Мария Фомальгаут
Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)
Соловьиный сад
Иногда соловьи приходили в рощу, послушать человека. Конечно, только иногда, когда настроение было соответственное, лирическое. Приходили по одному, приходили парочками, целовались в роще.
Слушали человека.
Человека услышать – большая редкость, человек, он же тоже не всегда поёт. Делает что-то в своей клетке, своё, человеческое, или бегает в колесе, или листает страницы, или сидит перед экраном. Соловьи ему специально всё сделали в клетке, как у людей: и экран, и сшитые страницы, и местные умельцы даже слепили гипсовую женщину, как настоящую. Кресло плетёное сплели, диван. Чтобы всё, как у людей.
Да кто знает, как должно быть у людей…
А иногда человек поёт. Особенно по весне. Или если сам вырезает что-нибудь из дерева, это у него ловко получается. И поёт, это тоже хорошо у него получается…
– Да-а… а п-пожела-ай ты им ни пуха, ни пера-а…
Или:
– Пусть ме-сяц-про-во-ци-ру-ет нас на об-ма-ан…
А уж по весне, если выпьет сок забродивших ягод, и подавно поёт-заливается. Любо-дорого послушать:
– Аа-а бе-лый ле-е-ебедь на пру-ду-у…
Собирались соловьи послушать человека. В шутку спрашивали у него, сколько им жить. Считали слова в песне, сколько слов, столько проживут. Десять, двадцать, тридцать лет.
Кормили человека из рук – орехами и ягодами. Судили да рядили, как живут люди. Одни говорили, что люди всю жизнь по океану на кораблях плавают, этот же на корабле приплыл, корабль его утонул, он один остался. Другие говорили, да не-ет, люди тоже на каких-то островах живут. Да на каких островах, вы прямо видели, что ли, да?
Спорили. Ссорились. Мирились. Приходили послушать человека. Чудной всё-таки. Других людей рядом нет, а он – поёт.
Для кого?
Приходили посмотреть на человека. Приносили ему свежей рыбки, приносили мёртвых птиц. Нет, не соловьёв, боже упаси – диких птиц, у которых не руки, а крылья, диких птиц, которые на две лапы не встали, и палку в крылья не взяли.
Недавно было доказано, что у соловьёв диких и у соловьёв разумных общий предок. Учёный один доказал. Ну, вы, наверное, его фотографию в газете видели.
Нет, премию ему не дали. Хотели дать, но не дали. Передумали. Потому что он после этого своего открытия ещё что учудил? Стал хаживать к человеку. Нет, не чтобы послушать, как человек поёт. Нет. Этот учёный стал доказывать, что у человека есть зачатки разума. Вот так. Ни больше, ни меньше.
А за такую чушь премию не дают. Где это видано, чтобы человек думал…
Ну да ладно, бог с ним, с учёным. Ещё что-нибудь откроет, глядишь, и правда дадут ему премию.
По вечерам собирались в роще, целовались украдкой. Слушали человека. Считали по словам в песне, сколько нам жить…
2013 г.
Утром в первый день творения
Утром – в первый день творения – я выходил, смотрел по звёздам, какой будет день.
Какой будет мир.
Если звёзды разбегались от Большого Взрыва ровно и гладко, значит, мир обещал быть хорошим, светлым. Обещал быть миром, в котором любят ближнего своего и непременно возвращаются домой из дальних странствий.
Тогда я выходил в мир гулять, катался на звёздах, скользил среди туманностей, а то нет-нет да и рождался на какой-нибудь земле, чтобы поцеловать женщину и вернуться домой из дальнего пути.
Если звёзды разбегались неровно, нервно, путались, сталкивались – мир обещал быть недобрым, зловещим. Обещал быть миром, где жгут города, и где солдаты не возвращаются с войны.
Тогда я отсиживался дома, пил горячий шоколад, смотрел в окно, по которому скользили всполохи огня и капли крови.
Сегодня даже не вышел посмотреть. И так всё ясно. А как я хотел, сезон дождей тянется уже вторую вечность.
Ладно, не всё же ясной погоде быть, можно и ненастью побыть немножко…
2013 г.
Никому не нужно
– Да никому это не нужно, – говорит кто-то.
Оборачиваюсь. Кто-то поспешно улепётывает в толпу.
Я его не преследую.
Я и сам знаю, что это никому не нужно. То, что я делаю. То, что я рисую.
Это ещё не так страшно, когда кто-то говорит: никому не нужно. Страшнее бывает другое, когда кто-нибудь спрашивает:
– Зачем?
А я не знаю, зачем. Просто не знаю, и всё тут. Зачем рисую. Зачем каждый день выволакиваю на улицу этот проклятый мольберт, как проклятый, размазываю краски по холсту.
– Картины недорого, пейзажики, портреты на заказ, абстракция на любой вкус, любой каприз за ваши деньги… – говорю нараспев.
Прохожие не слышат. Не замечают. Изредка приостанавливаются, призамедляют шаг. Снова бегут куда-то по своим делам, по магазинам, по офисам, по метро, по лифтам, по фабрикам и залам заседания.
Они не смотрят на мои картины.
Они никогда не будут смотреть на мои картины.
У них нет глаз.
Ни у кого. Идут. Спешат. Подставляют солнцу безглазые лица. Трещат по мобильникам, да-да-да, иду-иду-иду, буду-буду-буду…
А иногда, вот так, кто-нибудь зашипит за спиной:
– Да никому это не нужно…
Вздрагиваю.
Но это ещё ничего, не страшно. Хуже другое, хуже когда подойдут и спросят:
– Зачем?
Вот и думай-гадай, что ответить…
Я и сам не знаю, зачем пишу картины. Просто. Не могу не писать.
Иногда – редко-редко – кто-то что-то покупает. Так. Просто. Вешает в доме на стене. Так. Просто. Всё равно ничего не видит, что на картине. А может, покупает, чтобы сделать мне приятно. И в соседнем районе бросает картину в мусорный бак.
Иногда сам себя спрашиваю: зачем.
И не нахожу ответа.
Потому что я их тоже не вижу.
Картины.
Потому что у меня тоже нет глаз.
Иногда провожу пальцами по холсту, ощупываю, пытаюсь понять, что изображено на картине, не понимаю.
Жду, что однажды придёт кто-то, кто увидит. Скажет мне, что там, на холстах.
А вы видите?
А?
2013 г.
Вам скомпенсируют
– Вечер добрый.
Оторопело смотрю на него. С ума я сошёл, что ли, дверь на тридцать три раза закрывал, и на тебе…
Вертится на языке: как вы сюда попали, вместо этого выжимаю из себя:
– З-здрассте.
Проклятая вежливость. Грабитель в дом ввалился, а я – здрассте. Ещё бы чашечку кофе предложил. Грёбаное воспитание, ах, Мишенька, ах, поздоровайся, ах, какой невоспитанный мальчик…
– Нет, я не грабитель.
– Мысли читаете?
– Вроде того. Разрешите сесть?
– Р-разрешаю.
Садится. Почему-то не в кресло, а на пол. Незваный гость с синим лицом и горящими глазами. Сразу начинает вертеться на языке: у неё глаза – два бриллианта, три карата…
– У меня для вас… плохие новости…
Ёкает сердце, с Иркой что-то… или Данька что натворил…
– …вам придётся съехать.
– Как съехать?
– Из дома.
– К-как… совсем?
– Да. Совсем.
– Но…
– Здесь будут строить базу.
– К-какую?
– Военную.
– Кто?
– Мы.
Даже не спрашиваю, кто мы. Вообще: не всё ли равно, кто мы. Он смотрит на меня, холодно, пристально, от него пахнет чем-то синтетическим, неживым, как в кабинете у стоматолога, только хуже. Чувствую, что ему нет дела до меня. И до нас до всех.
– Но… вы понимаете… мне же жить негде…
– Вам скомпенсируют, – жестом фокусника он вынимает из кармана банкноты, – сколько нужно?
– Э-э… да мне дом нужен, понимаете? Крыша над головой… дом…
– Вам будет дом. Какой вы хотите дом?
Что-то взрывается внутри.
– Мне это… особняк. Двухэтажный. Чтобы на десять комнат.
Он бросает мне толстенный каталог.
– Выбирайте.
Выбираю. Ирка давеча каталоги листала, визжала, Мишаня, а я такой домик хочу…
– В-вот.
– Хорошо, – он встаёт, выпрямляется как-то не по-человечески, – уходите.
– Это… мне вещи собрать…
– Вам скомпенсируют.
– Паспорт! – почти кричу, вытаскиваю из закромов книжечку с двуглавым орлом. Хочу заодно захватить деньги, тут же раздумываю, совру этому синему, что у меня там тыщ двести в ящике стола лежало, и скомпенсирует, как миленький…
Выхожу из квартиры, проваливаюсь в никуда, прихожу в себя на лужайке перед особнячком. Трогаю траву, как в детстве, когда всё было новым и незнакомым, пытаюсь убедиться, что трава настоящая, и дом настоящий, твёрдые стены…
– Это мы где? – оторопело спрашиваю синего.
– Сахара.
Оглядываюсь. Меньше всего похоже на Сахару, зелёные холмы и полноводная река. Кажется, они и здесь постарались.
Они…
Он помогает мне встать, усаживает в плетёное кресло. Бросает на плетёный столик визу мастеркард. Интересно, сколько там может быть. И что за манера писать пин-код прямо на визе, на мастеркарде.
Оглядываю холмы, бесконечные ряды особняков…
Про базу так ничего и не знаю, на базы даже репортёров не пускают. По всей территории России, плюс кусок восточной Европы, на половине Канады, и ещё одна база в Антарктиде плюс половина Австралии. А нам за железную ограду вход запрещён.
Смотрим по новому три-дэ телевизору, как люди отчаянно защищают землю от пришельцев в каком-то блокбастере.
Данька визжит, вау, круто, так их, так.
Хочется молотить кулаками в стену.
2013 г.
Вывихнул…
– Следующий.
Поднимаю голову, смотрю на вошедшего. Человек как человек, каких множество, вот скажите мне, как он выглядел, вот не отвечу. Прикидываю, с чем он сюда пришёл, с воспалением левой пятки или выпадением правого уха. Шучу. Хотя в моей работе вообще не до шуток, а шутить приходится, вот так сидишь у постели умирающего, за руку держишь, у-у, такой парень славный, и помирать собрался, да ты ещё на моих похоронах напьёшься…
Ладно, не о том речь.
– Слушаю вас.
Делаю умный вид, торопливо пишу в амбарной книге, пусть думает, я тут весь в делах по уши…
– … вывихнул.
Что за парень, шепчет еле-еле, не разобрать…
– Сустав?
– Нет… …
Опять что-то там бормочет. Мне слышится: уши вывихнул. Ну, ясное дело, что не уши, а что же?
Даже не пытаюсь угадать. Сдаюсь.
– Что вывихнули?
– Душу.
Присвистываю. Нехило.
– Дайте посмотрю.
– Да… неудобно как-то…
– Неудобно трусы через голову надевать. Раздевайтесь.
Смотрю. Анализирую. И правда, вывихнул, крепенько вывихнул, как это он вообще ухитрился… как специально, ей-богу.
– Это вы где же так?
– В офисе.
Снова присвистываю. Это дохлый номер, если в офисе.
– Это дохлый номер, если в офисе, – повторяю вслух, – сколько лет там, в офисе?
– Да… – неопределённо машет рукой, мол, сколько себя помню.
– Это дело дрянь… совсем уже дрянь…
Парень выкладывает пачку банкнот. Мотаю головой.
– Хоть миллион предложите. Не берусь вправить. Если бы вы где-нибудь на войне душу сломали, ещё куда ни шло. А в офисе…
Думаю, что он будет угрожать. Требовать. Настаивать. Ещё много чего. Нет, ничего. Понимающе кивает. Берёт пальто.
– Ну, мил человек, в конце концов, и без души живут. И ничего, неплохо. Да душа сейчас вообще редкость большая, что вы за неё так хватаетесь…
– Ага… с-спасибо…
– Да не за что… не во что… Чего скисли-то?
– Да нет… нормально всё…
Смущённо улыбается.
– Д-до свидания.
– И вам того же. Не болейте… эй, дверь там, это окно!
Распахивает, шагает с подоконника.
Долго не могу посмотреть вниз.
2013 г.
Зайчики
Пускаю зайчики.
Как в детстве. Бывает, берёшь зеркальце, ловишь солнышко, ещё думаешь про себя, вот какой молодец, солнышко поймал. И пустишь это солнышко в чьё-нибудь окошко. К дядьке, который министр, он только отмахнётся, к Ленке, чтобы во двор вышла, к бабке Никитишне, вот где мымра, а чего она на всех орёт, да пошли вон с газона, да я щас милицию вызову… Вот ей точно зайчика надо пустить, да даже не ей, а коту её, Барсику, чтобы хоп – за зайчиком прыгнул, на стену, и хоп – обои и сорвал хороший кусок…
Так ей и надо.
Жалко, теперь Барсику попадёт…
Это было давно. Я уже толком и не помню, как это было. Смотрю на детей, которые пускают зайчики, как на каких-то выходцев с других планет. В жизни не думал, что придётся зайчики пускать.
А вот пришлось.
И – куда бы вы думали – на те самые другие планеты.
Беру зеркальце, пускаю зайчиков. Зеркальце, конечно, громко сказано – огромное зеркалище, больше моего роста, больше пятиэтажного дома, больше острова Хоккайдо.
И вот этим-то зеркальцем я ловлю солнышко. Вот я какой, само солнышко поймал.
И пускаю зайчиков. Поворачиваю рычаги, переключаю тумблеры, чашку кофе проглотить, и то некогда, да оно и к лучшему, потому что сходить отлить тоже некогда. Направляю солнечные блики в сторону Плутона.
Я же как придумал: пускаю зайчики в сторону Плутона. Летит солнечный зайчик через Вселенную – дальше, дальше, падает на Плутон, на огромные фабрики и мегаполисы. Вспыхивают фабрики огнём. Это я тоже в детстве делал, вы только не говорите никому, ага? Это когда Никитишна, дура такая, Ленку за уши надрала, что мы по палисаднику бегали, я этой бабке проклятой зайчика пустил, ковёр подпалил. Ах, ах, пожар, ах, ох, горе-то какое…
Ну, это между нами.
А вот теперь на Плутон зайчики пускаю. Так-то, конечно, не вижу, куда они доходят, только чует моё сердце, горят сейчас мегаполисы на Плутоне синим пламенем.
Нет, вы только не подумайте, я против Плутона ничего не имею. Они, конечно, те ещё сволочи, но не до такой степени, чтобы мегаполисы им жечь.
А вот Юпитер, это да.
Если бы не Юпитер, Земля бы жила. Не так, как сейчас, полтора человека на всей планете, пустые города, мёртвые земли… а по-настоящему. Как раньше. Я и не знаю, как это было – раньше. Собираю фотографии, статьи, фильмы, обрывки чужой памяти. Лондон. Париж. Нью-Мехико. Сидней. Сейчас показать кому эти фотки, все в один голос спросят: это что, Юпитер? Или – это что, на Плутоне города такие?
Про Землю уже и не вспомнит никто.
Земля уже сама про себя не вспомнит.
А что прикажете делать, не виноваты мы, что на Юпитере вода, а на Земле воды нет. Пока вода была, с Земли воду поставляли, цены на неё взвинчивали, а как не взвинчивать, самим-то тоже жить надо… Я ещё эти времена застал: демонстрации перед парламентом, нам не хватает воды, наши дети хотят пить…
Сейчас уже никто не хочет пить. Хотеть пить некому. Сейчас бы, глядишь, и дальше воду продавали, худо-бедно прожили бы ещё лет двести. Если бы не Юпитер.
А на Земле вода втридорога. А на Юпитере вода втридёшева. Вот и думайте, у кого покупать будут…
Что тут думать…
Жму рычаги, тумблеры. Пускаю зайчики. Как в детстве. Некогда пойти чашку кофе проглотить. Оно и к лучшему, воду надо экономить.
Ловлю солнышко. Пускаю зайчики – на Плутон, на Плутон. Горят города, с грохотом взрываются фабрики, радио верещит про чрезвычайное положение, люди бегут из мегаполиса, а куда бежать, весь Плутон – один нескончаемый мегаполис.
Нет, вы не подумайте. Я против Плутона ничего не имею. Я против Юпитера.
И пускаю зайчики на Плутон.
Непонятно?
Вот Минобороны тоже было непонятно. Так что я это зеркальце (зеркалище) строил за свой счёт. Сам. Своими руками. Его же из чего попало не сложишь, тут самые лучшие материалы нужны…
Пускаю зайчики.
На Плутон.
Что-то вспыхивает на Плутоне, яркий свет летит через вселенную…
Замирает душа.
Ёкает сердце.
Жду.
Живо представляю себе, как Минобороны – не здешние, не местные, а тамошние, плутонные – объявляют: юпитерианская армия, вероломно нарушив договор о перемирии…
Им же и в голову не придёт, что это Земля…
Летит через вселенную яркий свет…
Ну же…
Болят глаза, кажется, из телескопа выдвигаются острые шипы, вонзаются в зрачки.
Юпитер вспыхивает огнём.
Разлетается на кусочки.
Йес-сс-с…
– Да… да… С удовольствием. Естественно. Без проблем. Я тоже так думаю. Несомненно. Да, я считаю это приемлемой ценой…
Слушаю. Киваю. Кто бы мог подумать, что переговоры окажутся такими простыми. Правильно, голод не тётка, а жажда и подавно, вот что значит, по всей галактике без водички остались…
Смотрю на мёртвые равнины за окнами, на опустошённый город. Скоро он оживёт. Совсем скоро. Нужно только подождать. Денежки к нам сами потекут. Как вода.
Мельком смотрю на градусник, вот чёрт, вроде бы октябрь уже, а плюс тридцать…
– …качество значительно ниже, чем на Юпитере…
Прыщавый химик вызывающе смотрит на меня. Пожимаю плечами. А вы что хотели. Кому надо на Юпитер, пожалуйста, покупайте на Юпитере, только ничего, что Юпитера уже и в помине нет?
– …поэтому с ценой в пятьдесят у-е мы не согласны, хотя бы сорок…
– Сорок пять, – говорю я.
– Ну, вы понимаете, примеси солей…
Фыркаю. Ой, примеси им не нравятся. Можно подумать, опреснители воды сейчас такая редкость.
– Сорок пять.
Большие люди с большими деньгами смотрят на меня с ненавистью. Смотрите, смотрите, всё равно вам некуда деваться.
Солнце жарит вовсю, прыщавый химик вытирает с лица сальный пот. Плюс пятьдесят. Это что-то новенькое. И солнце кажется в полнеба. Вот тебе и ноябрь.
Большие люди с большими деньгами торопливо переговариваются на своих неземных языках. Переключаю кондиционер на двойку, плевать, что экономить надо, сил моих больше нет…
– Мы согласны. Но первую партию воды мы бы хотели получить немедленно.
– Предоплата… пятьдесят процентов.
– Несомненно.
Заворожённо смотрю, как насосы вытягивают из остатков Тихого океана остатки воды. Пляшут на насосах солнечные зайчики…
Пляшут зайчики… падают на песок, на высохшую траву, трава вспыхивает огнём…
Вежливо предлагаю большим гостям поужинать. Они так же вежливо отказываются. Прекрасно понимаю, сейчас самому хочется только пить, пить, пить, залезть по уши в воду, самому стать водой…
В темноте ночи смотрю, как важные гости с рёвом и грохотом улетают с Земли. Столбик термометра упорно не хочет опускаться ниже сорока, спускаюсь по раскалённому песку к остаткам океана. Вода мутная, тёплая до тошноты, но всё-таки вода…
Где-то хрипит радио, сообщает, что где-то горит земля…
Пляшут солнечные зайчики на выжженной земле. Большие, злые, горячие, больно жалят языками пламени.
И самый большой раскалённый зайчик пляшет не на земле, а на небе. В полнеба. Не верится, что это солнце…
Что у нас со связью… да не только со связью, тут со всем чёрт знает что творится. Отчаянно пытаюсь дозвониться до больших людей с большими деньгами.
– День добрый.
– А-а, Михаил, вы ещё с нами…
Мне кажется, они удивлены. Даже очень. Что я ещё с ними.
Хочу спросить, что они имели в виду. Не спрашиваю. Делаю вид, что ничего не сказали.
– Э-э… я по поводу очередных поставок…
– Очередных поставок не будет.
Мне кажется, я ослышался. Что значит, не будет, да как они посмели не покупать у меня воду, когда мне деньги нужны, как раз сейчас, когда жара за восемьдесят зашкаливает, солнце сходит с ума…
Пляшут солнечные зайчики…
– А… по… почему?
Ожидаю услышать, что они нашли, на какой-нибудь планете Нибиру или комете Галлея жидкий лёд или твёрдый газ, из которого можно гнать воду…
– А потому что скоро от вашей Земли останется пепелище, вот почему.
Я и сам согласен, что пепелище. Только опять же не понимаю…
– …почему?
– А вы на орбиту свою посмотрите хорошенько!
Связь пропадает, завязывается узлом на самой себе. Смотрю на орбиту. Через приборы, через экраны – смотрю на орбиту.
Припоминаю, что когда-то земля двигалась по кругу. По эллипсу. По… не знаю там, по чему.
Но уж, по крайней мере, не по спирали.
Не по спирали, которая стремительно уходит к Солнцу.
Бешено пляшут солнечные зайчики, отплясывают дикую сальсу.
Начинаю понимать.
Юпитер.
Да, Юпитер. Огромный газовый гигант, в облаках которого болтались пузыри-города.
Юпитер.
Огромный газовый гигант, который притягивал Землю, не давал ей упасть на…
Юпитер.
Второй месяц все только и говорят о нападении Юпитера на базы Плутона. Вот, сволочи, не посмотрели на договор о перемирии, пустили солнечный зайчик. Ничего, с Плутона им вдарили, от Юпитера рожки да ножки остались…
Солнечный зайчик…
Пляшут солнечные зайчики, горит земля.
Солнечный зайчик…
…пускаю зайчики…
…в окно…
…хулиганы такие, щ-щас, милицию вызову…
…идиотка…
…солнечные зайчики…
Ле-е-е-нка-а-аа, выходи-и-ии…
…зайчики…
…зайчики…
2013 г.
В супе
Когда я вернулся домой, меня дома не было. И я сел ждать себя у двери. Потому что я забыл ключи, и без себя в дом бы не попал.
Я вернулся очень поздно, в половине одиннадцатого вечера. Я даже пожурил себя. В ответ на это я только пожал плечами, мол, сам себе хозяин, когда хочу, тогда и возвращаюсь.
Потом мы сели ужинать. У меня на ужин были сухарики с пивом перед телеком. А у меня на ужин был стакан кефира и хлеб с маслом.
– Где работаешь? – спросил я себя.
– В ЦУПе, – сказал я.
– Это что за суп такой?
– Не суп, а ЦУП. Центр управления полётами.
– Круто, – сказал я.
– А ты где? – спросил я себя.
– А-а, телефоны продаю.
– Тоже ничего.
В полночь очертания квартиры смазались, наши миры стали расходиться, чтобы встретиться в следующий раз через пять лет.
Вспомнил, что не спросил, какая у них валюта.
2013 г.
А случай бывает вонючий
Когда это всё началось, я крестился. На всякий случай. И, как оказалось, не прогадал.
В чулане, в дальнем углу, у меня хранился партбилет. На всякий случай. А то мало ли что.
В нижнем ящике комода у меня хранилась нарукавная повязка со свастикой. А то вдруг вернутся в наш городок…
Ещё дальше в том же чулане я припрятал выданные мне когда-то царские грамоты. А то всё может быть.
Там же у меня лежал французский флаг и солдатская форма наполеоновских войн. На всякий случай.
На антресолях я хранил накладную бороду. На тот случай, если отменят указ царя Петра.
Там же я хранил польское платье, на тот случай, если вернётся Лжедмитрий со своими поляками.
А то всякое бывает. Кто сказал, власть меняется… сегодня поменялась, а завтра…
Всё предусмотрел.
Всё, да не всё.
Поплатился за то, что не догадался убрать из гостиной скелет динозавра. Долго потом с пеной у рта доказывал, что скелет гипсовый. Долго не верили, просто не понимали, что такое – гипсовый.
2013 г.
