Мария Мусина
Женская месть
– Ты мне уже после его ухода звонила?
– Ну да. – Нина таращила глаза. – Страшно-то, Кать, было. Ты себе представить не можешь, как страшно. Как же мы теперь все будем. Без нее-то. Без Алевтины?
– Да… – равнодушно протянула Померанцева, – Кого ты следователю-то назвала?
Нина заискивающе заглянула в глаза:
– Сказала, что никого толком не знаю. Что я с боку припеку.
– Ну и дура. Все равно узнают.
– Думаешь? – озаботилась Нина.
– Сама говоришь: следствие есть следствие.
– Но, Кать, он сказал, что меня еще вызовут. Так что говорить-то?
Померанцева лениво поднялась, заходила по кухне, рассматривая полки, уставленные импортными баночками, в которых хранились вполне отечественные “сыпучие продукты”.
– Не знаю, – вдруг легкомысленно улыбнулась, – говори, что хочешь.
– Как это? – недоверчиво спросила Нина.
Померанцева присела, не смывая улыбки.
– А вот так. Говори, что хочешь. Врать, правда, в этой ситуации бесполезно. Так что придерживайся реальности.
– И про тебя сказать?
– Ну что ты можешь про меня сказать? – спокойно ответила Померанцева, – Что я у Алевтины бывала? Так это пол-Москвы знает.
Нинка открыла было рот в возражении, да осеклась. “Ну-ну, – ехидно подумала, – расхрабрилась. В полиции храбриться будешь, передо мной – чего ж?”
По природе Нина была добра и незлопамятна. Оттого и схлопатывала периодически от жизни. Умом понимала – похитрее бы ей быть, понастырнее, пожестче. Порывалась даже несколько раз хитрость проявить – только хуже выходило, тогда ее все не только ногами пинали, а отшвыривали от себя и вовсе. Нина же к людям тянулась, не могла себе позволить в одиночестве пребывать. А потому, пусть лучше уж так, пусть думают, что на Нинке можно воду возить, и плевать на нее, и сморкать – лишь бы не гнали.
Только иногда ей становилось ужасно обидно, больно до злости, что вот, Катя, например, Померанцева, хорошая, конечно, артистка и знаменитая, но ведь тоже – баба, так ее, Нинку, за дурочку водит никудышную и с презрением с ней обращается. А разве Нина виновата, что никто в юности ее не подтолкнул, не присоветовал, как жизнь строить – может, и она бы смогла на сцене-то блистать. Фантазии не хватило. Воображения. Вон Катька – тоже ведь из простой семьи, а вырвала же себе другое. Нахамила, можно сказать, надерзила провидению, улизнула от неизбежного. Как решилась? Через что прошла – то Нинка доподлинно знала. А посмотреть: потомственная аристократка. Спросить бы в добрую минуту, когда Катя вдруг поняла, что жизнь-то большая и разная, что возможно выломиться из накатанной всеми предками колеи?
– Что загрустила? – заглянула Померанцева в затуманенное думами Нинкино лицо, – жалеешь, что сплетню пустить не удалось?
– Зачем ты так, Кать? – на глаза даже слезы навернулись,– Что я тебе-то уж сделала? Все старалась всегда для вас всех, все думала – полегче бабонькам моим будет, если и я на что сгожусь. Что ж, если я – тягловая лошадь, так со мной и не церемониться можно? Я ж всегда все для вас, и место свое знаю. Думала, сами поймете, что я к вам с добром.
Померанцевой стало стыдно. Переборщила опять. Как вот напряга какая-нибудь на пути встречается, так Катя с такой силой всякий раз концентрируется-сосредотачивается, что страшнее термоядерной реакции выходит. И чего, в самом деле, на бедную Нинку набросилась? Нинка мухи не обидит, смирная, приветливая, ласковая.
– Не журись, подруга. Нервы, – честно призналась, – ты ж меня знаешь: вздорная я. Но – отходчивая. Прости, если обидела. Ладно, рассказывай дальше, что еще следователь спрашивал. Из квартиры – не говорил – ничего не пропало?
Нина плохо держала напряжение, а потому обрадовалась, что оно снялось.
– Не говорил ничего про это. А что, пропало?
Померанцева пожала плечами.
– Спрашивал еще про компьютер, куда Алевтина компьютер дела.
Померанцева рассмеялась:
– А ты что?
– Я говорю: “Господь с вами, какой компьютер? У нее и пылесоса сроду не было, она вообще техники всякой боялась, как огня".
– А он?
– А он: “Значит, вы никогда компьютера у нее не видели?” Я говорю: “Нет, компьютера у нее никогда не видела”. На этом и распрощались.
– Ну и ладно, – задумчиво произнесла Катерина, – только я тебя прошу очень, Нин, не говори им, что я к тебе сегодня заезжала. Так-то скажи, конечно, что видела меня у Алевтины, что и у меня бывала сама, но про то, что я приходила сегодня – не надо. Договорились?
Нина с готовностью кивнула.
– Ты Юре позвонила? – спросила Померанцева, прикрыв глаза.
– Позвонила.
Они помолчали.
– И что? – Померанцева посмотрела в испуганное Нинкино лицо.
Вопрос повис в воздухе.
Кудряшов все-таки ухватил пару часов сна, пока его ребята собирали информацию об Алевтине Григорьевне Коляде. Ничего полезного для следствия информация эта, прямо скажем, не несла, и Кудряшов ехал сейчас в прокуратуру к Воротову, так и этак крутил факты, думая, как бы выгоднее, значительнее их преподнести.
Алевтина Григорьевна Коляда. Родом из-под Архангельска, деревенская. Любила рассказывать, что ее мать в 16 лет сбежала с цыганским табором неведомым ветром занесенным в комариные северные просторы, потом вернулась в деревню, родила дочку, бросила на руки деда с бабкой, а сама подалась в город, да и сгинула. Бабка Алевтины была ворожейкой. В каждой деревне такая есть. Травки собирала, роды принимала… Она-то, дескать, и передала свои знания внучке. Да плюс еще цыганская кровь…
Непонятная, странная деталь: Алевтиной Алевтина стала только при получении паспорта. До этого ее все звали Елизаветой, Лизкой. К сожалению, сельсовет не единожды горел, и посему проверить, какое имя было записано при регистрации новорожденной – не представляется возможным.
Что бы там ни было, получила паспорт, приехала в Москву и поступила в медучилище – Алевтина Григорьевна Коляда. На стипендию, известно, не проживешь, стала подрабатывать массажисткой. Своя клиентура появилась мгновенно – руки у Алевтины были по-деревенски сильными, к тому же рассказы о бабке-ворожейке – светские московские матроны считали за честь разжиться у наследницы тайных знаний травой “для цвета лица”, от “сглаза”, “на удачу”… В те времена еще не печатались миллионными тиражами тексты заговоров и оберег. Алевтина же знала их множество – слухи о ней поползли по Москве, словно змеи, искушая почтенную публику.
Алевтина жадностью не страдала, наоборот, отдать готова была последнюю рубаху: лечила, привораживала-отвораживала, снимала порчу… Денег не просила за это никогда. Дадут – хорошо, не дадут – Бог с ними, с деньгами. Но люди – существа благодарные. Не бедствовала Алевтина. Жена одного высокопоставленного чиновника, признательная за возвращение в лоно семьи мужа, устроила ей московскую прописку и крохотную комнатку в огромной коммуналке.
С тех пор прошло 20 лет. Алевтина поменяла несколько квартир, несколько машин и несколько объектов личной жизни. Людей вокруг Коляды крутилось такое множество, что у Кудряшова от осознания объема предстоящей оперативно-розыскной работы начался спазматический кашель.
Видимо, цыганская кровь и в самом деле имела место – отношения Алевтины Коляды с людьми и с деньгами были полны неразрешимых противоречий. С одной стороны, Алевтина тратила деньги, не считая, в доме у нее до последнего времени толпились приживалы и приживалки, своим возлюбленным Алевтина дарила мебельные гарнитуры и машины, причем такие, каких у самой-то не было. Бабушка Кудряшова в таких случаях говорила: “Не отличишь богатого от тороватого”. От щедрого, то есть. С другой стороны, при такой-то свободе обращения с материальными ценностями Коляда постоянно говорила о деньгах. Она любила рассказывать о несметных богатствах своих клиентов, она всегда подчеркивала, что сама тратит на жизнь огромные суммы – что и в самом деле соответствовало действительности, поскольку за то, что стоило рубль, Алевтина зачем-то платила пять. Но – такое уж у Коляды было представление о роскоши. Нет, нельзя сказать, чтобы Алевтина Григорьевна спокойно относилась к деньгам. Они были для нее очень важной частью бытия. Но не сами по себе. В купе с влиянием на людей, вместе с царствованием над их судьбами и душами.
Впрочем, все это было скорее Кудряшовскими догадками, ощущениями от полученной информации. Воротову Слава намеривался передать факты. Только факты.
Кудряшов легко вбежал на третий этаж прокуратуры, распахнул дверь кабинета Воротова и словно споткнулся – обстановочка здесь была, прямо скажем, натянутая.
Игорь, разъяренный, но сдерживающий себя, не выпуская из рук телефонной трубки, кивнул:
– Вот, познакомься. Еще одна ясновидящая. Лариса Павловна Верещагина. Которая вдруг в ночи поняла, что подругу Коляду убили, и позвонила нам в милицию. Вот так, вдруг посетило ее откровение в виде знания. Так я объясняю, Лариса Павловна?
– Боже мой! – молодая женщина, сидевшая в уголке, подняла глаза к потолку, – говорите, что хотите. Я вам больше ничего объяснять не буду. Вы – жестокий, тупой человек.
– За оскорбление – ответите, – вступился за друга Кудряшов, – И вообще. Гражданочка, вы здесь не на базаре: “буду-не буду”. Обязаны отвечать – по закону.
Верещагина таким взором смерила Кудряшова, будто он объявил себя сейчас, прилюдно, наследником царского престола, отобрав этот титул лично у нее, у Верещагиной.
– Вы на меня взгляды не кидайте, – нашелся Слава, – прокурор санкцию подписал? – деловито спросил у Воротова.
– Не подписал и не подпишет, – засмеялась вдруг Верещагина, нахальная эта дамочка.
– Подпишет. Если выяснится, что вы врете, – нет, Воротов положительно был в ярости. Никогда Кудряшов не видел, чтобы галантный Игорь так разговаривал с женщинами.
Верещагина замолчала, всем своим видом изображая крайнее пренебрежение к происходящему. Даже какая-то тень сожаления прошла по ее лицу: мол, не ведают, что творят, какой с них спрос?
Воротов бросил трубку телефона:
– Молчит телефон у вашей подружки. Значит так. Вы тут, Вячеслав Степанович, посидите с задержанной, послушайте ее сказки, а я сейчас все выясню и приду, – выскочил, как ошпаренный.
Верещагина немо курила и болтала ногой. Размер обуви у нее был цыплячий: максимум тридцать пятый. Ручки маленькие, косточка на запястье торчала, как у худенького ребенка. Как говаривала бабушка Кудряшова: “Маленькая собачка – до старости щенок”. Сигарета Верещагиной не шла – как если бы курила пионерка. Но, при всей этой цыплячьей внешности, было в Верещагиной что-то очень взрослое, не во всех даже сорокалетних женщинах встречающееся. Кудряшов поразмыслил и решил, что это ее порочность. “Порочная она женщина”, – подумал Кудряшов и посмотрел на Верещагину с интересом. “Добродетель нуждается в украшении – порок притягателен сам по себе”. Что верно, то верно.
– У вас есть какой-нибудь журнальчик, полистать пока? – издевалась Верещагина.
– Ничего. Скоро вам будет весело.
– Мне-то весело не будет, это точно, – бравада подевалась куда-то, на Кудряшова смотрела сейчас совсем другая женщина, женщина в горе, ранимая, страдающая.
Помолчали немного. Вдруг Лариса тряхнула головой, и Кудряшов поразился мгновенной смене ее настроения.
– А вот скажите, Вячеслав Степанович, ведь вы совсем не такой, как ваш друг, – Верещагина лукаво прищурилась, – Вы ведь, Вячеслав Степанович, Лев, наверное, по гороскопу?
Кудряшов хотел сказать что-то вроде: вопросы тут мы будем задавать. Но решил, что это слишком уж шаблонно прозвучит для работника уголовного розыска. Шаблонов он старался избегать.
– Да. Я – Лев, – гордо ответил.
– Вот я и удивляюсь, как вы сподобились выбрать себе эту профессию. Здесь нужно так много Сатурна…
– Чего-чего? – угрожающе пророкотал Кудряшов.
Верещагина рассмеялась и махнула рукой:
– Не бойтесь.
– Я? – “Ну и наглость!”
– Вас не хотела обидеть, – примирительно сказала Верещагина, – Никто не лишен чувства страха. Страх – это такая же реакция организма на опасность, как боль. Без страха человек не смог бы прожить и дня. Он обязательно попал бы под машину, был бы избит хулиганами при попытке заступиться за девушку. Или, будучи при исполнении служебных обязанностей, предположим, полицейских, завел бы роман с подследственной. И вообще – натворил бы кучу глупостей. Но – человека спасает страх. Страх – от слова «сторож». Да, спасает. Правда, не всегда, – вздохнула Верещагина.
– Вас, например, не спас.
– Да, если бы я знала, что все так обернется – звонить в полицию побоялась бы. Знаете, мне эти посиделки с вами… Но ведь надо же было что-то делать. Человека убили.
– С чего вы взяли, что убили?
– Но ведь Алевтины больше нет, – Верещагина пристально посмотрела на Кудряшова, – Как это случилось?
Кудряшов молчал, решал, что ему сейчас выгоднее, послушать версию Верещагиной или потомить ее.
– Расскажите, пожалуйста, – попросила Лариса.
– Коляда… – Кудряшов долго подбирал пассивно-нейтральный глагол, – упала из окна своей квартиры.
Верещагина снова потянулась к пачке сигарет.
– Но, может быть, несчастный случай, – неожиданно для себя сказал Кудряшов. Ему почему-то захотелось утешить эту женщину, – или самоубийство.
– Несчастный случай? – мотнула головой Верещагина, – Алевтина окна соседку нанимала мыть. И вообще, безумно боялась небытия. О самоубийстве вообще говорить смешно, – добавила устало.
Они помолчали.
– На Алевтине были кольца, когда ее… когда она погибла?
– Кольца? – переспросил Кудряшов, – на руках? Нет, не было. Это важно?
– Это значит, – глядя Славе прямо в глаза, сказала Верещагина, – это значит, что Алевтина впустила кого-то из своих, не постороннего человека и не клиентку. Для чужих она всегда надевала свои кольца. Много колец. Разных. Вы их нашли?
– Я не помню, – честно признался Кудряшов, – надо посмотреть. Ценные кольца-то?
– Как для кого, – усмехнулась Верещагина, – Я только не могу понять, за что? – задумчиво протянула она.
– В доме беспорядок. Может быть, что-то и искали. Насчет колец посмотрим, но вот компьютера Коляды, например, мы так и не нашли.
– У Алевтины никогда не было компьютера, – автоматически, думая о чем-то своем, сказала Верещагина.
– Был компьютер, Лариса Павловна.
Верещагина очнулась:
– Не было, – заверила.
– Был, – вздохнул Кудряшов. – Куча аксессуаров имеется. Дискетки пустые, мышь, сканер, описание “Виндоуса” с пометками, сделанными рукой Коляды… Словом, поверьте, был в доме компьютер. Скорее всего, нот-бук. Только вот делся куда-то.
– Я Алевтину знаю много лет, – терпеливо втолковывала Верещагина, – лично я много раз ее уговаривала начать работать с компьютером, убеждала, говорила, что так удобнее, что так быстрее. Алевтина была абсолютно неспособна к современной технике. Она ее боялась. Как огня. У нее вся вегетатика расстраивалась, когда нужно было каким-то образом с техникой контактировать. Да нет. Какой компьютер?! Это невозможно!
В кабинет вошел Воротов, и по его лицу Кудряшов понял, что Игорь держится из последних сил.
– Лариса Павловна, я приношу вам свои извинения, – глядя мимо Верещагиной, отчеканил Воротов, – Ваши показания, то есть ваши слова полностью подтвердились. Извините. Произошло недоразумение.
– Да что вы, – без всякой издевки, по-хорошему сказала Лариса, туша сигарету, – работа есть работа. Это вы меня извините. Я вела себя по-хамски.
– У нас будет к вам просьба. Вы одна из немногих, кто хорошо знал Алевтину Григорьевну. В доме у нее все перерыто. Можно вас попросить сейчас подъехать туда. Посмотреть, может, что-то пропало.
– Да, конечно.
– И еще одна просьба. Вот подписка о невыезде. Во время следствия вы должны оставаться в Москве.
Верещагина поколебалась секунду, но подпись свою поставила, где надо.
– Спасибо Лариса Павловна. Будьте так любезны, подождите нас внизу.
– Ну что? – спросил Кудряшов, когда Верещагина скромно удалилась.
– А ничего.
– Что?
– Полнолунье, – Воротов устало опустился на стул, – Видишь ли, особо чуткие и нежные натуры, к каковым, несомненно, принадлежит известный астролог Лариса Павловна Верещагина, очень тяжело переживают полнолунье. Как утверждает ее подруга, заслуженная артистка Померанцева Екатерина, Ларису Павловну просто ломает в такие дни, “как в фильмах о зомби”. Поэтому Лариса Павловна вчера весь день места себе не находила. Днем играла в теннис, потом поехала на спектакль к Померанцевой, торчала за кулисами, болтала с актерами, даже в зал ни на минуту не спускалась, потом они поехали к кому-то в гости… В общем, день и вечер на виду, всю ночь на людях.
– А чего ж она тогда звонила? – обижено спросил Кудряшов.
– Сказано же тебе: она поняла, посетило, видишь ли, ее что-то там в виде знания.
– С ума сойти – зажмурился Слава.
– Это еще что. Как тебе понравится такое? Иваныч меня в коридоре перехватил, в кабинет к себе загнал и выговор сделал из-за того, что я пытался ему подсунуть на подпись постановление на арест Верещагиной Эл Пэ.
У Кудряшова не было слов.
– Я ему говорю: “Откуда человек может знать про убийство?” А он мне: “Видите ли, Игорь Владимирович, есть еще многое, не осознанное нашей наукой…” Я ему говорю: “У меня четыре заказных убийства, в том числе депутата московской думы, два маньяка из Измайлова, об остальном – вообще молчу. Переведите дело в районную прокуратуру по подследственности. Самоубийства, убийства на бытовой почве в их ведении”. А он: Коляда была человеком известным в определенных кругах, поэтому обстоятельствами ее смерти будет заниматься городская прокуратура.
– Ты думаешь, ему позвонили?
– Ну, неужели.
– О, нет, – сказал Кудряшов, – только не это.
– Только ли это? – поправил его Воротов.
Осматривать место происшествия отправился с Верещагиной Кудряшов. Оперативную машину пришлось бы ждать и ждать, и Слава обрадовался, когда Лариса предложила поехать на ее ауди. Кудряшов позвонил в отделение полиции, велел отыскать участкового и подготовить понятых. Верещагина попросила разрешение позвонить и полчаса висела на телефоне, отменяя какие-то встречи.
“Деловая”, – с неприязнью подумал Кудряшов.
По тому, как человек водит машину – очень многое можно узнать о его характере. Как будто видишь человека в тот момент, когда он один на один с зеркалом рассматривает себя, примеряет выражение лица, без зрителей, весь, как на ладони. Верещагина вела машину так, что казалось: сейчас бросит руль, зажмурит глаза и заплачет от безнадежной несовместимости своей с правилами уличного движения. Нет, она не боялась, как боятся новички, надвигающегося грузовика или автобуса. Она не паниковала, оказавшись зажатой между машин и вынужденная принимать мгновенные решения. Было ясно: собранность, которой требовала от нее дорога и меняющиеся обстоятельства, дается ей без труда, но не без раздражения. Не любила, ох, не любила Лариса Павловна сосредотачиваться.
– А вы отчаянная женщина, – сказал Кудряшов, – с вашим характером да за руль…
Верещагина промолчала. Но надо же о чем-то говорить? Молчать хорошо с человеком, от которого не исходит опасность. Кудряшов был дамским любимцем и уж нашел бы о чем поговорить с этой милой женщиной, окажись они в неформальных обстоятельствах. Но тут ему не хватало воздуха. Он почему-то боялся – что с ним случалось крайне редко – оставить дурное впечатление о себе. Он еще не мог точно сформулировать для себя, что именно, но было в Верещагиной нечто, принуждающее людей в ее присутствии взвешивать каждое слово, нечто такое, что если есть в человеке, в женщине в частности, то заставляет умолкать при ее появлении и долго смотреть вслед, когда она уходит.
Однако Кудряшов был при исполнении.
– Лариса Павловна, – он достал блокнот, – назовите мне, пожалуйста, тех, кто близко знал Коляду. Ее круг.
Верещагина с удивлением посмотрела почему-то в зеркало заднего вида:
– Она была экстрасенсом. Представляете, сколько людей к ней наведывалось.
– Коляда была знаменита?
– Очень. И была в моде. Несмотря на то, что никогда не давала интервью, не мелькала по телевизору. Собственно, наше знакомство с ней и началось с того, что она мне не дала интервью – я тогда еще журналисткой была. Алевтина всегда говорила: если вы увидите цыганку, которая рассказывает о своей ворожбе, знайте, что это не цыганка. Цыганке, говорила, реклама ни к чему. Цыганка без клиентов не останется. И действительно, все, кто нуждался в помощи знахарки и гадалки, Коляду знали прекрасно. Людская молва – быстрая.
– И чем же Коляда была так уж знаменита?
– Она лечила. Предсказывала будущее. И никогда не ошибалась.
– Что же она…
– Себя не уберегла? – подсказала Верещагина. Какое-то время они ехали молча, – Только совсем незнакомые с экстрасенсорикой люди думают, что человек, который владеет магическими средствами, будет всегда наслаждаться и никогда не страдать. Это ошибка, уж поверьте моему опыту. И все-таки я тоже думаю: почему? Алевтина была очень осторожна. Она хотела жить. И очень боялась умереть. Она почему-то думала, что умрет во сне, и ее мертвое тело долго пролежит в квартире, пока не хватятся. Она даже собаку боялась завести, говорила: “Умру, никто не хватится, пес испугается. А потом проголодается и будет меня грызть”. Вы можете мне не верить, но я и позвонила потому, что не хотела, чтобы она лежала так. Да, будущее она видела. А то, что себя не уберегла, так тут есть одна вещь. Знаете, вот хирурги, как известно, не делают операции своим близким. Какие у них на это причины – не знаю. Но то, что очень трудно гадать близким людям – это очевидно. Вообще, чем больше знаешь о человеке – тем сложнее заглянуть в его будущее.
– Как это? – не понял Кудряшов.
– Все предсказания основываются на интуиции. А факты – информация конкретная – ее забивают. Это такая, знаете, очень тонкая материя, интуиция. Она просто выключается, когда ты много знаешь о человеке. Тогда начинает работать логика, жизненный опыт со всеми своими моделями и стереотипами, отношение к человеку… Да все, что угодно. Интуиция – это чувство звериное, надличностное. Это ориентация во времени и пространстве без помощи высшей нервной деятельности. Ну, как вам объяснить? Неужели вы никогда не чувствовали, что такое интуиция?
Кудряшову стало обидно: ясно, что его принимают за полного кретина, рассказывая эти легенды. “Ну, ничего. Логика меня еще никогда не подводила”. И мстительно озвучил:
– Так как же вы, Лариса Павловна, не “проинтуичили” заранее смерть своей подруги?
– Да именно потому, что она была моей подругой, и я ее слишком хорошо знала. Господи, неужели не понятно? Я же вам только что долго объясняла – почему.
Верещагина замкнулась. Замыкалась она быстро, как устрица. Вот только что была видна нежная, беззащитная субстанция, вдруг – хлоп – непробиваемая твердость. Верти в руках, сколько хочешь, но это будет уже другое существо.
– Предположим, – не сдавался, однако, Кудряшов, – Но как же вы тогда догадались, что Алевтины Григорьевны больше нет?
– Не знаю, честно, – Верещагина и в правду выглядела растерянной, – Я возвращалась от Кати. Было часа три, по-моему. Народу на улицах – никого. Я остановила машину, открыла окна. Я люблю, когда раннее утро, когда усталость после бессонной ночи… Я вспомнила Алевтину, она тоже любила эти часы, она и ложилась-то спать где-то после пяти утра, не раньше. Говорила: только с полуночи до пяти и живет, остальное время – пустое. Я не могу вам объяснить, что произошло. Но я вдруг поняла, что Алевтины больше нет. Нет и все. Мне стало страшно.
Лариса вдруг резко затормозила, примостилась у обочины.
– А потом, – услышал Кудряшов, – потом я позвонила из автомата в полицию. Я побоялась ехать сама.
Кудряшов, наконец, посмотрел на Верещагину. Лицо ее было бледным, и Слава подумал, что она еще хорошо держится после бессонной ночи.
– Вы мне не верите? – жалобно спросила Лариса, и Кудряшов понял, что ей очень важен его ответ.
– Верю, – соврал.
– Вы просто успокаиваете меня.
– Почему? Верю. Может, я сяду за руль? Вы устали…
– Я устала, – согласилась Лариса, и они поменялись местами. Кудряшов лихо вписался в сплошной лязгающий металлом поток.
Что бы как-то развлечь Ларису, Кудряшов бодро ляпнул:
– А вы вообще-то не из пугливых. Так лихо водите машину…
– Вы мне это уже говорили, – расстроено ответила Верещагина, – Не надо меня утешать, – и заплакала.
Теперь уже Кудряшов затормозил и долго вытирал Ларисе слезы своим большим, надушенным одеколоном “Консул” платком. Верещагина рыдала. Присутствие мужчины рядом вовсе не стесняло ее, наоборот, она ухватилась за Славу, прижалась к его плечу и рыдала отчаянно. Кудряшов гладил ее по голове, целовал в мокрые щеки и шептал что-то успокаивающее. Она изредка поднимала на него глаза, переставала плакать, но расслышав: “Все будет хорошо, ну, что ты, все будет хорошо”, – пускалась в рев опять.
Наконец, Лариса стала всхлипывать все реже, отстранилась от Кудряшова, достала из “бардочка” косметичку, глянула на себя в зеркало, охнула и принялась наводить на лице порядок. Кудряшов, чтобы не мешать ей, вышел из машины. Прогуливаясь по тротуару, он пытался отогнать порочащие его как сотрудника уголовного розыска, находящегося при исполнении, мысли об этой женщине, которая только что была так беззащитна в его руках.
Бесплодные эти попытки были прерваны резким звуком: Лариса сигналила ему. Она была уже в порядке. И даже улыбалась. Улыбка у нее была замечательная, доверчивая, не оставляющая сомнений, что адресат ее – лучший друг.
Не без грусти Кудряшов подумал, что женщины ему уже давненько не доверялись. Обычно дамы чувствовали его свободную мужскую силу и абсолютное нежелание создавать семью. Их и влекло к нему, наверное, это чувство опасности. Как показывает статистика, большинство из тех, кто играет в рулетку – женщины, и, соответственно, большинство из тех, кто по-крупному проигрывает, тоже женщины. Они азартны, даже если тщательно скрывают это под своим консерватизмом и стремлением к стабильности. На самом деле, тихая гавань нужна женщинам только для того, чтобы удобнее было совершать дерзкие пиратские вылазки в бурное море. Но часто бывает так, что, найдя эту гавань, дамы забывают, зачем она им, собственно, была нужна, и поселяются здесь на веки вечные. Но это уже из области женской логики и женской непоследовательности в желаниях.
– Ну что? – примирительно сказал Кудряшов.
Лариса простодушно посмотрела на него:
– Вы настоящий мужчина, не испугались женских слез.
Одобренный, Кудряшов принял суровый вид, может быть, даже слишком суровый при данных обстоятельствах, завел машину, и они покатили дальше.
– Боже, как хорошо, – говорила Лариса, – как хорошо, когда рядом мужчина. Я так устала, знаете, Слава, я так устала быть одна и все брать на себя…
– Что ж, такая женщина и одна, – Кудряшов спохватился, стал ругать себя за банальнейшую фразу, которой не позволил бы себе и двадцатилетний пацан, но было поздно. Лариса опять захлопнула свою непробиваемую раковину.
В подъезде пшеничноусый капитан Мальцев, как видно, давненько переминался с ноги на ногу. Однако ожидание его не было заполнено полезным делом, а посему капитан по прибытии вышестоящего начальника тут же отправился за понятыми. Кудряшов с Ларисой остались ждать у двери квартиры Коляды.
Верещагина курила с такой нервной отрешенностью, что Кудряшову стало и вовсе ее жалко. Ему захотелось бросить все, сейчас, немедленно, и увести Ларису куда-нибудь, где растут тюльпаны и стоят на одной ноге розовые фламинго, где безлюдно и тихо, тепло и спокойно.
Лариса потушила сигарету, подошла к Кудряшову близко-близко, посмотрела на него снизу вверх и прошептала:
– Я боюсь.
Неожиданным для него самого жестом Кудряшов сгреб ее в охапку, и руки Ларисы замкнулись на его шее. Нескоро Лариса отстранилась:
– Сейчас сюда придут…
Кудряшов не отпускал ее. Лариса улыбнулась:
– Ты очень хороший…
… Появившиеся Мальцев и понятые могли бы убедительно засвидетельствовать, что Лариса и Кудряшов находились на вполне безопасном расстоянии друг от друга.
Сорвана печать. Открыта дверь. И все стоят, не зная, кому войти первым. Не дав затянуться замешательству, Лариса переступила порог. Прошла на кухню, потом в комнату, перешла во вторую. Постояла.
– Здесь все осталось так, как было? Как было тогда, ночью? – спросила глухо.
Мальцев кивнул. Кудряшов наблюдал за Верещагиной исподлобья. “Вот интересно, кто кого соблазняет – она меня или я ее?” Вопрос остался открытым.
Кудряшов не утруждал себя серьезными отношениями с женщинами. И более того, с годами он привык к легким, необременительным связям, в основном с женщинами замужними, чтобы все было без обид. Но к тридцати пяти годам Слава подустал, пропал охотничий азарт, перестала радовать новизна. Хотелось… Да черт знает, чего хотелось. Доверие к нему Ларисы сбило Кудряшова с толку. Он вдруг вспомнил, что так бесстрашно кидались к нему девушки, когда он был еще в поре молочной спелости и не чувствовал себя мужчиной, способным обмануть женщину.
Лариса ходила по комнате в растерянности. Трогала упавшие на пол книги, бумаги на столе. Будто хозяйка после разгрома, которая не знала, с чего начать уборку.
– А что, – спросил Кудряшов. – здесь действительно всегда был такой беспорядок? Как сказала бы моя бабушка – жандарм с лошадью потеряется.
– Это не беспорядок, – процедила сквозь зубы Лариса, – это так кажется.
Понятые сидели нахохлившись. Лариса посмотрела на них с удивлением, будто спрашивая себя, откуда в доме эти посторонние существа. Перевела взгляд на Мальцева. Кивнула Кудряшову:
– Да, в этой комнате так было всегда. В гостиной – прибрано, а в кабинете так.
Из-под стола с гнутыми ножками выдвинула коробку. Коробка была пуста.
– Нет архива.
– Архива?
Лариса молча обошла еще раз комнату, заглянула в другую, вернулась.
– Архива не вижу, – сказала она, – можно еще поискать, конечно, но хранила его Алевтина вот в этой коробке. Записи там разные о клиентах, о болезнях, чем лечила, человек поправился-не поправился, что предсказала – сбылось-не сбылось. Алевтина даже у меня брала астрологические карты разных людей. Хотя это, конечно, не хорошо, вроде бы как я нарушала тайну чью-то. Но Алевтина все пыталась научиться таким образом астрологии. Считается, если большой архив и есть возможность сравнивать, вроде бы можно сказать о человеке точнее…
– Вроде бы?
– Это так на самом деле.
Лариса улыбнулась Кудряшову совершенно некстати, потому что он был весь сосредоточение.
– И большой архив? – спросил.
– Приличный. Алевтина уже лет двадцать своим делом занимается. И моих карт лет за пять.
– И что было на этих ваших картах?
– Все. Весь человек, с которым сталкивала судьба. Весь его жизненный путь. Все его слабости и победы, все возможности – реализованные и пропущенные. Иногда была просто астрологическая карта. В сложных случаях – еще и ее трактовка. Потому что карту не всегда “видишь”. Бывает, бьешься, бьешься – не понимаешь ничего. А то вдруг взглянешь на хорошо знакомую карту, и такое открывается… Озарение, не знаю, как вам объяснить, – пожала плечами Верещагина.
