Мария Купчинова
Зов. Сборник рассказов
4
Федор Федорович невольно поморщился: ночь в одном купе с бабой в его планы не входила. Сейчас начнется: «Откройте окно, закройте окно, помогите достать чемодан, выйдите, мне надо переодеться…». Презентация новой книги в столичном издательстве завершилась как обычно посиделками в ресторане. Выпили достаточно, поэтому больше всего хотелось сразу завалиться на полку и заснуть. А соседка стоит у открытого окна, разговаривает с провожающим ее мужчиной и даже не пытается подвинуться, чтобы сосед по купе мог спрятать чемодан, сесть на свое место. Между прочим, у него – нижнее…
– Магда, я умоляю тебя, подумай – донеслось с перрона.
Кто-то низенький, толстенький смешно протягивал к окну руки и говорил, не умолкая:
– Нет-нет, не закрывай окно, позволь договорить. Хотя бы пообещай, что, если пожалеешь, если поймешь, что ошиблась – вернешься.
Женщина молчала. По тому, как напряглась и окаменела ее спина, Федор понял, что возвращаться она не собирается. Спина вдруг показалась такой знакомой, что защемило сердце: словно он уже не раз видел ее застывшую у окна в ожидании… его, Федора? Смешно…
Поезд наконец тронулся. Женщина закрыла окно, не поворачивая голову, опустилась на сидение:
– Извини, Федя.
– Ленка? Как ты узнала, ты даже не обернулась в мою сторону?
– Ты забыл, я всегда узнавала твои шаги. И меня зовут Магда, – бросила на столик между ними перчатки, быстро взглянула на Федора и опять стала смотреть в окно.
Цвет ее глаз менялся от времени суток, от настроения. Федору нравилось думать, что от поцелуев ее глаза светлели и становились золотистыми, приобретая коньячный оттенок. Когда-то он готов был без устали пить этот коньяк, пьянея от поцелуев. Но сейчас глаза были темно-карие, спокойные и усталые.
– Почему Магда? – растерялся Сивцов.
– Наверное потому, что к этому имени невозможно приделать суффикс «к», – низкие бархатные нотки в ее голосе, как когда-то прежде, опять взволновали Федора.
– Ты ни разу не заглянул ко мне в паспорт: мама назвала меня Магдаленой. Такое романтичное имечко… В детстве я его стеснялась, вот и звали все Ленкой, а потом… Новая жизнь – новое имя.
Что она так внимательно рассматривает в окне? Черное небо, быстро мелькающие огни полустанков, убегающие точки звезд… Или отражение двух профилей: мужского и женского… Она изменилась: коротко постригла волосы, перекрасилась в блондинку, обтягивающее трикотажное платье с достоинством демонстрирует фигуру зрелой женщины. Вот, пожалуй, что в ней новое: независимость и уверенность в себе…
Сняла сапоги, облокотившись на стенку, подтянула ноги на сиденье, накрыла одеялом.
– Может, мне выйти? Переоденешься?
– Спасибо, пока нет. Просто ноги замерзли.
Федор вспомнил: у нее в любую погоду мерзли ноги. Он грел их руками и поцелуями.
– Не думай, я не пьян.
Сказал и тут же разозлился на себя: с какой стати оправдывается.
– Всего лишь отметили презентацию книги.
Теперь, получается, еще и хвастается. Все невпопад.
– Закажи, пожалуйста, чай.
Из открытой сумочки выглянула суперобложка его новой книги. Значит, была на презентации, но к нему не подошла. Или он ее не узнал…
Федор долго курил в тамбуре, а когда вернулся с двумя стаканами чая в руках, показалось, что Магда уже спит.
Выпил остывший чай, не раздеваясь, лег на спину, подложил руки под голову. Когда Ленка ушла, решил: значит, не судьба. Не останавливаясь, писал рассказ за рассказом, встречаясь с приятелями много пил, наслаждаясь свободой и тем, что не надо спешить домой. Пока однажды не понял: дома больше нет. Ленка, которая так раздражала его своим постоянным ожиданием, и была его домом. А когда некому стало ждать, от дома осталась только пустая, холодная комната.
Он пытался понять, почему она ушла, и не находил ответа.
Сейчас это все уже не имело значения. Отчего же вдруг так захотелось укорить ее, сказав: «Я любил тебя…». Не сказал.
Магда не спала. Отвернувшись к стенке, она тоже перебирала обиды. Если бы он сказал, что любил, она бы ответила:
– Ты думал только о своих героях. Тех, о которых писал. На живых людей, которые были рядом, у тебя вечно не хватало времени. Я больше так не могла…
Федор пересел бы к ней, взял за руку:
– Неправда, Лен. Я считал тебя своей женой.
– Я – Магда! – ответила бы она. – Это Ленка ждала тебя, когда бы ты ни вернулся, и какой бы ни вернулся. Считал… Тебе даже в голову не приходило, что я оставалась женой Ивана: ты же плевал на условности. Ты считал: я думаю так же. Вот только ни разу не спросил об этом меня. А еще… я устала гадать: вернешься ли ты сегодня трезвым…
Он разозлился бы, спросил:
– Что же ты бросила того, трезвого, который был на перроне? Тот толстый, похожий на рыбу с золотым зубом из старого сна, лучше меня?
Может быть, она рассмеялась бы. Может, призналась бы, что поняла главное: ее дом – там, где он, и едет она к нему. Может…
Они ничего не сказали друг другу.
Поезд пришел в родной город утром. На вокзале Федор помог Магде поймать такси, вот только ехать было некуда. Ленка бы на ее месте расплакалась, глаза Магды остались сухими: она давно не позволяла себе слез.
5
– Федь, а помнишь, как мы с тобой спустили с лестницы мужика, который приперся за Магдой? – расхохотался вдруг младший Горюхин.
– Потом оба сидели в полиции, и Магда примчалась вас выручать, – добавил Горюхин старший. – Федорыч, ты что? Нехорошо тебе?
Федор Федорович вдруг почувствовал себя очень легким. Словно всколыхнулась душа, да прихватив тело, взлетела… Сверху-то все лучше видно. Двор, в котором вырос, и в который всегда возвращался; лес, тихая речка в деревне деда, куда после смерти бабушки все собирался, да так ни разу и не съездил; первая ночь с Ленкой и хриплые крики соек; море, такое любимое и такое далекое…
И еще почему-то ранней весной пахнет. Так не бывает, не должно быть: осень поздняя свои ароматы на распродажу выставила: прелые листья, затяжной дождь, надвигающийся снег… Что угодно, только не первые ландыши, не проталины в весеннем лесу… Или? Может, кто-то там, наверху, решил позволить ему начать все сначала? Чтобы еще раз испытать границы отмеренного судьбой? Чтобы на этот раз понять, что счастье – в нас самих, надо только не расплескать его…
– Э-эх, размечтался, – прозвучали голоса рядом, – здесь получают то, что заслужили, а не то, что хотят.
– Жил, как умел, ¬– огрызнулся Сивцов, – вы кто такие, чтобы судить?
– Никто они тебе, теперь уже совершенно никто, – рассмеялась рыба с золотым зубом, пролетая мимо, – всего лишь твои неиспользованные возможности.
Перед глазами возникла застывшая у окна Магда, подумалось: «Опять не дождется меня. За что же с ней так…».
Одуванчики на взлётной полосе
Казалось, девочка Таня родилась для полетов. Неважно: яркой экзотической бабочкой или ажурной снежинкой. Главное – парить в воздухе, ловить то взметающие в небеса, то ниспадающие почти до самой земли воздушные потоки, порхать с одного на другой, наслаждаться легкостью, невесомостью души и тела…
Но летала только душа. Тело свое Татьяна ненавидела. Собственно, тела как такового и не было. Вместо него – что-то скрюченное, бесформенное, которое приходилось таскать за собой. Искать виноватых – бессмысленно. Просто данность, с которой нужно смириться и жить. Нет, конечно, иногда роптала, кричала навзрыд: «За что мне страданья?». В мансарде под крышей ей отвечало эхо: не то «в назиданье», не то «пожеланье»… а может, «созданье». Чужие слова не разборчивы, когда сжигает своя боль.
Как стала писательницей – Татьяна сама не знала. Когда-то попала на гребень модной волны, а когда волна откатилась – сумела остаться. У нее были сильные руки, способные удерживаться за самые крохотные зацепки, а, чтобы не слиться с морской пеной, хватало воображения, страстной любви к слову и терпения. Все равно ничего другого делать она не умела.
Когда-то очень давно, когда была жива тетка, Татьяна побывала на выставке кукол. Раскрасневшаяся в душном помещении, в расстегнутом клетчатом пальто до пола и сбившемся набок платке, тетка толкала перед собой инвалидную коляску со скорчившейся девочкой, захлебываясь от восторга: «Смотри, Танюша, какая замечательная кукла. А эта тебе нравится? А эта?» …
Словно в эти куклы можно было играть. Разве может нравиться разодетая красавица с широко раскрытыми глупыми глазами на фарфоровом лице, к которой нельзя прикоснуться? Таня придумала свою игру: мысленно раздевая кукол, наслаждалась их одинаковостью, выискивала у каждой в лице или позе то, на чем можно было сыграть, словно на дудочке крысолова, чтобы увести в тот мир, где хозяйкой была она.
Этот же прием она использовала позже в своих романах. Заманить красотой и прелестью своих героинь, а потом раздеть их догола, показав все то, что прячется под мишурой и блеском. Не ново? Конечно. Но, наверное, людям нравилось читать и думать, что они не хуже ее героинь, а может, даже и лучше: добрее, искреннее… Льстить себе так приятно.
К псевдониму «Георг Ястребцов» Татьяна привыкла настолько, что мысленно говорила о себе: «Ястребцов решил, Ястребцов написал» … И действительно, те немногие, с кем она снисходила до общения, удивлялись ее сильному мужскому характеру, не догадываясь, как летала по ночам женская душа, покинув опостылевшее тело.
Эти ночные полеты… Она и стыдилась их, и не могла приказать душе не летать: столько в них было первозданной радости, от которой колотилось сердце, пересыхали губы, а в животе начинали порхать бабочки. Про бабочек она вычитала в какой-то дурацкой книжке. Описывая страсти своих героев, она никогда бы не опустилась до такого пошлого сравнения, но для себя почему-то другого не находилось.
Все на той же выставке кукол (случаи, когда приходилось выходить из дома, Татьяна помнила наперечет) рыжий парень в черной кожаной куртке пригласил посетителей посмотреть механические игрушки. Конечно, тетка, расталкивая всех, ринулась вперед, и коляска оказалась почти вплотную прижата к стенду. Парень с видом фокусника вращал рукоятки шкатулок: гимнасты крутились на трапеции, бедный Йорик заливал зрителей слезами, девочка качала мишку с оторванной лапой, а деревенский простак исполнял ирландский танец. Это, последнее, было самым отвратительным: туловище, нацепленное на спицу, то поднималось вверх, то опускалось, нитяные ножки в деревянных сабо нелепо болтались в воздухе, изображая танец. Как ни странно, она злилась не на парня, приводящего кукол в движение, а на их автора, деда Юрана, как было написано на этикетке.
– Мы еще не были на втором этаже, – вдруг вспомнил кто-то.
И, отвернувшись от простака, нанизанного на спицу, народ устремился по ступенькам наверх. Татьяна не запомнила работ художника, чьи картины были там выставлены, в памяти осталось только яркие пятна, которые должны были что-то изображать и фраза:
– Вот так и мы. Суетимся, а главного в жизни не замечаем.
– Что же в ней главное? – спросил парень в куртке.
Тетка, опустив глаза на коляску, театрально выдохнула:
– Обездоленные.
В тот момент Тане ужасно захотелось убить тетку. Позже она почти в каждом романе так и поступала, разными способами убивая героинь, прототипом которых служила ее тетка. Неплохая, в сущности, женщина, взвалившая себе на плечи обузу – растить сироту инвалида, но так и не научившаяся не ранить при этом детское сердце.
На второй этаж выставки мужчины подняли коляску легко, а когда надо было спускаться, посетители разбрелись, и рядом оказался лишь все тот же парень в куртке, на которого Таня и взглянуть-то боялась.
Не спрашивая разрешения, он легко подхватил девочку на руки и понес, предоставив тетке возможность спускать коляску по ступенькам. Тане казалось: не только ноги, но и голова у нее болтается как у механической куклы, нанизанной на спицу. Голову она пыталась всеми силами удержать, чтобы не прислонялась к черной куртке, пахнувшей то ли мужским одеколоном, то ли хорошим табаком: негде было научиться Тане разбираться в этих запахах. Но щека раз за разом прижималась к шершавой коже, вдыхая и запоминая аромат мужчины. Парень посадил Таню в коляску, широко улыбнулся, дурашливо подмигнул. Ни брезгливости, ни отвращения, которых Таня так боялась, она не заметила, но все равно не могла простить непрошенного прикосновения.
Спустя годы почти в каждом романе парень этот становился прототипом главного героя, и, мстительно щурясь, Татьяна наказывала его, сама, впрочем, не очень понимая, за что. Он обязательно влюблялся не в добрую девушку, которая любила его, а в красивую стерву и обманутый, наивный погибал, страдая. Побеждал в романах брутальный мужчина, в образе которого Татьяна неизменно видела деда Юрана, приучающего кукол лаской или угрозами дергаться в соответствии с его желаниями.
Георг Ястребцов тоже умел дергать своих кукол за веревочки. «Униженных и оскорбленных» уже написал Достоевский. Ястребцова ни первые, ни вторые не интересовали. Его герои были самодостаточны, ироничны к себе и другим, умело скрывали пренебрежение к униженным и, не задумываясь, могли оскорбить любого, добиваясь поставленной цели.
Татьяна понятия не имела о том, как живут те, кто считается элитой общества, поэтому без зазрения совести списывала их быт с «Человеческой комедии» Бальзака. В конце концов, авантюристы во все века остаются авантюристами, политики – проходимцами, журналисты – карьеристами, а светские красавицы не бывают святыми. Интерьеры их квартир она подсматривала в музеях, благо это было нетрудно найти в интернете, а описания роскоши тусовок и светских раутов со временем стали так удаваться, что известные люди обращались к дизайнерам и организаторам вечеринок с просьбой сделать «как у Ястребцова».
Только однажды образ героини не задался… Главным героем как обычно был тот парень в куртке. На этот раз – талантливый и, что не тривиально, честный журналист, образцовый семьянин, отец двух детей, в общем, картинка, на которую можно было бы молиться, если бы не тридцать три несчастья, постоянно случавшиеся либо с ним, либо с теми, кто был рядом. Источником всех несчастий была Она. Элегантная, раскованная, ироничная и сексуальная – полная противоположность серой мышке, какой казалась жена героя. Мышка, впрочем, была из породы хищников, Ястребцов умел и любил писать таких. А вот героиня не получалась. Наверное, потому, что Татьяна на этот раз слишком многое знала о ней.
Знала, что когда-то будущий журналист и будущая соблазнительница вместе учились и нравились друг другу, хотя за годы учебы не произнесли ни единого слова любви. Он рано понял, что выигрывает в глазах девчонок не фирмовым пиджачком, наброшенным на черный гольф, а когда снимает с себя все ненужные тряпочки, и потихоньку проверял на однокурсницах свою мужскую привлекательность. Лишь для нее почему-то делал исключение. А она… она долго оставалась нецелованной девочкой, которой нравились его ямочки на щеках. Всего-то раз за пять лет и сходили вместе в кино. Она весь сеанс водила пальцем по его ладони, нащупывая бугорки мозолей, он хотел поцеловать ее, но так и не сделал этого.
Татьяна не задумывалась о том, откуда к ней пришло это знание. Знала, и все. Беда была в том, что знание мешало сделать из героини коварную соблазнительницу, способную взять силой то, что когда-то было утеряно: как оказалось, память о ямочках на щеках за два десятка лет не угасла.
–Ты всего лишь красивая кукла, – твердила Татьяна своей героине, – такая, как все.
Но бывшая девочка, ставшая по задумке автора роковой женщиной, почему-то своевольничала и хотела любви, а не секса.
В интернет-магазине Татьяна выбрала авторскую куклу с надменным выражением лица. Вечером курьер привез две коробки:
– Тут ваш заказ, а тут – бонус за покупку самой дорогой куклы.
Всю ночь в окошке мансарды горел свет. Забыв о сне, Татьяна не отрывалась от ноутбука: героя приглашают на шикарную яхту, пообещав интервью, которого он давно добивался, по заданию редакции он следует за сильными мира сего в Швейцарию и застревает в кабине уникального горнолыжного подъемника с вращающимся стеклянным полом. Пусть подъемники Швейцарии на протяжении последних двухсот лет ни разу не ломались, автора не интересовали такие мелочи. Зато каждый раз рядом с героем оказывалась женщина: притягательная, эрудированная, чувственная. Под созвездиями южного неба или над вершинами огромных швейцарских елей работа, незаконченные дела, семейные проблемы – уходили прочь, оставались лишь мужчина и женщина, которых неудержимо влекло друг к другу.
Под утро к написанному добавился загоревшийся при посадке самолет и двое чудом спасшихся пассажиров.
«Тут уже и святой потеряет голову, решив, что от судьбы не уйдешь», – Татьяна подмигнула кукле, всю ночь простоявшей рядом с ноутбуком, растерла затекшие плечи и, крутанув колеса коляски, подъехала к шкафчику в углу мансарды: здесь она прятала кофе «на черный день». Нельзя, конечно, с ее давлением, но плевать на запреты врачей, раз они не могут помочь в главном.
Герой романа и мысли не допускал, что в этот момент судьба в лице Георга Ястребцова смеялась над ним, а серая мышка – жена собиралась на свидание к деду Юрану, который по замыслу автора на этот раз оказался главным редактором солидной газеты и сознательно отправлял героя в престижные командировки «подальше», чтобы не мешал развивающемуся роману…
Хороший кофе – слабость сильной женщины. Мелкий бакалейщик из Турина Луиджи Лавацца был бы доволен: спустя почти сто лет после его смерти в небольшой мансарде далекой страны жила страстная почитательница, разбиравшаяся в тонкостях вкуса и аромата кофе не хуже, чем он сам. На этот раз она выбрала сорт Gran Riserva: семьдесят процентов зерен арабики, тридцать – робусты. Татьяна любила по утрам именно этот, немного кисловатый, но не горький напиток.
Решив, что заслужила перерыв, Татьяна открыла вторую привезенную курьером коробку. Бонус – как бонус: еще одна кукла. Светлые вьющиеся волосики, голубые глаза, простенькое круглое, ангельское лицо. Впрочем, кажется, это и есть ангел. Длинные широкие брюки сидят «мешком», светлый шерстяной свитер под горло, шарфик, и – неожиданно – за спиной вывязанные крючком крылья.
«Смешной какой, домашний ангел, – Татьяна бросила бонус на подоконник и опять потянулась к ноутбуку, хотя глаза сами стали закрываться, – не помог кофе, попробую поспать, хоть немного».
Когда проснулась, ангел стоял рядом с куклой, вдруг утратившей надменный вид, и выжидающе смотрел на Татьяну.
– Ты тоже из породы фокусников? – усмехнулся Георг Ястребцов, – ладно, стой где хочешь…
Человека, поджигающего самолет ради того, чтобы герой мог наконец нарушить супружескую верность, такие мелочи смутить не могли.
Минут через двадцать на экране ноутбука появилось: «Должен же я хоть что-то хорошее сказать о себе. Я тоже помню, как мы были с тобой в летнем кинотеатре (а вот фильма не помню), помню твой голос и твою ладошку в моей руке. Я, с присущей мне «скромностью», прекрасно знал, что могу поцеловать тебя (я тогда уже много чего знал). Но, тихо гордясь своей порядочностью, вел себя сдержанно. Идиот. Знаешь, не одна ты вспоминаешь о том времени, я о нем думал уже тысячу раз – черт бы побрал мою «порядочность». Господи, я не хочу исправлять ошибки «в будущей жизни» (или в следующей?), ведь тебя там, любимая моя, может и не оказаться».
Татьяна, изумленная, несколько раз перечитала текст. Что за чушь? Ее герои сейчас должны в vip-апартаментах сочинской гостиницы позволить себе все, на что только хватит фантазии автора, а тут… какая-то записка, чье-то письмо, розовые сопли… Кого это может зацепить, чье сердце тронуть?
С удивлением Татьяна ощутила, как забилось ее собственное сердце. Так бывало лишь во время ночных полетов, но сейчас ведь день… Откинулась на спинку коляски, закрыла лицо руками.
Она знала все об этих двоих. Об их неумелой любви, о несбывшемся счастье, пришедшем слишком поздно… И что? Не будет она об этом писать! Слишком банально: в молодости не сложилось, нашли друг друга в интернете спустя много лет, завязалась переписка, придумали себе любовь… В конце концов, «Одиночество в сети» уже тоже написано…
– Скажи еще, что про любовь все написано, – тихонько буркнул кто-то рядом.
Татьяна с подозрением глянула на стоящих рядом кукол: кроме нее в мансарде точно никого не было. Да нет, померещилось… Усмехнулась: напиши она эту историю, критики точно скажут: «Ястребцов исписался»…
Ястребцов промолчал, а Татьяна, помедлив, потянулась к клавиатуре: она только попробует. Лишь одно письмо из нескольких сотен…
«Лет десять назад весной я случайно оказался на заброшенном военном аэродроме под Тамбовом. Хороший, наверное, был когда-то аэродром: громадная бетонная полоса уходила к лесу. Чтобы скоротать время, пошел по полосе и вдруг увидел: прямо посередине полосы растут два желтеньких одуванчика. Пробились сквозь бетон толщиной около восьмидесяти сантиметров…
Знаешь, когда стоишь на взлетной полосе, и вокруг ни души, чувствуешь себя таким маленьким… А одуванчикам – не страшно. Пробили, просверлили, протиснулись через бетон и стоят рядом, головками касаются друг друга. Трудно им на бетоне, на опушке леса было бы гораздо лучше, но что есть, то и есть. Мне кажется, они все равно не жалели, что пробились к солнышку. Как думаешь, любимая?
Какими все-таки странными и неразумными бывают живые существа. Вот эти одуванчики. Ну почему бы им много-много лет назад не начать расти вместе на опушке леса? Нет, лежали в глубине зернышками под толстенным слоем бетона, прислушивались, как с ревом и пламенем садились и взлетали штурмовики, а когда все затихло… почему-то ожили и стали ломать бетон, чтобы хоть чуточку постоять рядом на солнышке. Глупые создания, совсем не по-дарвиновски себя ведут.
