Мария Мусина
Женская месть
Слава внимательно посмотрел на Виталия Александровича. Лицо астролога было непрозрачно для эмоций.
Глава 3
Андрей Сафьянов открыл замысловатой формы ключом бронированную дверь, встал на пороге и еще раз не без гордости и удовольствия оглядел просторную прихожую. Хата была отменная, хорошо отремонтированная, удобно спланированная и абсолютно пустая. Высоченные потолки, кирпичные толстые стены, роскошный вид на набережную из окна, пять минут пешком от станции кольцевого метро. Заполучить ее стоило Сафьянову недюжинных трудов. Но вот же – он выкупил ее и теперь сможет перепродать с приличной выгодой.
Андрей опустился на широкий подоконник, посмотрел в окно: машины, застрявшие на мосту, пытались вырваться из пробки, но это им удавалось хреново. Некоторые уже затравленно гудели, пытаясь хоть таким бесполезно-беспомощным образом выразить свое право на простор и свободу. Отдельные механизмы, рискуя, вырывались на встречную полосу. Но большинство, покорившись обстоятельствам, терпеливо воспринимали реальность. “Сэкономишь минуту – потеряешь жизнь”, – гаишники правы, как всегда.
Сафьянов вспомнил вдруг, как всего пятнадцать лет назад, пришел, тиская смотровой ордер в кармане, в ту свою комнату в коммуналке. Дом после реконструкции только-только начали заселять, в углу выделенных Сафьянову апартаментов высилась смердящая куча дерьма, оставленная может, строителями, может, бомжами.
Тогда, пятнадцать лет назад, Андрей, тридцатилетний здоровый мужик, сел на подоконник и заплакал. Заплакал от радости: осталась позади проклятая необходимость снимать углы-комнатушки, платя деньги, которые неизвестно откуда нужно было добывать. Заплакал от воспоминаний об унижениях, которые пришлось пропустить через себя, давясь гордыней, когда выселялся по первому требованию хозяев жилищ – уходить в никуда со стопочкой книжек и с чемоданчиком.
Тогда, пятнадцать лет назад, начиналась новая жизнь. Обретшему, наконец, свой угол Сафьянову грезилось: жизнь будет яркая, полная огней и славы. Тогда Сафьянов был журналистом еще незнаменитым – известность была впереди. Теперь она – в прошлом. Теперь блестящий, популярный некогда публицист занимается пусть успешно, но куплей-продажей, пусть недвижимости, но опасливо скрывая свои занятия от широкой публики. И телефон его нынче раскаляется не от звонков с поздравлениями по поводу новой острой статьи, его не донимают, как прежде, приглашениями на вечеринки бомонда, приемы в посольства иностранных государств, на выступления перед почтенной публикой, жадно интересующейся новостями политики и громкими разоблачениями тоталитарного режима. Да, это все в прошлом. Но не случилось самого страшного, того, чего Андрей, распробовав хорошенько, боялся больше всего, от чего бежал рьяно и без оглядки на неизбежные потери. Не случилось безденежья, жалкости, которую несет с собой бедность. Сегодня, сидя на широком подоконнике в подготовленной к продаже квартире, Андрей был уверен в своем будущем: он точно знал, что никогда не впустит больше в свою жизнь унижений, ни под каким видом. Не впустит – любой ценой.
Через десять лет после рождения Андрея его семья, исколесив полстраны, поскольку отец был военным, поселилась, наконец, в пристойном городе, в Риге. И Андрей, не без оснований, считал себя рижанином. Его самолюбие несло отчетливый отпечаток известного прибалтийского гонора, порой даже милого и безобидного. Его мироощущение живописно окрашивалось в тона Европы, конкретно той ее части, которая не осознавала еще, благодаря тогдашнему железному занавесу, что она, в общем-то, представляет собой всего лишь задворки славного континента, чем и спасала свою значимость и независимость в собственных глазах. Его вкусы были определены эстетикой рижской игрушечной опрятности. Андрей даже внешне походил на латыша: высокий, значительный в своем немногословии и спокойном темпераменте, с величественной посадкой головы, он выглядел как настоящий рижанин и чувствовал – как рижанин.
После 8 -ого класса Андрей, увлекшись джазом, объявил отцу, что будет поступать в музыкальное училище – учиться по классу саксофона. Отец разбил сыну в кровь губы – чтобы не мог тренироваться на своей дудке – и выгнал из дома. С этого времени и начались для Андрея скитания по чужим углам: становиться, как хотел отец, нужным народному хозяйству инженером, Андрей не мог бы при всем своем желании – это безоговорочно противоречило его природе, в его организме не было ни клетки, ни молекулы, ни атома, из которых мог бы образоваться подобный специалист.
Андрей, несмотря на проклятие отца, все же поступил в музучилище и, чтобы заработать на крышу над головой и кусок хлеба, пошел играть блюзы в ресторан. Впрочем, это было не самое плохое место в те времена для музыканта. Ему приходилось дружить и с одержимыми музыкой, совершенно сумасшедшими существами, и со жлобоватыми официантами, он спал и с неопрятными женщинами, отдававшимися ему за батон хлеба и банку варенья, и бесплатно – с дорогими валютными проститутками. Периодами он бывал подобострастным лабухом, готовым сыграть богатой публике за “парнос” все, что та пожелает, временами он забывал о материальном и воспарял в душевной отрешенности в немыслимые эмпиреи. Словом, Андрей Сафьянов имел возможность наблюдать жизнь в самых разнообразных ее проявлениях. Но он был достаточно молод тогда и извлекал удовольствия из всего на свете, несмотря ни на что.
Очень скоро Андрею стало ясно, что он не станет посвящать свою жизнь музыке, поскольку по натуре не был самоотвержен. Он не собирался класть самое дорогое и любимое, что у него было, а именно – себя, на алтарь искусства.
Когда Андрей в первый раз женился, он иронично произнес любимую, впоследствии часто употребляемую им характеристику своего бытия: “Жизнь – непроста”. Латышка Эрика была старше Андрея на десять лет. Не то чтобы он любил ее – Андрей сам себе охотно признавался в том, что его эмоции в отношении окружающих слишком слабы, – но тогда, женившись, он обрел свой дом и, что немаловажно для юноши на пороге восемнадцатилетия, возможность легального, регулярного и комфортного секса, за что испытывал подлинно нежные чувства к супруге. Так что этот брак был и по расчету, и без расчета. В общем, “жизнь – непроста”.
Но благость длилась недолго. Эрика сразу же родила дочь, и начались обычные при этом трудности и семейные скандалы. Боже! Что это были за сцены!
Окидывая мысленным взором свою прошлую жизнь, Андрей всегда поражался: как же ему, так любящему тишину и покой, барственную негу и парение духа, “везло” на скандальных, мелочных, истеричных женщин, умевших превратить его существование в бесконечный кошмар выяснений отношений. Приходя домой после ресторанной работы – с шумом в голове от плохой музыкальной аппаратуры – Андрей неизменно заставал плачущую навзрыд жену, которая тут же при его появлении начинала кататься в истерике по полу и кричать, что он, Андрей, конечно же, непременно ей изменяет. Эрика, разумеется, была права: Сафьянов изменял ей. Но ему удавалось это делать тактично и скрыто, ничего доподлинно она не знала и знать не могла, так что по всему выходило, что Эрика просто бесится с жиру. Тем не менее, никакие увещевания, заверения, убеждения не помогали. Эрика с ним развелась.
Жить опять стало негде, и Андрей здраво рассудил, что единственный выход из создавшегося положения – это поступление в институт в другом городе. Таким образом он убил бы сразу двух зайцев: получил бы высшее образование – не век же дуть в дуду пьяной жующей публике – и решил бы, хотя бы временно, проблему жилья.
Андрей выбрал журфак МГУ. И поступил на удивление легко. На первом же курсе – женился. На одногруппнице. Родители Елены принадлежали к тогдашнему привилегированному классу – они были торговыми работниками. Молодым тут же обломилась однокомнатная квартира в новостройке.
Но коварство судьбы для Сафьянова заключалось в том, что совершаемые им вполне разумные поступки оборачивались отчего-то неуправляемыми, просто-таки губительными для него последствиями.
Как он уговаривал Елену подождать с рождением ребенка! Как он грамотно и убедительно аргументировал свою точку зрения! Елена не послушалась. И очень скоро их уютная квартирка, – где он с таким успехом мог работать, расти над собой, ковать свою карьеру, становиться большим журналистом, – огласилась надрывным детским ревом и осветилась бессонными ночами.
Сафьянов пытался вести прежний образ жизни. Всякий раз это кончалось скандалами, поскольку Елене тоже именно в этот момент неотложно, необходимо было отправляться по делам. Исчерпав все вербальные средства, Андрей молча хлопал дверью. Но часто на остановке автобуса его, как ни в чем не бывало, догоняла Елена, не собиравшаяся менять свои планы. И Сафьянов, плюнув вслед увозящему жену автобусу, возвращался домой: не мог он оставить одногоодинешенького орущего грудного младенца. У Елены нервы были крепче.
И все же иногда Сафьянову удавалось вырваться. Тогда он пускался во все тяжкие. Андрей вообще, как выяснилось в процессе двух женитьб, был человеком антисемейным, он не чувствовал в себе моногамности, ему всегда было тесно в рамках условностей и обязанностей брака.
Однажды Сафьянов, прямо скажем, напившись, дотопал до дома к утру и попытался молча завалиться спать. Но Елена была настроена поскандалить, она не могла, просто так проглотив обиду, дожидаться высочайшего пробуждения. Елена наполнила чайник водой похолоднее и стала поливать из него Сафьянова тоненькой струйкой. Тогда-то долго копившиеся гнев и раздражение Сафьянова отыгрались Елене синяками и сотрясением мозга.
И если уж разумные поступки сулили Андрею сложности, то это его спонтанное мракобесие повлекло за собой настоящую катастрофу. Мало того, что Елена, разумеется, выгнала Сафьянова из своей квартиры, не дав забрать зубную щетку и пару сменного белья, мало того, что она, конечно же, развелась с ним, навесив еще одни алименты. Елена и ее родители стали бомбардировать газету, в которую с таким трудом устроился Андрей, письмами, где красочно обрисовывался страшный образ саблезубого, плотоядного, аморального монстра, способного не только поднять руку на родную супругу, но и вести антисоветскую пропаганду в семейном кругу. К тому времени Сафьянов был уже членом партии – в партком посылались копии. Надо ли говорить, что Сафьянову быстренько предложили уволиться, и только чудо спасло его от расставания с партбилетом.
Оказавшись без жилья, без зарплаты в городе, где ладно нечего есть и негде переночевать, но негде встать на партучет, что было в те времена страшнее смерти, Андрей понял, каково бывает обложенному со всех сторон зверю, отданному на растерзание злобных голодных собак.
Тем не менее, Сафьянов выпутался: он послал заказным письмом с уведомлением свою учетную карточку в Ригу, по старому месту жительства, присовокупив записку о том, что он скоро вернется, чтобы проживать вместе с родителями, а потому просит поставить его скорее на партучет. Пока документы ходили туда-сюда, пока их недоуменно вертели в руках и писали отказы, Андрею удалось найти работу в молодежном журнале. В тамошнем парткоме он предъявил свою переписку с Ригой – таким образом, перерыва в партстаже не образовалось.
Одна жизненно важная проблема была решена. Но оставалась другая – жилье. Где найти и чем платить? Треть зарплаты в 120 грязными уходило на алименты. Комната стоила 50 рублей в месяц. Но надо было еще на есть-пить-одеваться. В лицо чесночно задышала нищета.
Оскорбительная необходимость принимать от девушек подачки в виде куска мяса, унижающий выбор не той, к которой стремятся душа и тело, а той, что может больше принести пожрать, – все это пришлось пережить. Когда друзья приходили в гости с бутылкой водки, Андрей расстраивался, когда приносили пиво – в доме была радость: наутро Сафьянов быстрой трусцой бежал обращать стеклотару в дензнаки.
Андрей любил пройтись по улице Горького, по Бронной, к Арбату, представляя себе, что он, Сафьянов, живет в этом, нет, вон в том доме с лепниной, в собственной огромной квартире, окруженный добротными дорогими вещами, где к нему приходят те, с кем хочется дружить, а не те, с кем общаться необходимо или кого заносит ветром случая. Он мечтал о неспешных философских разговорах, к которым был склонен, об умных собеседниках, достойных его, Андрея. Он чувствовал: несмотря на то, что вынужден сейчас хитрить, изворачиваться, крутиться, рожден-то он с благородной душой. И, если бы не поганые обстоятельства, лучшие его качества давно расцвели бы пышным цветом. Ведь что, в сущности, нужно благородному дону? Свой дом, небольшая, но стабильная рента, дающая возможность работать не за деньги, а ради удовольствия. Возможно, тогда он даже занялся бы благотворительностью.
В самые тоскливые, безденежные, безнадежно одинокие вечера Андрей снимал трубку, набирал номер справочной международного аэропорта и спрашивал своим барственным, густым, низким, красивым голосом: “Барышня, милая, скажите, когда завтра отбывает самолет в Барселону (Рим, Брюссель, Париж)?” Ему вежливо отвечали, и это грело душу. Андрей понимал, что не полетит на этом самолете – в те времена казалось – никогда. Но ему важно было знать, что теоретически, в принципе, самолет, способный унести его в лучшую жизнь, существует. И именно от этого единства и борьбы противоположностей Андрею становилось легче. “Жизнь – непроста”.
Немножко проще стало, когда Андрей изобрел удобный и приятный вид заработка. Суть его заключалась в том, что Сафьянов брал командировку и, стало быть а стало быть, и командировочные, от своего журнала и еще от какого-нибудь издания. Быстро отписывался – еще и получал два гонорара – поскольку вести “с мест” всегда печатались охотнее, чем столичные материалы.
Андрей вздохнул было свободнее, но тут его засекли “доброжелатели”. И опять же все пасквили исходили от женщины – от его сослуживицы, с которой был роман, а потом закончился против ее желания.
И снова над Сафьяновым нависли тучи угрозы увольнения и партвыговора (в лучшем случае). И опять – череда унижений, оправданий, лебезений.
Господи! За что? Чем он, Андрей, провинился перед тобой? Тем, что знал себе цену, барахтался, как мог, пытаясь, загнанный, вырваться? За что?
И все-таки Андрей получил тогда свою комнату с кучей дерьма в углу. Он все же отвоевал свой краешек под солнцем. Потом тоже бывало всякое, но тогда уже у Сафьянова появился собственный плацдарм, где можно было занять круговую оборону, отстреливаясь до последнего патрона, а в минуты затишья спокойно зализывать раны. Тем, кто имел крышу над головой всегда, этого не оценить.
… Сафьянов затуманенным воспоминаниями взглядом обвел огромную гулкую комнату. Пододвинул ближе телефонный аппарат – единственную вещь в этой пустоте – набрал номер, который помнил наизусть. На том конце провода приятный голос ответил, что хозяйка подойти не может, но внимательно выслушает оставленное сообщение. В таком контексте Сафьянову нечего было сказать. И он тогда остался просто сидеть – ждать, когда придет смотреть квартиру потенциальный покупатель.
Андрею очень хотелось поговорить с кем-нибудь об Алевтине – о ее смерти, о том, почему это произошло. Но, наученный горьким опытом своей жизни, Сафьянов знал, что предпринимать ничего не должен. Никаких движений. Все образуется само собой.
Андрей Сафьянов сидел под высокими сводами пустой квартиры и ждал.
Уже почти стемнело, когда Игорь Воротов добрался, наконец, до Петровки 38. В метро по дороге от Павелецкой до Тверской следователь по особо важным делам пытался расслабиться и хоть чуть-чуть релаксироваться. За долгие годы работы в прокуратуре Игорь приучил себя использовать всякую минуту и самые не подходящие, казалось бы, места для отдыха и аутотренинга. Иногда у него это даже получалось. Вот и сейчас он покинул метрополитен с гордым чувством свежести и бодрости. Топая по бульвару к назначенной цели, Воротов перебирал в уме приятные картинки бытия: вот его пятилетний сын, Антошка, смешно становится в каратистскую стойку, пытаясь подражать папе; вот жена Света, со счастливым выражением лица, открывает ему, Воротову, дверь, целует его и тут же скрывается на кухне – как же, муж пришел с работы, нужно разогреть ужин и вкусно покормить, расспрашивая за трапезой о том, что случилось за день; вот они все втроем летом идут к даче через поле, солнышко ласково светит, птички поют, пахнет скошенной травой – хорошо… И почему все эти прелести семейной жизни Кудряшов называет скукотищей?
– Ну, где ты там? Позвонить не мог? – набросился раздраженный Славка на умиротворенного Игоря.
– Что-нибудь случилось? – с Воротова враз слетела вся благостность.
– А вот не скажу, – и Кудряшов закрыл себе ладошкой рот.
– Пустейший ты человек, Вячеслав, как тебя только в органах держат?
– В пробе воздуха из квартиры Коляды нервно-паралитический газ не найден.
Игорь удовлетворенно кивнул:
– Буфет закрыт?
– Стало быть, и в правду – гадалку на тот свет спровадил мужик. У женщины сил не хватило бы подтащить к окну упирающуюся Коляду, тем более, выпихнуть ее из окна. А что тебе буфет? Поехали ко мне.
“Ехать” надо было минут пять пешком. Кудряшов жил совсем близко от родной Петровки 38, и по этому случаю, а так же благодаря холостяцкому житью-бытью хозяина, квартира его напоминала проходной двор: на огонек заглядывало все управление. Правда, люди приличные, без звонка не заваливались, тут Кудряшов был строг и неумолим. Первое, что он сделал, войдя, – отключил телефон.
– Извини, – сказал Игорю, – неприбрано. Тут у меня вчера ребята групповуху устраивали. Все перевернули. Я уже в самом конце появился – не смог за порядком проследить. Найдешь где предметы дамского туалета – не пугайся.
Воротова передернуло. Слава хихикнул. Кудряшов обожал подкалывать подобным образом добропорядочного Игоря и наблюдать за его исступленным негодованием.
Консервы разогреты и съедены. Кофе заварен, выпит и снова заварен.
Кудряшов успел рассказать о своей поездке с Верещагиной, умолчав, разумеется, о том, что было лично для него примечательным не менее, чем факт пропажи, ты ж понимаешь, какого-то астрологического архива.
Воротов слушал, изредка задавая вопросы, не всегда понятные Кудряшову: упоминала ли Верещагина фамилии Стрелецкий и Ткаченко, где назначены поминки, когда в последний раз Коляда ездила отдыхать и куда. А когда спросил, систематизирован ли был пропавший архив, Кудряшов взорвался тихим недоумением:
– Какой же ты все-таки есть, Ворот, что я тебе сделал?
– Надеюсь, гражданке Верещагиной напомнили, чтобы она на время следствия оставалась в Москве?
Тут Кудряшов окончательно вернулся с заоблачных небес, на которых, что скрывать, пребывал. И ему стало грустно.
– Ты решил предоставить мне эту замечательную возможность, – обиделся он.
Воротов насмешливо посмотрел на друга и покачал головой:
– Да-а, – укоризненно протянул, – общение с демонической женщиной для тебя даром не прошло.
– А она демоническая? – ухватился за тему Кудряшов. Ему очень хотелось поговорить о Ларисе.
– Говорят…
Кудряшов пожал плечами для конспирации и выдержал паузу.
– Так вот, – начал Воротов, – пока ты поддавался обольщеньям…
– Каким обольщеньям? – с видом нашкодившего школьника безоговорочно отмел подозрения Кудряшов.
–…я побывал у ближайшей подруги Верещагиной Екатерины Всеволодовны Померанцевой. Особа исключительно добродетельная. Но не без романов – актриса все-таки.
– Про ее романы даже я знаю, – вставил Слава, – как и всякий гражданин страны.
– Это ее частное дело, – защитил доброе имя женщины Воротов. – Так вот, дружит Померанцева с Верещагиной уже лет десять. Екатерина Всеволодовна когда-то училась на факультете журналистики в одной группе с Ларисой Павловной, ушла со второго курса, поступила в театральное.
– Женщины не умеют так долго дружить, – оракульски изрек Кудряшов, – думаю, ты узнал о Верещагиной много интересного.
– Зависть – вне логики. Зависть женщины к женщине – тем более. Казалось бы, удачливая, талантливая, знаменитая актриса и женщина без определенных занятий – кто кому должен завидовать? Нет, то есть все говорилось исключительно в превосходной степени…
– Ладно, психология Померанцевой – дело десятое.
– Не скажи. Верещагина-то психологию своей подруги прекрасно знает. И тем не менее решила алиби свое отдать ей в руки.
– Ты, – насупился Кудряшов, – считаешь, что алиби не натуральное?
– А ты веришь в чудеса?
Они помолчали.
– Впрочем, – сказал Воротов, – Времена алиби прошли, наступили времена наемных убийц. Но если честно, то я пока не вижу причины по которой Верещагиной мешала бы Коляда. Судя по всему, своего рода популярности у твоей Ларисы Павловны – побольше будет. Так что скорее наоборот могло произойти.
Кудряшов пропустил мимо ушей указание Воротова на Верещагину как на Славину собственность, – пусть подкалывает, если ему так нравится.
– Можно свои пять копеек вставлю? – чопорно осведомился Кудряшов, – Так вот, астрологическая карта с полной выкладкой всех данных об объекте исследований в среднем в Москве стоит 1000 долларов. Но сама по себе астрологическая карта – ерунда, арифметический расчет, за минуту на компьютере можно сделать. Главное здесь – трактовка карты. Верещагина берет за работу 3000 долларов и считается крутым специалистом.
– Богатая невеста.
– Алевтина довольно успешно лечила людей. Сам понимаешь, когда болеешь – любые деньги выложишь. Так что у Коляды материальных проблем не было. Но, при этом, она зачем-то пыталась освоить астрологию, Верещагина ее и учила – но, увы, то ли плохо учила, то ли Алевтина неспособной ученицей оказалась. Коляда умела неплохо гадать на картах, но все же ее предсказания были не так точны и, главное, не так подробны, как предсказания Верещагиной.
Тут Кудряшов, напустив на себя профессорский вид, стал пересказывать Игорю информацию об астрологии, полученную от Виталия Александровича.
– И Верещагина в состоянии запомнить все 100 арабских точек? – недоверчиво уточнил Воротов.
– Более того, я тут расширил сферу источников информации, кое-где еще побывал – о Верещагиной ходят легенды. Она якобы способна просчитать не только какую профессию человек выберет, когда женится, как будет развиваться его карьера и тэ дэ. Она может просчитать, в какой город нужно переселиться, чтобы, к примеру, язва не мучила. “Сменить долготу” – это так называется. Астрологические дома перемещаются со сменой долготы, и тебя уже не язва мучит, а тебе Госпремию дают. Энергетика планет в твоем гороскопе остается та же, но направление ее силы – меняется.
– А когда человек умрет – может просчитать? – с иронией наблюдая за Славиным энтузиазмом, спросил Игорь.
– Вот тут они все говорят: пасс. То есть у человека существуют критические дни. Но факт смерти предсказать практически невозможно – все в руках Божьих. Каждый в принципе может умереть раз 10 в году, – Кудряшов развел руками. – За что купил, за то и продаю. А Коляда гадала по руке, на картах специальных -Таро! – на бобах (первый раз слышу, что есть такое гадание), на кофейной гуще. Сглаз снимала, порчу, врачевала. Но до уровня Верещагиной явно не дотягивала.
– Но Верещагина говорит, что Коляда никогда не ошибалась.
– Вот здесь вся загвоздка, вся разница между ними. Я еще заехал в одно место – там всех этих “ясновидящих” изучают с научной точки зрения. Так вот, они мне пояснили разницу, – тут Кудряшов растерянно устремил взгляд в пространство, – правда, я ничего не понял.
Воротов сочувственно промолчал.
– Я не удержался, – стыдливо прятал глаза Кудряшов, – спер у астролога Виталия Александровича бумажку одну. Незадолго до своей гибели Алевтина Коляда приезжала к потерпевшему. Просила составить астрологические карты неких граждан. Как я выяснил по украденной мною бумажке, граждане эти в основном являются гражданками. Тебя конкретно интересует, кто да кто?
– Догадываюсь, – мрачно отмахнулся Воротов.
– К тому же когда-то Коляда при получении паспорта зачем-то поменяла себе имя. Но не только имя. Неизвестно, когда, собственно, она родилась. В паспорте написано 20 декабря, астролог Виталий Александрович составляет ей почему-то астрологическую карту на 20 марта того же года…
– Ты проверял, криминала какого в те, домосковские годы за ней быть не может?
– Я тоже так подумал. Хотя девке было шестнадцать, когда
она из деревни отвалила. Но ты не сомневайся. Я связался с тамошними. Коляду прекрасно в деревне помнят. Ничего за ней не водилось. Ну а то, что в сельсовете попросила другое имя в документах записать – капризы, говорят. А про день рождения вообще никто не помнит. Они там, дескать, только именины справляют. А кто когда родился – никого не интересует. Я все думаю, что же имела в виду Коляда, когда пыталась уяснить: что будет, если такие-то люди соберутся вместе?
– Не вдавайся.
– Не скажи. Художника, как говорится, надо судить по законам, им самим над собой поставленным.
– Оставим эту тему, – поморщился Воротов, – как неперспективную.
– Ну, в общем, влипли мы с тобой, – подытожил Слава, – Я, разумеется, во всю эту белиберду с ясновидением и проглядыванием человека насквозь, в порчу и сглаз не очень-то верю. И, тем не менее, согласись, это тебе не убийство кооперативщика рэкетиром раскрывать. Тут могут открыться обстоятельства непредсказуемые. Уж больно материя тонкая.
– Кстати, о рэкетирах, – вздохнул Игорь, – Словосочетание Юрий Агольцов тебе, конечно, кое-что говорит?
– А то! – насторожился Слава.
– Так вот, он был связан с Колядой.
– Боже мой! Боже мой! – подняв глаза к потолку, взмолился Кудряшов, – За что? В этой истории и так черт ногу сломит – только Агольцова не хватает.
– Померанцева утверждает, что с Алевтиной его связывали самые нежные и интимные отношения.
– Ну, я не знаю, – искренне запереживал, засочувствовал Слава, – У него же мисс Россия в офисе кофе подает. Ему что, фотомоделей и миссок всяких не хватало? Да Коляда лет на десять его старше. Он что, геронтофил?
– Слава, – поморщился Воротов, – ты же с Агольцовым дело имел. Он – человек не простой и, тем более, не примитивный. Зачем ему мисски?
– Хорошо, – собрался Кудряшов, – давай тогда по порядку. Без эмоций. Сухой остаток. Пройдемся по бытовухе? Туфлю-то так и не нашли Колядину. А между тем, у них, у людей, которые верят в ведьм и колдунов, существует поверие-не поверие, ну, в общем, техника безопасности обращения с нечистой силой: если ведьма умирает, то обязательно ее сжечь надо, иначе она так и останется на земле вредить всем и каждому. Ну, если не саму ведьму сжечь, то хотя бы какую-то вещь ее, которую ведьма носила. Где туфля-то? Нет туфли-то!
– Уж больно наивная подсказка, – скептически покачал головой Воротов, – Тебе не кажется?
– Наивная – не наивная, может, конечно, подстава, но не учесть этого нельзя. Еще. Убийство на почве ревности. Раз Коляду Агольцов трахал, ой, извини… В общем, раз у нее был роман с таким человеком, как Агольцов, надо вникнуть в его личную жизнь повнимательнее. Марух-то возле него наверняка много вилось.
– Давай, вникай, – согласился Воротов, – Теперь – по другому направлению. Итак. Версия первая. Коляду убили за то, что она передала свой архив – как некий пакет информации – в чьи-то руки.
– Раз, – дал себя уговорить Кудряшов.
– Версия вторая. Коляду убили за то, что она не передала архив заинтересованным лицам.
– Ну, нет, – запротестовал Слава, – Для того, чтобы отобрать архив у Алевтины, вовсе не обязательно было ее убивать. Нет. Это – не версия.
– А я считаю, что так могло быть. Потому что ты не учитываешь двух вещей – наличие в жизни Коляды Юры Агольцова, больше известного под невыразительной кличкой Цикорий. Совершить кражу, пусть даже через подставное лицо, у его любовницы – равносильно самоубийству.
– А убить его любовницу, – передразнил Кудряшов назидательный тон друга, – равносильно путевке на Канарские острова.
– Да, представь себе, Слава, иногда лучше человека убрать, чем в живых оставить. Потому что живой человек хватится пропажи и будет очень и очень о ней сожалеть, “помогите!” кричать. Мертвому же – ничего не нужно. Извини меня, конечно, за банальность – сам вынуждаешь. И я сильно сомневаюсь, что Агольцов так глубоко вникал в род занятий своей возлюбленной, что знал о существовании архива, а если и знал, то мог представить себе его ценность.
– Но если знал – уж как-нибудь сообразил бы. Хорошо. Но тогда будем все-таки рассматривать два варианта. “Знал”. И “Не знал”.
– Согласен. Будем рассматривать два варианта. Вернемся к моей второй версии. Агольцов не знал о существовании архива. Некому заинтересованному лицу этот архив был необходим, опасаясь последствий, данное заинтересованное лицо убрало Коляду, чтобы некому было рассказать Цикорию о пропаже ценной информации. Кроме того, – повысил голос Воротов, – есть, как я уже говорил, второе условие для этой версии – необходимое, но не обязательное. Сведения, содержащиеся в архиве, хранились так же в памяти некой гражданки Коляды А.Г. И это тоже имело значение для заинтересованного лица.
– Принимается, – кивнул головой Кудряшов.
– Теперь посмотрим, что получается, если предположить: Агольцов знал, что у Коляды существует собираемая многие годы информация о самых разнообразных людях. Причем, заметь, информация очень интимная, подноготная, можно сказать, информация. Девочка Алевтина начала бывать в некоторых домах некоторых очень влиятельных ныне людей двадцать с лишним лет назад. Тогда эти люди, может быть, и представить себе не могли, что когда-нибудь окажутся на виду. А когда человек живет себе тихонько, растворившись в толпе, – он очень многое может себе позволить, он живет бесконтрольно, на него не давит необходимость прилично выглядеть в глазах окружающих. А это, как ты знаешь, влечет за собой безответственность.
– И вседозволенность, – скорчил страшную рожу Кудряшов.
– И вседозволенность, – совершенно серьезно подтвердил Игорь Воротов, – С далеко идущими последствиями. И поступки, которые могут и не содержать криминала, но за которые потом будет стыдно, которые не захочется потом вспоминать. Тем более обнародовать.
– Шантаж?
– Может быть, и так. Не знаю. Но это версия?
– Имеет право на существование.
– Пойдем дальше. Архив могли прихватить с собой, чтобы сбить с толку следствие. Могли? Могли. Случайное совпадение быть могло? Могло, – зачастил Воротов.
– Погодь. Что значит – случайное совпадение? Коляда кому-то отдала архив, а ее вдруг взяли и пристукнули по какой-то неведомой нам причине. И это не связано между собой. Ты меня прости, конечно. Зачем Коляде куда-то отдавать архив, которым она дорожила, коли уж собирала много лет? Если Алевтина архив спрятала – то зачем? Кого-то, значит, опасалась? Кого? Каких обстоятельств? Нет, эта версия на версию не тянет, потому что для нее слишком мало исходных, она не сформулирована. Во всяком случае, на сегодняшний день. И потом. Мы с тобой как-то отделили архив от компьютера. А ведь вполне вероятно, что Коляда перенесла свой архив в компьютерную память, а черновики – уничтожила. Возможно?
