Мария Мусина
Женская месть
В опустевшей квартире недавно убитой целительницы Алевтины ночью погибает капитан полиции Мальцев. Разрыв сердца? Явление призрака покойной? А, может быть, результат встречи с таинственным убийцей?
Один за другим гибнут банкиры и предприниматели, входившие в «ближний круг» этой загадочной женщины, которую многие считали ведьмой. Связаны ли эти преступления с ее смертью?
В столь запутанном деле на помощь старшему оперуполномоченному Кудряшову приходит знаменитый астролог Лариса Верещагина.
Героини романа “Женская месть” дружат много лет. Неожиданно одна из них погибает при странных обстоятельствах. В процессе расследования выясняется причина этой трагедии, а также то, что женщины, несомненно, предпочли бы скрыть не только от посторонних, но и друг от друга.
Действие разворачивается в среде экстрасенсов, астрологов и психоаналитиков. Этот мир писательница знает не понаслышке, поскольку сама много лет занимается психологией и астрологией.
Глава 1
Редкие машины, разбрызгивая колесами только что пролившийся на город дождь, мчались по черному накату Садового. У нестрогих в этот ночной час светофоров машины тормозили, переводя дыхание, и мчались дальше – путь был легок.
– Девушка, какая вы хорошенькая! Девушка, поехали с нами, – кричала веселая компания, словно селедки бочку наполнявшая большую красную КIA,– Де-е-евушка…
Водитель их то обгонял светлую маленькую Ауди, то ровнялся с машиной, которой невозмутимо и мрачно рулила хрупкая женщина.
– Девушка, ну что же вы, девушка…
Ауди резко свернула направо и встала в узком переулке. Женщина безвольно и зябко откинулась от руля. Ее светлые волосы были растрепаны, зеленые глаза лихорадочно горели. Неверной рукой она достала сигарету, зажгла ее и тут же смяла в пепельнице. Женщина долго рассматривала движущуюся ползком стрелку автомобильных часов. Наконец, встряхнувшись, словно от наваждения, вышла из машины, хлопнув дверцей. Огляделась. Сделала несколько шагов к телефонной будке. Секунду трубка колебалась в ее руке.
– Алло, полиция? – голос звучал хрипло, но уверенно, – В доме номер восемнадцать по Малой Грузинской совершено убийство, – и не отвечая на вопросы, повторила: Малая Грузинская восемнадцать, квартира сто шестьдесят девять.
Женщина вернулась к машине. Повернув ключ зажигания, вдруг зарыдала в голос, опомнившись, резко закрутила вверх дверное стекло. Развернувшись, поехала неспешно, смахивая со щек слезы. Они катились из глаз помимо ее воли.
В белом свете автомобильных фар на задворках устремленного ввысь дома, у самого его подножья, копошились люди. Они пристально всматривались в редкие кустики, медленно кланялись каждому сантиметру лысоватого газона. Старательно обходили лежащую на земле лицом вниз женщину. На той не было одной туфли – туфлю и искали.
Свет фар освещал не только нелепо раскинувшееся тело, но и лавочку, кусты, мусор в траве… Воротов отвел взгляд. Лишняя информация – это так же дискомфортно, как и ее полное отсутствие. Но во всяком следствии всегда и того и другого в избытке. Констатировав эту неизбежность, Воротов в который раз сделал неутешительный для себя вывод: он терпеть не может свою работу. Да, надо, наконец, признать очевидный факт: следователь по особо важным делам, старший советник юстиции Игорь Владимирович Воротов ненавидит свою работу. Он с трудом переносит все эти трупы, все эти следы преступлений, все эти добывания фактов и их опровержение, всю эту логику, все эти версии, ненавидит допросы свидетелей и лично свидетелей, не говоря уже о лицах, совершивших уголовно-наказуемые деяния. Не в восторге Воротов был и от функций собственной прокуратуры, которая мешала оперативной работе, вечно талдыча о теоретическом соблюдении законности, чего в реальной жизни никто сроду не видал. Не переваривал адвокатов, не защищавших своих подопечных, а просто-напросто разваливающих дело. Единственное доброе чувство – если так можно назвать жалость – Воротов питал к потерпевшим. И, пожалуй, только это одно удерживало следователя от того, чтобы не хлопнуть дверью своей конторы.
Воротов злился. Он злился всегда, когда выезжал на место преступления, потому что даже себе не признался бы никогда, что на этом самом месте всякий раз чувствует полную свою беспомощность и растерянность. Никогда не знает, с чего начать, и от этого впадает в тихую злобную панику. Хорошо, что есть методика следственной работы и дознания – тупая, негибкая методика, если применять ее – никогда ничего не расследуешь. Но она есть – и вот в такие первые минуты можно за нее ухватиться.
По этой же причине Воротова немыслимо раздражала шапкозакидательская уверенность давнего друга и почти постоянного напарника старшего оперуполномоченного Славки Кудряшова. Вот кто всегда знал, что следует предпринять, и немедленно развивал кипучую деятельность.
Но если бы Игорь Воротов в минуты охватывающей его паники и растерянности мог видеть себя со стороны – он с удивлением обнаружил бы спокойного, рассудительного, чуть мрачноватого, опытного сорокалетнего следователя, несуетливо стремящегося к цели.
– Ну что? – подошедший легкой походкой Слава Кудряшов разминал туго набитую сигарету. – Обошел соседей, тех, кого мы успели разбудить – никто ничего не видел, не слышал. Завтра ребят еще запущу, конечно. Но чувствую, без мазы. Если бы она орала – кто-нибудь да услышал бы. Эй, господин Воротов, не делайте такое умное лицо – вы же работник прокуратуры.
Сверху им свистнули и замахали – поднимайтесь, мол.
Кудряшов глубоко затянулся сигаретой, сунул руки в карманы и, по-блатному прилепив сигарету к губе, зашагал впереди. Воротов терпеть не мог уголовных замашек своего напарника.
Розыскная собака след не взяла. Запуталась уже в подъезде. Скулила теперь в машине дежурной бригады, утешаемая инструктором. “Даже собака переживает,– тоскливо подумал Воротов,– но ее хоть есть кому приласкать”.
На самом деле, следователь по особо важным делам Игорь Владимирович Воротов никогда не нуждался в утешении. Но неизменно сочувствовал тем, кому это было необходимо. Еще в детстве, поняв, что родился хлюпиком, что выше метра шестидесяти, по всей видимости, не вырастет, Игорь решил, что необходимо заняться своей мужественной природой прицельно, основательно, не жалея сил и времени. Нет, он не комплексовал, просто планомерно стал добавлять себе то, чем обделил его Господь. И теперь только очень плохо знавшие, а скорее впервые увидевшие его люди могли заподозрить в этом невзрачном, хрупком, маленьком очкарике то же содержание, что сулила такая непрезентабельная форма.
Другие знали и про его редкую работоспособность, и про его удивительный дар анализировать одновременно десятки, сотни фактов, и про отсутствие свойственных мужчинам невысокого роста сложностей в характере, и про черный пояс каратэ и многие призы на международных соревнованиях. Собственно, со Славой Кудряшовым – суперменистым высоким красавцем – они на почве каратэ и сдружились. Раз в неделю Игорь вел занятия для коллег. Бесплатно, разумеется. Кудряшов, попав в первый раз в зал и увидев Игоря в бою, был настолько поражен, что, презрев гордыню, напряг всю свою коммуникабельность, чтобы закорешиться с Воротовым и старался до тех пор, пока они оба не выяснили для себя, что встретились не случайно, что они могут по-настоящему стать друзьями друг другу.
– Ну че, – говорил в лифте Кудряшов,– одинокая бабенка. 40 лет. В анамнезе никаких мужей-детей, одни посещающие мужчины. Гаданием промышляла. Экстрасенсорикой. Не смотри на меня, как солдат на вошь – так сказала бы моя бабушка. Гаданием. На картах. И – лечила. Привороты – отвороты и прочая хренотень. Очереди к ней были – с первого этажа тянулись по черной лестнице вплоть до ее 14 -ого. Соседи роптали – так она запретила клиенткам пользоваться лифтом – только пешком. Ведьма! Соседи при Советской власти участковому анонимки писали. Но лично подтвердить боялись. Порчу, говорят, насылала. Ну. А потом, когда экстрасенсорика в моду вошла, сами бегать к ней стали, просили Христа ради посодействовать. Короче, со слов свидетелей, потерпевшая владела умением бесконтактного воздействия на человека, кое – воздействие – могло причинить последнему моральные и физические страдания, влекущие разной степени расстройства здоровья. Игорь, а ты что хотел, чтобы я среди ночи тебе всех ее клиенток-дурочек представил? Клянусь, ничего особенного они тебе не скажут.
– Уже семь утра,– сурово прервал Воротов Славкино канюченье, – ну хоть что-нибудь ты узнал?
У двери квартиры номер 169 прохаживался круглолицый и усатый капитан Мальцев. После анонимного звонка на центральный пульт, принимающая соединилась с отделением полиции. Мальцев, дежуривший в ту ночь, добросовестно поднялся в указанную квартиру, прислушался у двери, нажал кнопку звонка. Никто не шелохнулся в недрах квартиры. Капитан поколебался еще немного – будить ли соседей, все же три часа ночи. Спустился вниз и на всякий случай обошел дом, чтобы заглянуть в окна квартиры на 14 этаже – может, свет есть или еще что… Тут-то и наткнулся на распростертое тело.
Понятые были беспристрастно спокойны. Будто на подобных процедурах им приходилось присутствовать каждый день. Во всяком случае, по пятницам еженедельно.
Звезду театра и кино, заслуженную артистку России Екатерину Померанцеву разбудил телефонный звонок. В трубке рыдали. Померанцева с трудом узнала Нинкин голос.
– Катя, Катя,– захлебывалась слезами Нинка, – Катя, Алевтина… Алевтина… Она ночью выбросилась из окна… Катя, ты слышишь? Ночью… Из окна… Ко мне полиция приходила… Из окна… Ночью…
Померанцева взглянула на будильник: часовая стрелка едва подбиралась к цифре 8.
– Если это было ночью,– холодно проговорила Померанцева, – чего ты сейчас-то рыдаешь?
И в сердцах грохнула трубку.
В квартире номер 169 не пахло – разило – обильно разлитыми дорогими духами.
Воротов велел экспертам взять воздух на пробы и мрачно уселся на кухне. Танцующей походкой подгреб Кудряшов:
– Сдаюсь, гражданин начальник, не бейте только ногами по голове – все скажу.
Разъяренный взгляд Воротова разбился о наивно просящий взор голубых Славкиных глаз.
– Хочешь говорить – говори.
– Если честно – чует мое сердце: шлепнули бабу во цвете лет.
Воротов и сам был уже в этом уверен, но из упрямства спросил:
– С чего бы это?
– Алевтина Григорьевна Коляда по образованию фармацевт. Ты видел когда-нибудь живьем этих душечек в белоснежных халатах? Неужели ты думаешь, что кто-нибудь из них – при необходимости – выберет такой варварский, кровавый, грязный способ, как самобросание с четырнадцатого этажа?
Труп увезли, экспертная бригада, наконец, закончила работу и уехала. Капитан Мальцев проводил экспертов до лифта, вытер ноги о половичок и шагнул в сто шестьдесят девятую, захлопнув за собой дверь.
Воротов и Кудряшов, сидевшие по-прежнему на кухне, встретили его усталым молчанием. 8.25. Летнее раннее солнышко вовсю светило в окна.
– Щас, командир,– Кудряшов слегка потянулся, – щас опечатаем все. Печать при тебе?
Полицейский кивнул.
– Звонка ждем, – пояснил задержку Воротов, – ребята одну дамочку обещали вычислить. Перезвонят – и поедем.
– Я вот что еще хотел сказать, – робко начал капитан,– труп, принадлежащий гражданке Коляде…
Воротов поморщился, Кудряшов усмехнулся.
– Он очень тяжелый, труп-то, – продолжил Мальцев, – Потерпевшая женщина в теле была.
– Вывод напрашивается? – подмигнул Кудряшов.
– Напрашивается, – расплылся в счастливой улыбке полицейский, – если это убийство, то убийцей должен быть физически крепкий мужчина.
Соловьиная трель звонка не дала капитану развить свою гипотезу. В дверь звонили. Воротов удивленно показал на часы – 8.30. Кудряшов вопросительно глянул на капитана.
– Может, что забыли? – прошептал тот.
Кудряшов мягко проследовал в прихожую. Встал боком и резко рванул дверь на себя, прикрываясь ею, как щитом.
– Ау, Алевтина-а-а, – запел на пороге теплый баритон.
В дверном проеме нарисовался небольшого росточка человек, имеющий фантазию в свои “хорошо за сорок” носить пиджак в крупную клетку и платок в огурцах – на шее. В руках у пришельца был букет роз, в глазах – игривая веселость.
Воротов выглянул с кухни и приветливо пригласил:
– Проходите.
Улыбка стерлась с лица пришельца. Кудряшов обнаружился за его спиной и закрыл дверь.
Пришелец растерянно обернулся:
– А где Алевтина? – губы его двигались беззвучно.
– Где ж ей быть? – сурово произнес Кудряшов, – Прошу. – И указал широким жестом вглубь квартиры.
Человек с платочком на шее засеменил, следуя указанному направлению. Завидев форму капитана, попятился. Кудряшов мягко подтолкнул его в спину:
– Чай не бандита увидел – полицейского, чего пугаться?
Воротов, поколебавшись секунду, достал свое удостоверение и представился.
Пришелец потянул носом воздух:
– А чем здесь пахнет? А что, собственно, случилось?
– Нам бы хотелось знать ваше имя,– Кудряшов продолжал стоять у него за спиной.
– Леонид.
На круглом, чуть тронутом мефистофельской бородкой лице, заискивающе заплясали глаза.
– Почему же вы, Леонид, больше не спрашиваете, где Алевтина Григорьевна? – Кудряшов мрачно выдвинулся вперед.
– Я не знаю… Я жду, когда вы мне скажете.
– Это Алевтина Григорьевна позвала вас в столь ранний час в гости? – Кудряшов забрал из рук Леонида розы. Нашел вазу. Налил в нее воды. Водрузил в спасительную влагу цветы. Поставил на стол. Громко тикали часы с кукушкой. Воротов подошел к ним и остановил маятник.
Леонид зачарованно следил за этими неспешными манипуляциями.
– Располагайтесь, – со значением произнес Воротов.
Леонид без сил рухнул на стул.
– Где-то я вас видел, – пристально вглядываясь в пришедшего, заподозрил Кудряшов.
– Передача о тайнах взаимоотношений между мужчиной и женщиной,– польщено ответил Леонид и несколько расслабился.
– Точно! – Кудряшов обрадовался так, словно миллион выиграл.
Леонид тут же обрел уверенность в себе:
– Я хотел бы знать, – резко начал он, но, опомнившись, перешел на вежливо мягкий тон: Я бы хотел все-таки узнать, что случилось? – Он полез во внутренний карман пиджака, достал удостоверение: Моя фамилия Долгов. Я сотрудник клиники неврозов. Кандидат медицинских наук! Меня Алевтина Коляда в гости пригласила. Где она?
Кудряшов внимательно, словно пограничник на паспортном контроле при пересечении границы, рассматривал удостоверение личности. Капитан сурово хмурил брови, пощипывал задумчиво свои пшеничные усы. Воротов безучастно молчал…
Известие о смерти Алевтины, казалось, не произвело на Долгова сильного впечатления. Его взволновало гораздо больше то обстоятельство, что Алевтина умерла такой страшной смертью.
– Боже мой,– сказал он механическим голосом, – упасть с такой высоты… – В глазах Долгова стыл неподдельный ужас, – Вы считаете, что это самоубийство?
Воротов отфутболил вопрос обратно.
– Не знаю, – подумав сказал Леонид, – суицид и Алевтина? Она, конечно, была очень напряжена в последнее время. Но у нее был не тот характер, чтобы принимать все близко к сердцу. Впрочем, психика у нее, как легко понять, была неустойчивая.
– Она была вашей пациенткой?
– Упаси Бог. Но представьте себе человека с абсолютно адекватной психикой, который сделал бы гадание своей профессией… Я вам как психотерапевт, как психиатр говорю – тут кроется некий внутренний комплекс. Опасный и разрушительный для личности.
Долгов приготовился было продолжить, но Воротов прервал его:
– И все-таки, – медленно проговорил,– Не находите ли вы, Леонид Михайлович, что ходить в гости в восемь утра – это, пожалуй, рановато…
Сафьянову снилось, как раздраженно, металлически резко лязгает кастрюлями на кухне жена. Сон плавно переходил в явь. Андрей открыл глаза и отчетливо понял: та, что всегда не в духе и вправду громыхает кастрюлями. “Специально, – подумал тоскливо, – что за жизнь?.. "Глянул на часы – восемь. “Опять день пропал. Не выспишься – пропал день”.
Андрей заявился домой под утро. Он знал, чем это ему грозит. Но Оксана сегодня почему-то не врывалась в кабинет, как бывало обычно, когда Андрей не ночевал дома. В таких случаях она всегда начинала с отточия, быстро и грубо выпихивая из себя: “Ну что? Нагулялся? Натрахался? Котяра вшивый…”
Сегодня Оксана просто скрежетала на кухне кастрюлями. Сафьянов, свернув свое огромное тело калачиком, крепче прижал к себе плед. Прошлый раз она уж очень долго вопила, не могла никак уняться: “Умный стал. Прячешься теперь. Машину под окнами своих шалав не оставляешь. Боишься, дрянь”. Боже! Как надоела эта слежка! Да, он теперь не оставлял машину под окнами домов, куда ездил в гости. Его жена мгновенно вычисляла, к кому он поехал. Как? Катается что ли по всей Москве, заглядывая в подворотни – не стоит ли где родная красная “Мазда”. Может, конечно, “маячок” под капот воткнула. Андрей однажды даже проверился в соответствующей фирме – не обнаружился “маячок”, детективы уверяли так же, что и слежки за Андреем нету. Однако чего не могут все детективные агентства мира, то может одна, но ревнивая жена. Как Оксана его вычисляла – для Сафьянова было загадкой. Но факт остается фактом: она практически всегда знала, где он находится.
Андрей встал, потянулся, побрел на кухню, где окопалась супруга.
– Здороваться надо, – ударилось о его спину.
Сафьянов, опасаясь, что его голос прозвучит сейчас слишком заискивающе, предпочел промолчать.
“Неужели пронесло? – думал Сафьянов, удивляясь тому, что сегодня не было привычного ора, – А что, собственно, произошло? У Мишки Дракова сидели. Скажу: сидели, мол, у Мишки, я звонил ей, трубку не брала… Ах да, автоответчик… Между прочим, – вспомнил Сафьянов, – я ведь, действительно, кажется, ей звонил – она трубку не брала, на автоответчике должно было записаться”.
Окрыленный, он выплыл на кухню, но, перехватывая инициативу, хранил недовольный вид.
– Где ты была вчера? Я тебе звонил весь вечер. Мы у Мишки Дракова сидели…
– Где звонил-то? Где звонил-то, пьяная твоя харя, не помнишь уже что делал.
– Как не помню?
Оксана с торжественным видом нажала кнопку. Лента автоответчика не хранила Сафьяновского голоса.
– Но я звонил…
– Я же слышала, под утро заявился…
– У Мишки Дракова сидели…
– Врешь, – с уверенностью констатировала Оксана, – я тебя вчера ждала весь вечер, видики скачала, чтоб вместе посмотреть. Цыпленка пожарила, до трех ночи ждала. Думала, хоть позвонишь.
– Я звонил…
Оксана махнула рукой. От жалобного ее голоса, от просящего взгляда у Сафьянова сжалось сердце. Оксана, словно специально, чтобы добить Андрея, заплакала горько и безнадежно.
– Говорю же: у Мишки сидели…
– Мне так вчера было плохо, так хотелось поговорить с тобой, просто посидеть. Я так тебя ждала.
“Лучше бы орала”, – подумал Сафьянов.
– Я для тебя на все готова, – хлюпала носом Оксана, – я все тебе прощаю, блядки твои, твои похождения, все терплю…
В огромной их квартире, слегка пробиваемый гулом улицы, густо и тревожно отливая пыльным светом, нагревался воздух жаркого летнего дня.
Замигал, заскрипел автоответчик, Андрей выкрутил ручки, и динамик громко заговорил:
– Алло, алло, Андрей, ты дома? Возьми трубку. Алло, Оксана, Андрей, возьмите трубку, – звучал резкий голос Кати Померанцевой.
– Твоя… – поджав губы сказала Оксана.
– Андрей схватил трубку:
– Привет, – проворковал он, – что это тебе не спится в такую рань?
– Андрей, Алевтина выбросилась из окна. Сегодня ночью.
Алевтина выбросилась из окна, – внятно повторила Катерина и повесила трубку.
Сафьянов ошарашено уставился на Оксану:
– Она говорит, что Алевтина выбросилась из окна.
Оксана молчала, обдумывая услышанное. Наконец, спросила:
– Откуда она знает?
Сафьянов пожал плечами.
– Перезвони ей, – сказала Оксана, – и узнай, откуда она знает.
Глава 2
О Ларисе Павловне Верещагиной, тридцати одного года, уроженки города Москвы, разведенной, детей нет, образование высшее, МГУ, факультет журналистики, было известно так же, что занимается она астрологией, имеет солидную клиентуру.
Воротов решил лично поговорить с лучшей подругой покойной Алевтины Коляды. Кто, как не лучшая подруга, способен выложить всю подноготную, высказать домыслы и догадки, на первый взгляд совершенно не имеющие отношения к делу, но дающие масштабное, исчерпывающее представление об объекте исследования. Кто, как не лучшая подруга, взглядом, жестом, интонацией может сказать об объекте такое, что не вычитаешь и в десятках томов опросов свидетелей. “Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты”. Словом, на лучшую подругу стоило посмотреть.
Перед дверью Воротов замялся. 10 утра. В такой час посещение дома женщины, которая не ходит на службу, грозило заставанием неумытой хозяйки в халате, чего деликатный Воротов не любил. Тем не менее, он твердо нажал на кнопку звонка.
Увидев на пороге человека, протягивающего красненькую книжечку, из которой следовало, что податель сего имеет непосредственное отношение к раскрытию особо важных дел Московской прокуратурой, Верещагина и глазом не моргнула. Сказала: “Проходите”.
У хозяйки была фигура, называемая в нашем современном, богатом на неточные и скороспелые эпитеты языке спортивной. Джинсы, тоненькая маечка – хрупкая десятиклассница. Если бы не серьезный взгляд взрослой женщины.
Лариса Павловна провела Воротова на кухню, церемонно испросила разрешение предложить кофе. Поставила на стол красивые чашки, красивые тарелки с красивыми бутербродами. Если холодильник у хозяйки этого дома был желтый, то кафельная плитка была желтой тоже. Если лампа была красной, то тут и там бросались в глаза красные пятна: поднос, кастрюля, огромное пластмассовое яблоко,– и уж, конечно, красными были занавески и скатерть на столе. “Вообще, такая кухня,– подумал Воротов, – в наше время может быть только у незамотанной жизнью женщины – вытереть пыль со всех этих безделушек – полсмены у станка отпахать”.
Воротов и Верещагина обменивались ничего не значащими светскими фразами. Но Лариса не выдержала первой:
– Итак, Игорь Владимирович, у вас ведь серьезное дело ко мне…
Воротов молчал, решая с чего начать разговор. В глазах Верещагиной было нетерпение, однако она улыбнулась:
– Ведь вы не хотите сказать, что пришли ко мне немножко подлечить ваш Меркурий?
– Меркурий? – замялся Воротов, – Да, хотелось бы понять, что у меня с Меркурием твориться?..
Верещагина смерила прокурорского работника оценивающим взглядом:
– С удовольствием наблюдаю, Игорь Владимирович, глядя на вас, какое удивительное сочетание дает Солнце в воздушном знаке, и Марс – в огне. Пришли к совершенно незнакомому человеку, легко с ним общаетесь, спокойно. Я бы даже сказала, что у вас Марс-то, скорее всего, в Стрельце. Холодноватый, прости Господи. Но, тем не менее, я вас слушаю внимательно.
Воротов просиял своей стеснительной улыбкой:
– А Солнце у меня тогда где?
– А Солнце у вас, Игорь Владимирович, скорее всего, в Весах. Для Близнецов вы слишком спокойны, до Водолея – не дотягиваете: разрушительности в вас нет. Стало быть, где-то с 22 сентября по 23 октября вы родились.
– Потрясающе, – искренне признался Воротов.
– И с Меркурием у вас все в порядке, Игорь Владимирович. Вы, Игорь Владимирович, напрасно меня проверяете так примитивно.
Вдруг лицо Верещагиной помертвело, она поднялась, сказала: “Простите”, – вышла из кухни. Вернулась, словно в маске – печали и горя. Наметилась морщинка у переносицы. Лариса стала выглядеть на свой полный тридцатник.
– Я вас слушаю, – тихо сказала.
Воротов впал в недоумение. Припоминал: “Может, я ее чем обидел?”
Но раздумывать было некогда – пауза зависла в воздухе, как мерзко жужжащий комар, изготовившийся для укуса.
– Я к вам, Лариса Павловна, по поводу Коляды Алевтины Григорьевны. Вы с ней знакомы?
– Знакома, – осторожно сказала Верещагина. И Воротов вдруг почувствовал опасность, исходящую от этой милой, чуть, может быть, легкомысленно играющей женщины.
– Расскажите мне, пожалуйста, о ней. Как можно подробнее.
Удивительно, как менялось лицо этой женщины. Вернее, как отражались на ее лице все переживаемые ею эмоции. Вот она почувствовала себя обиженным, слабым ребенком, которому предлагают при игре в казаки-разбойники выдать местонахождение секретного штаба. Потом собралась. Схватилась за сигарету, как за гарантию независимости и взрослости.
– Подробно об Алевтине? То, что знаю? Знаю ее лет пять. Мы с ней дружили. Ну, насколько это вообще возможно. Наши отношения были даже скорее деловыми. Она учила меня старым способам гадания, я ее – астрологии немножко. Но она была абсолютно неспособной. Даже удивительно. Ведь гадала-то она прекрасно. Впрочем, экстрасенсорике она меня учила – к этому уже я оказалась абсолютно не способна. Да. Это все же особый талант. Я ее любила, в общем. У нее был сложный характер, никто не назвал бы ее доброй. Но все-таки…
– Лариса Павловна?
– А?
– Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?
Верещагина не испугалась. Она только удивленно посмотрела на Воротова. Так, как если бы он ее спросил, какое время года на дворе. Отвечать на этот вопрос Лариса явно не собиралась. И Воротов повторил:
– Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?
– Да потому что ее убили, Игорь Владимирович, не надо комедию тут играть – не ко времени.
– Кто? – резко и настороженно спросили из-за болотного дерматина, пробитого золотистыми гвоздиками.
Померанцева подала голос, тут же дверь распахнулась и Нина повисла на знаменитой артистке, заливаясь слезами.
– Ой, – причитала, – Катя, горе-то, горе-то какое…
Померанцева нервно прошла на кухню. Встала у окна.
– На эту сторону сиганула – на ту?
– На эту, на эту…
– Да успокойся ты, наконец, – зло выдавила из себя Катерина, но, обернувшись на трясущуюся Нинку, все же порылась в сумочке, протянула серебристую облатку: Съешь, полегчает.
Нина доверчиво отколупнула таблетку, запила водой.
– Поставь-ка кофе, а? – раздраженно сказала Катерина.
Нинка послушно повернула ручку плиты.
Хозяйка уже и чашки поставила на полустертый узор клеенки, уже и кофе налила – Померанцева все стояла у окна, молча смотрела вниз. Наконец, села, резким движением придвинула к себе чашку и долго анализировала ее неглубокое нутро.
– Тебя, что ли, понятой вызывали? – голос у Померанцевой низкий, сильный, устойчивый. Против Нинкиного-то писка – значительный, властный. Взгляд тяжелый из-под приспущенных век – не то что быстрые Нинкины глазки – очи. Лицо разглаженное, дорогой макияж блестит матово, персиково, и, видно, что под ним – не как у Нинки, землистая серость – здоровый, бодрый цвет лица.
“А ведь ровесницы, – подумала Померанцева, – Вот интересно, могло бы со мной такое случиться, могла бы я жить так, как Нинка? Ничем ведь она не хуже, если разобраться. Все, вроде, при ней. Глаза редкого, зеленого цвета, блонд-волосы, мордаха смешливая, круглая. Формы, конечно, не для порнухи, но для жизни сгодятся. Судьба, – заключила Померанцева, – судьба такая серенькая подвернулась, невзрачная”.
Катерина оглядела кухню – все здесь было чисто, все на своих местах, но и только. Стертая клеенка в нарисованных бананах и ананасах, занавески – в румяных матрешках, над мойкой, в красном углу аккуратно выставлены облезлые, с вековой копченостью, разномастные кастрюльные крышки, на плите чайник цвета зеленого помойного ведра, синтетические белоснежные шкафчики…
Синие треники на Нинке вытерлись, вытянулись, полиняли. Драная клетчатая рубашка в доме Померанцевой не выдержала бы конкурса и на звание тряпки. “От мужа, небось, донашивает. Сбег. Сбежишь тут. Ох, простота – хуже воровства”.
– Нет, – тараторила Нинка, – ко мне потом пришли. Под утро. Я-то в окошко выглянула: батюшки мои, это что же творится-то… Спустилась вниз – а она там… – Нина истерически хлюпнула носом, но принятая таблетка не дала пуститься в рев.
– Ну и народу, народу – фотоаппаратом щелкают, вокруг копаются…
– В чем она была-то, Алевтина? – Померанцева остановила напряженный взгляд на кромке стола.
Нина задумалась, восстанавливая картину.
– Не в исподнем, во всяком случае… Черная кофта на ней была, помнишь, с мехом такая, черные брюки… Туфлю они еще одну искали, туфля с ноги соскочила.
– На каблуке туфля-то?
– Вот, Кать, не помню, – извинялась Нинка, – я-то, как ее увидела – в глазах потемнело. Алечка, Алечка, Алечка, – закачалась в стенаниях, – что же ты с собой сделала, что же ты над собой натворила…
Губы Померанцевой злобно искривились, но она не дала волю своим чувствам, спросила ровно:
– А потом?
– Потом они меня прогнали, спросили квартиру, сказали, что зайдут. Через час зашел один, молодцеватый такой. Спрашивал. В каких я отношениях с покойной была. Я все честно, Кать, рассказала. Что мне скрывать? Я человек, Кать, простой, мне бояться нечего. Так и сказала: убиралась, дескать, в квартире ее, продукты приносила, за хозяйством следила.
– А он? – вяло-машинально спросила Померанцева.
– А он говорит: “За "спасибо" или за деньги?” А я говорю: “Когда как”. Ну ведь правда, Кать, когда как и было – когда даст денег, когда нет. И ведь не попросишь, не напомнишь – сама знаешь, какая она была.
– Не спрашивал: сама сиганула или кто помог? – небрежно кинула Катерина.
– КТО помог? – не поняла Нина.
– Ну, не спрашивал, – разъясняла Померанцева, – было ли плохое настроение накануне, были ли враги?
– Только о друзьях спрашивал. Я ему говорю: друзей – полон дом, гостеприимная была, общительная женщина…
Померанцева внимательно слушала, казалось, взвешивая каждое Нинкино слово, стараясь угадать, какую реакцию оно могло вызвать.
– Про то, чем Алевтина занималась, ты что сказала? – бросила небрежно.
– Так он знал уже.
– Знал?
– Так мне показалось, – старалась припомнить Нина, – по-моему, и не спрашивал про это. Уж, наговорили, небось, уже, накаркали соседушки.
– Про ключ, – вдруг перебила Померанцева, – спрашивал, есть ли у тебя ключ от квартиры?
– Спросил, – согласилась Нина, – сказала, что Алевтина всегда дома была, когда я убиралась.
– Еще что спрашивал?
– Так говорю же – кто бывал да кто такие…
Померанцева перевела на Нину свой тяжелый взгляд, только на самом дне его плескалась ирония:
– Как ты думаешь, зачем им это знать? Чтобы установить, кто Алевтину до самоубийства довел?
– Ну так как же? Следствие есть следствие. Они теперь всем будут интересоваться. Для полноты картины.
– Это тебе так молодцеватый объяснил? – усмехнулась Померанцева.
– Сама догадалась, – обиженно поджала губы Нинка.
Померанцева, не сдержавшись, кинула на Нинку презрительный взгляд, но быстро привела себя в порядок: примирительно, ласково, широко улыбнулась.
