровьем…
– Звучит чудесно, но дома-то мне тоже придется работать. Завтра весь день буду сидеть над каталогом, а там начать и кончить. Как сказал классик: «Праздная жизнь не может быть чистою!»
– …И еще, деточка, тебе надо обязательно сходить в парикмахерскую. Ты ужасно обросла… – вздохнула Тамара. – Мне кажется, эта стрижка тебе не идет.
– Каталог надо сдать кровь из носу, Шитиков ждать не будет. У него выставка открывается через три недели… – Арина задумалась про свое.
– Через три недели, – эхом повторила мать. – Знаешь, Ариша, сегодня звонила Людмила и предложила путевку в «Бекасово» за полцены. Там все-таки очень хорошие процедуры: кедровая бочка, жемчужные ванны, кислородные коктейли, массаж… Как ты считаешь, полный курс с 50 %-ной скидкой – это же неплохо? – реплика, переданная с поистине ермоловской глубиной, завершилась паузой.
«Ну наконец-то! Вот он – гвоздь сегодняшней программы, экстракт пережаренной печенки! Примерно этого и следовало ожидать».
Тамара не договорила, и не договорила с расчетом, она никогда ничего не просила, точнее, никогда не вербализировала свои просьбы. Вот и сейчас она ждала, пока Арина сама не предложит ей желаемое, но дочь молчала.
Уцененные жемчужные ванны шли по той же цене, что и черное кашемировое пальто, которое она присмотрела себе в магазине на Пятницкой.
«А может, и бог с ним, с пальто!» – подумала Арина, вливая в себя очередную рюмку коньяка.
