Мария Фомальгаут
Осень в розыске
Иллюстратор Мария Владимировна Фомальгаут
© Мария Фомальгаут, 2022
© Мария Владимировна Фомальгаут, иллюстрации, 2022
ISBN 978-5-0056-7184-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Руины забытых империй
Ночью шорох последний потерян,
Тишина – даже та не слышна,
На руины забытых империй
Равнодушная смотрит луна.
Полночь ищет и ждет, полночь верит,
До полуночи семь, шесть и пять —
И руины забытых империй
Просыпаются в полночь опять
И пустынный заброшенный берег
Жадно слушает морока хмарь,
Как руины забытых империй
Говорят об исчезнувшем встарь.
Но рассвета распахнуты двери
Солнца луч рассекает миры
И руины забытых империй
Замолкают до ночи навзрыд.
Снова полночь придет, свято веря
Что которые ночи подряд
Вновь руины забытых империй
О несбыточном заговорят.
Памкин-холл
…больше всего маленький особнячок на Квин-стрит мечтал перебраться куда-нибудь в маленький городок или паче того, в уютную деревушку, жить на лоне природы, по утрам выходить в сад и срезать розы, а потом пить чай на веранде и смотреть на бескрайние зеленые холмы. Стоять на оживленном перекрестке в окружении бесконечного потока машин нашему герою нравилось меньше всего.
Особнячок (кстати, его звали Памкин-Холл) не раз и не два просил хозяина перебраться поближе к природе – но хозяин (кстати, его звали Шеридан) снова и снова объяснял, что с его скромными доходами о переезде за город не может быть и речи – даже ради своего дома Шеридан не собирается ездить каждое утро из пригородов на работу на электричке, и вставать для этого в пять утра.
Стоит ли говорить, что Памкин-холл был счастлив, когда однажды хозяин объявил, что берет отпуск на месяц…
– …ты поедешь отдыхать на месяц? – спросил Памкин-холл, – но это же так далеко! А на чем ты полетишь – ведь космический корабль стоит так дорого!
– Ну что ты, я не собираюсь никуда лететь, мы поедем в деревню…
– Так на месяц… или в деревню?
– В деревню. На месяц.
…итак, Памкин-холл был счастлив, что поедет в деревню – правда, так и не понял, как можно поехать на месяц на поезде, и немало удивился, когда вечером над трубой увидел месяц – месяц, на который они должны были ехать.
Впрочем, Памкин-холл быстро забыл об этом, ведь в деревне за городом было так замечательно.
Можно было выходить поутру в сад и срезать свежие розы, можно было пить чай на веранде, можно было болтать о том, о сем с другими домиками – маленькими, уютными, в два-три этажа,
а не с исполинскими городскими громадинами, которые даже не кивнут в ответ на вежливое «Добрый день».
Время шло, месяц неумолимо подходил к концу, и чем больше приближался день, когда нужно было возвращаться в город, тем больше Памкин-холл думал о том, как можно остаться в деревне насовсем.
– Если бы ты мог не работать, – говорил он хозяину.
– Если бы, – вдыхал Шеридан.
– Если бы ты, например, нашел клад…
– Если бы, – кивал Шеридан и добавлял, – слушай, а у тебя на чердаке или в подвале нигде не завалялся сундук с сокровищами?
Памкин-холл терпеливо оглядывал свои комнаты, но никакого намека на сокровища не находил.
– А если бы ты получил наследство… – продолжал Памкин-холл.
– Если бы, – Шеридан шел на кухню, заваривал кофе, – но тетушка Вайолет, похоже, собирается жить вечно… да и кто сказал, что она непременно что-то мне оставит?
Памкин-холл задумался.
– Говоришь, у тебя есть тетушка?
– Да, Вайолет… правда, живет далековато…
– …и ты ни разу не навестил её все это время? Хороший же ты племянничек, ничего не скажешь…
Шеридану стало неловко, что он ни разу не навестил тетушку, и он сказал:
– Ну… если тебя не смущает долгий путь целую ночь… то к утру мы будем на месте, в Трик-холле.
– Все в порядке, – ответил Памкин-холл, – я включу фонари.
И он действительно включил фонари – два возле входа, два у калитки и один под самой крышей – и отправился в путь…
.
– …так вы признаете, что тем вечером говорили о наследстве?
– Ну да, был разговор, – Шеридан кивает, – ну и что теперь, если я про наследство говорил, я, что ли, убил тетушку?
Следователь хмурится.
– А почему вы считаете… что её именно убили?
– Ну а что же вы тут, в таком случае, делаете?
– Ну, это обычная процедура, когда кто-то умирает… В конце концов… ради такого наследства…
– Какого наследства?
– Вы что, не в курсе, что вам оставила тетушка?
– Фамильный сервиз? Старинные часы?
– Отнюдь… речь идет о миллионах фунтов…
– Ничего себе! Слушайте, я этого не знал…
– Вот это да! – дом подскакивает на месте, – значит… значит, мы можем остаться в деревне?
– Да чему ты радуешься, глупый ты дом! Как ты не понимаешь, тетушка умерла, моя драгоценная тетя Вайолет!
– И часто ты её навещал? Хорош же племянничек, ничего не скажешь!
– Спокойно, спокойно, – следователь начинает сердиться, – скажите… вы ночевали в своем доме или в тетушкином?
– В тетушкином… в комнате для гостей.
– Так-так… это вы нашли тетушку мертвой?
– Нет, Элизабет.
– Элизабет?
– Моя двоюродная сестра… Она утром вошла в спальню тетушки, и увидела…
.
– …вы утром вошли в спальню тетушки, и увидели…
– …тетя лежала на кровати… мертвая…
– Насколько я понимаю, вы живете у тети?
– Да… в Трик-холле.
– И, насколько мне известно… вы и Трик-холл влюблены друг в друга?
Элизабет вспыхивает.
– Вы… откуда вы…
– …Трик-холл уже рассказал мне… Дома не умеют хранить секреты, знаете ли… Так вы подтверждаете сказанное?
– Но послушайте, это же наше личное с Трик-холлом дело…
– …речь идет о следствии… и мы подозреваем, что вашу тетушку убили…
– …да… да, мы с Трик-холлом любили друг друга…
– И вы знали, что в случае смерти тетушки дом отойдет вам?
– Нет… честное слово, я этого не знала… Силы небесные… дом… дом, в который я влюблена… очаровательный замок… Трик-холл…
– Кроме того он сказал, у вас с тетушкой были натянутые отношения?
– Ну… у неё был скверный характер… но неужели вы думаете, что я убила её?
– Пока я еще ничего не думаю… я собираю данные…
.
– …да что вы вообще привязались к моим племянникам? Оставьте их, наконец, в покое!
– Вы… вы…
Следователь смотрит, следователь не понимает, что он видит, что происходит вообще, что за призрачный силуэт мерцает на фоне тусклого ночного света, почему сквозь старческое лицо проступают кости черепа, пустые глазницы, то ли платье, то ли саван спадает на плечи…
– Вы… вы….
– …да, это я…
– Но… как?
– Обыкновенно… Или вы первый раз видите привидение в замке?
– Да знаете, как-то…
– Удивительно, дожить до таких лет… и ни разу…
– Да, я и сам поражаюсь, как это я… – соглашается следователь…
– Да, я что хотела сказать… оставьте в покое моих племянников, они ни в чем не виноваты.
– Вы… вы уверены?
– Ну а как я могу быть не уверена? Сердечный приступ, это, знаете ли, дело такое…
– Но вы уверены, что это был сердечный приступ, а не… скажем… кто-то мог подсыпать вам в кофе…
– …я не пью кофе, только чай.
– …ну, в чай…
– Дорогой мой, в вашем возрасте пора бы уже знать, что призракам известно гораздо больше, чем людям!
– Да, да, разумеется… уже пора знать… я непременно извинюсь перед вашими племянниками…
– Да-да, обязательно, не забудьте!
.
Вечереет.
Над крышами поднимается месяц. Памкин-холл снова думает, как это хозяин собирался ехать на месяц, ведь туда не проложены рельсы.
Призрак тетушки желает Шеридану спокойной ночи.
Шеридан идет спать.
Памкин-холл осторожно убирает кинопроектор и динамик, где записан голос тетушки и лицо тетушки. Прячет в тайник, где лежит яд, так, на всякий случай, остался после тетушки, может, еще пригодится, а то вроде как хозяин в город перебраться хочет, зима в деревне ему, видите ли, не нравится…
Имя Имя
Я убиваю К.С. каждый день в половине одиннадцатого – выстрелом в голову. Потому что К.С. приходит в половине одиннадцатого, а если бы он приходил в двенадцать или в три, то я и убивал бы его в двенадцать или в три. Хотя нет, в двенадцать или в три я бы никого не убил, потому что в одиннадцать убивают меня самого, и я даже не знаю, кто это делает – потому что мне стреляют в спину.
Так не бывает, скажете вы, так не бывает – и будете правы, так действительно не бывает, нельзя убивать кого-то каждый день, убить можно только один раз. Вы совершенно правы, меня и убили один раз, где-то там, за миллионы световых лет отсюда, и я даже не знаю, как именно это случилось. Почему-то это кажется обиднее всего, что я даже не знаю, как это случилось, может, я сгорел в пламени пожара вместе со всеми, а может, что-то случилось со мной раньше, когда мы еще пытались спастись на обреченной земле…
Поэтому я – это не совсем я, и К.С. – это не совсем К.С., но в то же время я, и в то же время К. С. Сегодня я мешкаю, сегодня я не успеваю застрелить К.С. в половине одиннадцатого, и этой мимолетной заминки ему хватает, чтобы перепорхнуть в другой конец зала и крикнуть:
– Да постой же… постой! Выслушай!
Усмехаюсь про себя, выслушай, какое может быть выслушай после того, что он сделал с моей землей…
– Да не я же… не я…
– …а ты стоял и смотрел, как твои нашу землю дотла жгут?
– А твои нашу землю дотла не жгли, а? Нашелся умник хренов… Сзади!
Успеваю отскочить от его окрика, – луч лазера рассекает то место, где я стоял, на этот раз я даже успеваю обернуться и увидеть Обнулюкса. Я не знаю его имени, как и имени К.С., для меня он просто Обнулюкс, как и К.С. для меня просто К.С., как он представился в нашем клубе.
– Вы… вы не понимаете… – продолжает К.С., на всякий случай прячется за причудливой колонной – тихонько проклинаю себя, что понаделал столько арок и колонн, когда проектировал наш клуб.
– Вы не понимаете, – продолжает К.С. уже откуда-то из ниоткуда, – мы должны дописать историю…
Наконец-то сбиваю его одним выстрелом, – за секунду до того, как лазер рассекает меня самого…
…на этот раз я готовлюсь лучше, насколько я вообще могу подготовиться лучше за полчаса – я появляюсь в клубе каждый день в десять утра, и у меня есть полчаса, чтобы убить своих врагов и не дать убить себя. К.С. появляется в половине одиннадцатого, тогда же и Обнулюкс – а вот А. Стра и Клин-Клан появляются около часу. Я знаю, что они появляются около часу, потому что именно этим временем датированы записи, сделанные, быть может, вчера, если здесь вообще бывает какое-то вчера.
«План.
После мировой войны в живых остаются участники виртуального литературного клуба – вернее, не сами участники, а их аватары, электромагнитные сигналы, еще летящие от их родных планет, которых больше не существует. Скоро сигналы угаснут, но пока они еще есть, у аватаров осталось время дописать соавторскую историю, тем самым сделать себя бессмертными…
Действующие лица:
Имя Имя – он выступает под таким необычным ником, видимо, хочет выглядеть оригинальным, а вместо лица у него знак вопроса…»
Что-то переворачивается внутри, не удерживаюсь, дописываю —
«Когда Имя Имя заполнял свою анкету в Сети, он не понял, что нужно вводить имя и аватар – поэтому и остался Именем Именем со знаком вопроса вместо лица…»
Часы бьют половину одиннадцатого, спохватываюсь, что пора убивать К.С., интересно, почему он все-таки К.С., я для себя расшифровываю как Крутой Сюжет, уж что-что, а это он умел, без него я бы ни одну историю не состряпал как следует…
Эт
Хочется сказать – я вижу город – но я могу сказать только – я вижу то, что когда-то давно было городом.
Проще сказать – мы возвращаемся домой – именно так я и говорил, когда мы расправляли крылья – мы возвращаемся домой – но я могу сказать только – мы возвращаемся к тому, что когда-то давно было домом.
Мы спускаемся на руины, припорошенные снегом, я еще удивляюсь, что снега так мало, как будто вообще должен быть какой-то снег – наша стая рассыпается на стайки, стаечки, стайчушечки, каждый ищет свой дом, вернее то, что бесконечно давно было его домом. Кто-то смахивает снег со стола, кто-то поднимает остатки плетеного кресла, кто-то вытряхивает покрывало на кровати, разлетается снежная пурга. Старая дама поднимает разбитую чашку, не знает, что с ней делать.
Все вопросительно смотрят на меня. Я сам готов вопросительно смотреть на себя, а еще лучше достать Луч, чтобы он посмотрел мне в глаза.
Тогда будет не больно.
Я знаю – тогда будет не больно.
Тогда я только посмеюсь над тем собой, который стремился сюда через световые годы, который вел стаю, как мне казалось, – домой. Тогда я только посмеюсь над тем собой, у которого тревожно щемит в груди при виде почерневшей от времени стены, которая осталась от моего дома. Только это надо было делать не здесь, на заснеженных руинах, а там, где я говорил – мы возвращаемся домой…
Я смотрю на то, что было моим домом, я вижу остальные три стены, лестницу на второй этаж, там были наши с Эт кровати, когда мы были еще совсем маленькие, почему я вижу Эт, как она читает с фонариком под одеялом, широко зевает, клюет носом, а фонарик упрашивает – ну пожа-а-алуйста, ну еще страницу, ну пол страницы, ну, Эт… Почему я вижу Эт, разве она не пала в битве под чужими звездами, почему я вижу фонарик, разве его проржавленные останки не лежат, засыпанные снегом…
Все смотрят на меня, ждут чего-то, чего тут можно ждать, что я могу им сказать – жечь костры, пока есть из чего жечь, распахивать землю, как будто в этой мерзлой пустоши можно что-то посеять, складывать из обломков какое-то подобие города…
…бред, говорю я сам себе, бред, бред, бред…
Они смотрят на меня – все, разом, они бросаются на меня – все, разом, я уже знаю, что будет дальше – за мгновение до того, как тысячи тысяч клювов пронзают меня. Почему меня всецело занимают мысли о прошлом, когда я падаю замертво и успеваю заметить, как сквозь заснеженную пустошь пробивается зеленый росток, а бесконечно далеко на горизонте проклевывается что-то, похожее на отблески рассвета…
Перевод с…
Прежде всего, фраза – … – может быть истолкована двояко, или как «Фейн настиг Эванса», или как «Фейн убил Эванса» – из-за этого и начинаются недопонимания и противоречия. Эванс норовит появиться в тех моментах, где про него ничего не сказано, аргументируя это тем, что он живой, его только настигли – Фейн же уверяет, что убил Эванса, поэтому Эванс не имеет права расхаживать по Санта-де-Пальма, пытаться вернуть рукопись, которую у него отобрали.
Есть и более курьезные моменты – так, например, первые же фразы – … – можно перевести и как Эванс сидел в кафе и ждал рукопись, в смысле, человека с рукописью, так и – Эванс сидел в кафе и ждал рукопись, то есть, непосредственно ждал, когда в кафе войдет рукопись, обмахиваясь сама собой от жары, извинится за опоздание и усядется за столик. Этот курьез на самом деле влечет за собой серьезные последствия – ведь дальше в одной из глав упоминается, что рукопись ушла от Тайлера, и никто не понимает, как трактовать эту фразу – или что кто-то в очередной раз украл рукопись, или что рукопись пожелала выбрать себе другого владельца.
Немалую проблему составляет тот момент, что слово… можно перевести и как «представляю интересы кого-то» и как «являюсь кем-то», поэтому до конца неясно, признается ли Фейн, что на самом деле работает на Тайлера, или Фейн на самом деле и есть Тайлер. Поэтому Фейну на полном серьезе отказывали в существовании, говорили, что он не может появляться в сюжете после признания. Особенно в этой версии усердствовал Эванс, видимо, мстил за свое не то убийство, не то непонятно что.
С Тайлером связана и еще одна проблема – фраза …, первую часть которой можно перевести и как усы, и как крылья, – его усы отличались особой пышностью. Тайлер же уверяет, что речь идет о крыльях, а значит, он может летать. Странно, что Фейн изо всех сил доказывает, что в предложении упоминаются усы – ведь если бы там говорилось про крылья, то Фейн, будучи Тайлером, мог бы летать. Впрочем, крылья уже сыграли с Тайлером злую шутку – мы имеем в виду фразу из двадцать седьмой главы «в половине седьмого Тайлер вылетел в Ла-Сиеста». Разумеется, Тайлеру пришлось махать крыльями от Санта-де-Пальма до Ла-Сиеста, а учитывая немалое расстояние над океаном и упоминание «тяжеловесного багажа» можно догадаться, что Тайлер не долетел до места назначения, и его истлевшие кости покоятся где-то на дне океанических глубин.
Есть версия, что рукопись попросту играет со своими охотниками, стравливает их между собой, вводит в заблуждение – ведь без этого не было бы самой истории, а значит, самой рукописи. Впрочем, эта версия, как и все остальные, остается лишь версией, – и есть опасение, что рукопись никогда не раскроет всех своих тайн…
Вкустрицы под дождем
Как всегда по утрам подхожу к зеркалу, чтобы побриться – хотя что может быть нелепее, чем подходить к зеркалу, чтобы побриться, когда у меня нет лица. В который раз по привычке смотрю на расплывчатую пустоту в зеркале, пытаюсь увидеть хоть какие-то черты, хотя бы глаза, нос, рот – ничего не вижу, как и всегда.
Сегодня тот самый день, напоминаю я себе, сегодня тот самый день – мне даже не приходится заглядывать в ежедневник, чтобы вспомнить.
Сегодня меня убьют.
Хочется надеть что-нибудь парадное, все-таки не каждый день меня убивают – выискиваю парадный костюм, тут бы и правда не мешало бы побриться, интересно только, как это сделать, когда нет лица. Пощелкиваю пальцами, подманиваю к себе телефон, он нехотя-нехотя перебирается по жердочкам…
– Алло… да… я хотел бы арендовать домик в Дримвилле… да, на один день… думаю, в два этажа подойдет… с манс… гхм… – смотрю на погоду за окном, вроде бы тепло, – да, пожалуй с мансардой. Большое спасибо, да, да…
Кажется, по ту сторону телефона на меня смотрят как на психа, ну еще бы, сегодня меня должны убить, а я заказываю домик в маленькой деревушке, где каменные дома кутаются в плющ и жмутся друг к другу вдоль извилистых дорог… впрочем, могут смотреть, как хотят, ведь нигде не оговорено, что я делал в это утро, поэтому я вправе заниматься чем хочу…
– Алло… Вкустрицы под дождем? Я хотел бы заказать продуктов на неделю… нет, вы не ослышались… да, на неделю… жаркое, пожалуйста… седло барашка… рагу, да… сливовый пудинг, да… крамбл… чай, чай, да, обязательно… стамппот… раребит… что значит, не знаете? Ну, ничего страшного… да… большое спасибо… Дримвилль, улица Осенняя дом десять…
Я понимаю, что они обо мне думают, он еще не знает, что его убьют, он еще строит какие-то нелепые планы.
Я не должен знать, что меня убьют.
Отпускаю телефон, бросаю ему горсть зерна, смотрю, как телефон жадно клюет, пожалуй, раскормил я его, это плохо. Ловлю себя на том, что делаю все по привычке, на автомате, что у меня уже не трясутся руки, как в первый раз, когда еще не знал, чем все это обернется.
В половине одиннадцатого спускаюсь в обеденный зал Винтер-холла, приобнимаю Линн, спрашиваю, что она хочет надеть на нашу свадьбу. Я уже знаю, что ответит Линн, что скорее наденет погребальный саван, чем свадебное платье, я уже знаю, что Линн резко оттолкнет мои руки, и в это время войдет Артур. Я недолюбливаю Артура, потому что у него есть лицо, а вот мы с Линн такой чести не удостоились…
Смотрю на часы, до моей смерти остается двадцать минут. Я даже не слышу, что говорит Артур, до того момента, как он указывает на меня…
…напрягаюсь, как спортсмен перед стартом…
– …это вы сделали, вы…
Срываюсь с места, со звоном и грохотом распахиваю дверь, или, кажется, это называется французским окном, бегу в заросли чего-то там, мокрые от дождя, слышу топот ног за спиной, хлопки выстрелов, номер десять, где этот дом номер десять, почему за девятым сразу одиннадцатый, это что, это специально, что ли, а нет, черт, это же нечетная сторона, а с другой стороны… двадцать второй, чер-р-рт… и сразу же десятый, вот так, ну и городок…
В изнеможении останавливаюсь у калитки, за которой почти сразу начинается крыльцо. Артур и остальные оторопело смотрят на меня, почему я не бегу, почему я не лежу мертвый, – стреляют, раз, другой, третий, пуль нет, перестрелка кончилась на предыдущей странице, они и не заметили.
– Но… – Артур ищет слова, не находит, – но как…
– Очень просто… – тихонько усмехаюсь, – вспомните сами… Артур выстрелил, и стремительный бег сменился тишиной дождливого утра… Все кончено, сказал Артур, опуская оружие…
– Ну да…
– Ну, так скажите, уважаемый, где здесь хоть слово о том, что я умер?
– Э-э-э…
– …а ведь ни слова… Так что не обессудьте, уважаемый… приятного вам дня…
Откланиваюсь, ухожу за калитку, в дом, а ведь правда уютный домик, холодновато немножко, но это сейчас, пока не кончился дождь и не показалось солнце, а ближе к вечеру будет просто отлично, особенно в мансарде, где я уже обустроил спальню, а дальше время замкнется само на себя, потому что дальше автор ничего не написал…
Отсюда я вижу Линн и Артура, я не слышу, что он говорит, я знаю – теперь между нами нет преград – а Линн должна слегка покраснеть, вот она краснеет, почему у меня все буквально переворачивается внутри, когда она краснеет. Отступает на шаг, толкает калитку, идет по дорожке к моему (нашему) дому, кивает Артуру, ну вы же сами понимаете, там только написано, что вы сказали, что ничего не помешает нам быть вместе, а я покраснела, и все, понимаете, все, так что я могу идти, всего хорошего, приятного вам дня…
