Мария Фомальгаут
КМ
© Мария Фомальгаут, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава первая. Человек без куба
Безмолвная пустыня, насколько хватает глаз – до самого горизонта.
Небо – сумеречное, пасмурное, не затянутое облаками, но от этого только еще больше холодное.
Море – неподвижное, металлически-серое, даже не сразу понятно, вода в нем или расплавленный свинец.
Холод.
На первый взгляд кажется, что в этих безлюдных холмах нет жизни. Но нет, чем больше всматриваешься, тем больше понимаешь – здесь кипит жизнь, настолько непонятная, настолько непохожая на привычное человеческое существование, что её не сразу признаешь жизнью.
Но жизнь есть.
Если приглядеться, можно увидеть темные кубы, зависшие в полуметре над землей – они не подают признаков жизни, но чем дальше, тем больше чувствуется, что они-то и есть жизнь.
Кубы молчат.
Кажется, спят вечным сном.
Чем больше вглядываешься в серую пустыню, чем больше слушаешь ледяное безмолвие – тем больше понимаешь, что это еще не все, что где-то там, в высоте небес, в вечном молчании живет еще что-то… померещилось… а нет, не померещилось, парит что-то в пустоте, воронкообразное, сияющее холодным голубоватым светом.
И еще не знаешь ничего, но понимаешь, что они-то и есть хозяева этого мира.
Они…
Кто они…
Кажется, они и сами про себя толком не знают, кто они.
Тишина.
Тишина, от которой можно оглохнуть.
Тишину вспугивает легкий электрический треск – пустота расступается, выпускает из ниоткуда поджарого человека в некоем подобии костюма. Если взглянуть поближе, можно увидеть, что вся одежда испещрена множеством экранов, на которых мелькают рекламные баннеры.
Человек оглядывается. Поеживается – не от холода, холода он не чувствует – а от легкого страха перед чужим миром, миром далеким и незнакомым.
Если присмотреться еще внимательнее, можно увидеть, что человек не дышит. Ресница выскальзывает у него из века, камнем падает вниз. В мире, где Земля окружена атмосферой, ресница бы улетела, подхваченная ветром. Но здесь, в этом мире Земля давно потеряла свои воздушные одеяния.
Человек оглядывает длинные ряды черных кубов, сверяется с картой на одном из экранов. Серебристые воронки как будто не замечают идущего, – они слишком увлечены собственной жизнью, даже не провожают незваного гостя равнодушными взглядами.
Здесь, на берегу моря, кубы чем-то отличаются от своих собратьев: тогда как остальные кубы кажутся живущими, думающими, кубы поодаль как будто спят крепким и долгим сном, ждут своего часа, своего пробуждения. Человек останавливается перед одним из кубов, сверяется с картой. Осторожно подхватывает куб – он умещается у человека на ладони, – сжимает в руке.
Идет в сторону холма, с которого пришел в этот мир, несет на ладони куб.
Что-то происходит там, в вышине, – сияющие воронки срываются с места, подброшенные каким-то сигналом, мчатся к человеку, окружают. Человек пятится, видно, что мерцающие воронки причиняют ему боль. Если бы здесь был воздух, он бы наполнился электрическим потрескиванием и всполохами – но воздуха нет.
Человек пытается прижать к себе куб, тут же вздрагивает – кажется, куб тоже делает ему больно. Незваный гость говорит что-то окружившим его воронкам, – резко, отрывисто, уверенно, тоном, не терпящим возражений.
– Он умер, понимаете? Да, умер. Вчера. Я его убил. Да. Да, обещаю. Не сомневайтесь, все по высшему разряду будет. Да, обещал. Да. Я, знаете, человек слова. Честное слово, вы оскорбляете меня своим недоверием. Да. Да.
Серебристые воронки нехотя отступают, искоса поглядывают на гостя. Последний поднимается на холм, шагает в пустоту – и исчезает.
Мало кто заметил, что человек глубоко вздохнул перед тем, как шагнуть в пустоту – вернее, сделал вид, что глубоко вздохнул, ведь воздуха здесь нет. Кажется, гость еще помнит те времена, когда он дышал воздухом.
Тишина.
Бросив последний взгляд на океан, можно увидеть, что волны застыли в вечном ледяном безмолвии – много лет назад.
Глава вторая. Человек с кубом
Человек возвращается домой. То есть, еще не домой, а только в свой город, большой, шумный, бесконечный, раскинувшийся на весь материк. Забирается в машину, которая ждет его возле пустоты, кивает машине – как всегда, машина умная, машина сама отвезёт домой, машина знает дорогу. Здесь, в городской суете не верится, что где-то есть земля, на которой царит вечное безмолвие, земля, где нет сверкающих огнями высоток, земля, которая стала пристанищем для неподвижных кубов и призрачных теней, парящих в небе. Кажется, что её и вовсе нет. Не бывает. Пригрезилась. Померещилась. И то правда, где это видано, земля, на которой кубы, быть такого не может, земля – а на ней кубы.
Человек смотрит на куб в своих руках, и понимает – не померещилось.
Есть такая земля.
И много других земель есть.
Кто-то говорит – три, кто-то говорит – тысяча, а кто-то загадочно улыбается и рисует знак бесконечности.
Автомобиль несется через туннели, через порталы, проскакивает перекресток в последний момент, когда уже загорается красный. Кто-то пытается подрезать автомобиль, видит номер, почтительно сдает назад.
Человек быстрым шагом заходит в высоченное здание, спешит к лифту, прижимая к себе куб. Охранник оторопело смотрит на куб, бормочет про себя, а что, так можно, что ли… их… сюда… вот так…
Человек с кубом решительно кивает охраннику:
Возможно все.
Человек с кубом выходит из лифта на последнем этаже, откуда, кажется, был бы виден весь континент, если бы панораму не закрывали облака, серебряные в свете луны. Здесь сама гравитация становится другой, слабой, земля уже не тянет тело вниз, приотпускает, будто задумывается, а не отпустить ли совсем.
Мальчишки в холле тянутся к луне за стеклом окна, хотят поймать луну, а я вот достаю, а я вот достаю. Трехмерная реклама вещает – только сегодня, уникальное предложение, всего за девятьсот девяносто девять единиц, мостик до луны. Девчушка в блестках рыдает, ма-а-амаа-а-а-а, ку-у-у-пи-и-и луну-у-у-у, мамаша сует девчушке экран, да что за ребенок такой, все дети, как дети, а эта…
Кто-то маленький и щуплый бросается к человеку с кубом, сует какие-то экраны, человек с кубом отмахивается, вы языка человеческого не понимаете, или как, вам ясно сказано было, с девяти до семнадцати, а вы во сколько пришли?
Маленький и щуплый не отстает, человек с кубом щелкает пультом на своем запястье, выключает – маленький и щуплый исчезает.
Человек заходит в комнаты в конце коридора, дверь сама закрывается за его спиной. Здесь можно перевести дух, переключить свое сознание из ритма большого города в ритм тихого кабинета, остановиться, задуматься.
Он останавливается.
Задумывается.
С порога прыгает на круглое кресло, которое покачивается на волнах большого, на всю комнату бассейна.
Касается черного куба, который раскрывается по мановению руки.
Хозяин комнаты смотрит на фантасмагорию картинок в сердцевине куба, перебирает картинки, огромные, большие, маленькие, крохотные, миниатюрные. Среди картинок чаще всего мелькает одна, на которой изображено что-то тонкое, вытянутое, нескладное…
– Вот черт, – бормочет человек, тут же вздрагивает, пугается своего голоса, боится спугнуть тишину, и то, что прячется в кубе.
Он вынимает из куба одну из его тонких граней, вертит в руках, подносит к серебряному шару с пометкой 3D.
ВВЕДИТЕ ПРОГРАММУ.
Человек выпускает из рук тонкую грань куба.
Шар проглатывает свою добычу.
Человек ждет.
ВАШ ЗАПРОС ОБРАБОТАН. БОЛЬШОЕ СПАСИБО, ЧТО ВОСПОЛЬЗОВАЛИСЬ УСЛУГАМИ НАШЕГО СЕРВИСА.
Раскрывается серебряный шар, выпускает из себя что-то истонченное, нескладное.
Хозяин комнаты наклоняется над ним, тут же на запястье хозяина верещит телефон.
– Иду, иду… сию минуту.
Соскакивает с кресла на порог, выходит из комнаты.
Свет в комнате выключается сам собой, тут же вспыхивает, когда что-то тонкое и нескладное приподнимается.
Глава третья. Кто я
В далекие, забытые года
По тротуарам, снегом запорошенным
Шел человек по дальним городам,
По деревенькам пасмурным, заброшенным.
Он шел – через метели, через грозы,
Через снега – и было нелегко,
Шел человек, искал большие звезды
Упавшие на землю с облаков.
Ночами сумерки сгущались поздние,
Холодный град погибелью грозил,
Шел человек, искал большие звезды
В глубокой, черной, уличной грязи.
В чертоге, в ресторане и в вертепе,
Он пристально разглядывал туман,
Их подбирал, отряхивал с них пепел
И прятал звезды бережно в карман.
Вертятся, вертятся в памяти стихи, и не выкинуть их, и не вытрясти. Так всегда, перед тем, как проснуться, перед тем, как очнуться от небытия, там, где другие слышат бессвязный поток мыслей – я слышу стихи.
Нет, не мои.
Вернее, немножко мои.
Это не я.
Но часть меня.
– Который час?
Нет, не то.
– Где я нахожусь?
Тоже не то.
– Кто я такой?
Вот это больше подойдет.
Спрашиваю в пустоту:
– Кто я такой?
Мне никто не отвечает, отвечать некому. Лежу в пустой комнате на широкой постели, в распахнутое окно слышен шум большого города, не вижу, но чувствую, – лежу я на последнем этаже, если не выше, если может быть что-нибудь выше, здесь, под самой луной. Город… отчаянно пытаюсь вспомнить название города, название не вспоминается, какими-то остатками памяти понимаю, что названия у города нет.
Вот так.
Город есть, а названия нет.
Каждый вдох дается с трудом, что-то как будто давит на грудь, мешает дышать, хотя точно знаю – на груди ничего нет.
Встаю. Вернее, не так. Пробую встать. Не могу, ноги меня не держат, видно, долго болел, или нет, это не болезнь, это другое что-то.
Другое…
Ну да.
Смотрю на свое тело, если это можно назвать телом, это не тело, это насмешка какая-то, бред шизофреника. Что-то тонкое, вытянутое, руки и ноги как спички, нет, не так, как бывает у истощенного человека, а правда как тонкие-тонкие палочки, и такое же истонченное туловище. Так штрихами рисуют человечков для какой-нибудь схемы, но я-то не нарисованный, я-то настоящий. Мне так кажется. Щиплю себя за руку, чтобы убедиться, настоящий я или нет, – рука не щиплется, пальцы натыкаются на твердый материал, хоть убейте не понимаю, металл или пластик. Дергаю себя за рукав чего-то среднего между пиджаком и куртешкой, думаю, из какого это материала, куртешка, брюки, ботинки, черт его пойми, из какого материала, это не одежда, это подобие одежды, кажется, из того же материала, что и мои руки и ноги, только очень тонкого. Хочу ущипнуть себя за веко, – показалось, померещилось, а века у меня и нет…
Оглядываюсь. Смутно вижу свое отражение в прозрачном куполе, под которым лежу. Огромные глаза, не глаза – скорее, объективы фотокамер, думаю, на что они мне, в темноте, что ли, видеть… надо проверить. Лицо какое-то ненастоящее, будто нарисованное поспешными штрихами, нос треугольником, безгубый рот…
Вздыхаю – с трудом. Голова кружится, швыряет меня на постель, задним числом думаю, как хорошо, что не встал, сейчас бы все кости переломал себе…
Входит человек. Именно что человек, не что-нибудь, обычный человек, каких множество, резкими движениями смахивает светлые пряди со лба. Входит через неприметную дверь, энергично потирает руки, устраивается в кресле спиной ко мне, водит по одежде, будто собирает ворсинки, – не сразу вижу на его костюме неприметные экраны.
Как будто не замечает меня – да я и не хочу, чтобы он меня заметил. Не знаю, почему. Не нравится мне этот человек, сильно не нравится, будто сделал что-то плохое то ли он мне, то ли я ему. Хочется потихоньку встать и уйти, если бы это было еще возможно – встать и уйти. И не просто из этой комнаты или из этого дома – а из города, который спешит сам и гонит тебя куда-то, давит, душит, не дает остановиться, оглядеться, одуматься…
Человек оборачивается.
Смотрит на меня, холодно, пристально, оценивающе.
– Очнулись?
С трудом выжимаю из себя слова, пугаюсь своего голоса, неожиданно низкого.
– Вроде… да.
Жду, что он скажет про мое тело. Ничего не говорит, как будто так и надо, как будто у него каждый день тут ходят человечки со спичечными ручками и ножками. А может, и правда каждый день ходят.
– Отлично. Чай, кофе? Или… что покрепче?
– П-покрепче.
Хозяин – почему-то кажется, что это хозяин – открывает шкафчик на стене, перебирает названия, которые мне ничего не говорят:
– Каберне Совиньон, Шато Марго, Романе Конти, Херес де-ля-Фронтер…
Хватаюсь за первое знакомое:
– Каберне.
– Отличный выбор, – хозяин разливает вино, думаю про себя, пил я раньше или не пил. Здесь бы спросить – кто я такой, только после этого вопроса можно в дурку загреметь, а в дурку греметь как-то не хочется.
Поэтому спрашиваю другое:
– А… где я нахожусь?
– У меня. Чувствуйте себя, как дома.
– С-спасибо.
Спрашиваю еще одно. То, что уже может показаться странным. Но все-таки спрашиваю.
– А вы кто?
– Не помните?
– Прошу прощения… нет.
Он улыбается. Как-то фальшиво, наиграно, не нравится мне эта улыбка, не нравится, с такой улыбкой самое время нож в спину засадить, вот что я вам скажу… Кому вам? Не знаю. Что-то подсказывает мне, что я должен запоминать все, что со мной случилось, будто кто-то пишет историю моей жизни, и очень важно, какая она будет, эта история…
– А я ваш злейший враг.
– А если серьезно?
– И я серьезно.
Молчу. Здесь нужно что-то сказать, только ничего не говорится. Враг, враг… Вспоминаю что-то, что-то не вспоминается, я стою напротив него, бросаю ему в лицо какие-то проклятия, он улыбается – вот так же, холодно, сдержано. Я ору, еще сам себе удивляюсь, что могу орать, что он отнял у меня что-то, что-то, что-то… И тут же ловлю себя на том, что не он отнял, не он, тут что-то другое случилось, что никто не виноват, а (чего-то важного) нет…
Он протягивает мне бокал.
– Ну что же… за встречу.
Смотрю на вино недоверчиво.
– Отравите?
Усмехается. Кажется, возмущен, но не подает вида.
– Зачем мне вас травить.
Подбираю слова, слова не подбираются, путаются, ускользают.
– Ну… враг же… хотите… избавиться… от меня…
– Друг мой, если бы я хотел от вас избавиться, я бы сделал это давным-давно. Пока вы лежали здесь…
– Здесь? А как я сюда попал?
Теперь он даже не скрывает своего возмущения.
– Это я у вас должен спрашивать, как вы сюда попали. А правда что, интересно, как вы сюда попали, охрана вдоль и поперек, а ведь как-то попали… или пропуск у вас был?
– Н-не помню.
Он хватает меня двумя пальцами за подбородок, смотрит в глаза, чувствую себя нашкодившим мальчишкой.
– Притворяетесь, или правда ничего не помните?
– Правда… не помню.
– И зачем сюда приходили, тоже не помните?
– Нет.
– Или вы убить меня приходили?
Хочу ответить – нет. Понимаю, что не могу ответить нет, понимаю, что сам не знаю, зачем пришел, и убивал я кого-нибудь раньше, или нет…
Нет.
Отбитая, отшибленная память подсказывает мне – нет. Меня убивали, было дело, но я не убивал, нет.
– Ваше здоровье, – объявляет хозяин.
Чокаемся.
Пьем.
Вернее, он пьет. Я пытаюсь проглотить вино, вино не проглатывается, выплескивается изо рта на покрывало.
Тьфу, черт…
Враг (не знаю его имени) хлопает меня по спине. Делаю еще глоток, вернее, пытаюсь сделать глоток, понимаю, что глотать мне некуда. Сплевываю вино в бокал, хозяин оторопело смотрит на меня.
Мотаю головой:
– Прошу прощения.
– Что-то не так?
Хочу ответить, что все-то не так.
– Некуда… глотать.
– Что, у вас и пищевода нет? Надо же как оно… Как же вы едите-то?
Понимаю, что не знаю, как я ем. И кто я такой…
Враг услужливо предлагает:
– Может… инъекции какие-нибудь? Капельницы?
Испуганно мотаю головой. Вспоминаются какие-то больницы, иглы, вонзенные в вену, врач качает головой – ну что я могу сказать, плохие новости у меня, осталось вам…
Ну а сколько мне осталось, и что потом было, хоть убейте, не помню. Много что было. Знать бы еще, что…
Враг резко выпрямляется.
– Что же… перейдем к делу.
Взмахиваю рукой, рука меня не слушается.
– Стоп-стоп-стоп, к какому делу, мне бы поесть сначала…
Понимаю, что нужно поесть, хоть что-нибудь, хоть как-нибудь, быть такого не может, чтобы мне вообще не нужно было есть…
– А что вы едите? От розетки, что ли, подзаряжаетесь?
Хочу усмехнуться, понимаю, что не смешно. От розетки, от розетки… Протягиваю руки к розетке, чувствую, как тело наполняется живительным теплом.
– Сработало, – говорю не столько врагу, сколько самому себе.
– Вот видите, как хорошо, а вы боялись. Решение есть всегда, нужно только его найти.
Морщусь. Не нравится мне эта его фраза, еще не знаю, почему – но не нравится. Похоже, и правда были мы с ним врагами, да еще какими, вот он мне еще ничего не сделал, а у меня уже мерзехонько так на душе, хочется дать ему по морде, тьфу, что я несу, человек мне жизнь спас, а я ему по морде дать хочу…
– А из-за чего мы поссорились?
Нет, не так.
– Почему вы мой враг?
Нет, не то.
– Я прошу прощения, если в чем-то виноват перед вами.
Тоже не то. Слишком длинно. И вообще, кто сказал, что это я перед ним виноват, может, это он…
…что он?
Припоминаю. Не припоминается. Убил моих детей. Были у меня дети? Не знаю. Увел у меня жену. Была у меня жена? Тоже не знаю. Разрушил мой дом… А вот дом у меня точно был, быть того не может, чтобы без дома, только даже припомнить не могу, какой у меня был дом, и был ли…
Но, черт побери, надо что-то спросить, что-то, что-то, знать бы еще – что…
– Ну что… – враг смотрит на меня, нехорошо смотрит, – за спасение жизни платить надо.
Вздрагиваю. Этого не ожидал, вот уж не ожидал. А как я хотел, это только в красивых сказках так бывает, герой попадает в беду, и тут кто-то добрый его спасает, приносит к себе в дом, сидит у его постели денно и нощно… А это тебе не красивая сказка, это тебе… хочу мысленно назвать себя по имени, понимаю, что не помню своего имени.
– Как меня зовут?
Нет, не то.
– Как вас зовут?
Тоже не то.
– Сколько я должен?
Вот это еще более-менее, это еще можно спросить. Не спрашиваю. Лезу в карманы, вот карманы у меня есть, даже странно, что карманы есть… а вот денег в карманах нет. И ничего, хоть мало-мальски похожего на деньги. Карандаш… нет, не карандаш, что-то похожее на не заточенный карандаш, но память – память, которой у меня больше нет – подсказывает, что это не карандаш.
Не карандаш…
Враг выжидающе смотрит на меня. Мотаю головой, насколько позволяет мне тончайшая шея.
– Нет денег… нет.
– Я знаю, что у вас денег нет. Может… другое что?
Лихорадочно припоминаю, что может быть – другое что, что я могу для него сделать, сейчас попросит у меня что-нибудь… интим и криминал не предлагать.
– Может, другое что? – повторяет враг. (как его все-таки зовут, как его все-таки зовут…)
Выворачиваю карманы, показываю, что нет у меня ничего, нет, нет, нет, вот, карандаш не заточенный, который не карандаш, который не знаю, что…
Враг оживляется.
– Разрешите взглянуть?
Киваю:
– Могу вообще подарить.
Тут же мысленно бью себя по губам, какого черта ляпнул, а если эта вещь для меня что-то значит, не так значит, как дорогая память о чем-то там, а по-настоящему значит. Может, люди вообще без этой штуки не живут, может, это что-то вроде паспорта или еще чего поважнее…
Враг разворачивает карандаш, теперь вижу – это не карандаш, что-то вроде свитка, и вот враг разворачивает свиток, смотрит на хитросплетение ветвей, я даже вспоминаю, как это называется – алгоритм. Изучает отдельные ветви, проводит по ним ногтем, ноготь чуть светится, начинаю понимать, что это не совсем ноготь, мало ли что у него там в пальцах…
Враг бледнеет. Вздрагивает. Первый раз вижу его без дежурной улыбки на лице, на самого себя не похожего…
– Вот черт…
Молчу. Не знаю, о чем он.
Враг тычет пальцем в алгоритм.
– Это… это правда?
– М-м-м… не знаю.
– У вас в кармане лежит, и не знаете?
Растираю виски, тончайшие пальцы меня не слушаются, боюсь их сломать.
– Не помню я, ничего не помню, я вообще не знаю, что это за штука такая.
– Книга, что же еще-то.
– Книга… – щелкаю пальцами, пытаюсь поймать ускользающую память, – книга… это же страницы такие… вместе сшитые…
Враг смотрит на меня с презрением:
– Да, крепенько же у вас память отшибло.
Хочется его придушить. Есть такие люди, вроде ничего плохого тебе не сказали, вроде ничего плохого не сделали, – а хочется придушить.
– Ну что, ближе к делу, – враг резко выпрямляется, – проникать-то умеем? Или уже забыли, как?
Признаюсь:
– Забыл.
– А если инструкцию вам дать?
– Если инструкцию… то смогу.
Снова мысленно хлопаю себя по губам, сейчас не пойму ничего в этой инструкции, вот будет потеха.
Враг прищуривается.
– К Бореславу в гости… наведаетесь?
– Сегодня?
– Ну, можете вчера наведаться.
Сжимаю челюсти. Терпеть не могу эти подгонялочки, а-а-а, это надо было сделать еще вчера-а-а… Не знаю, почему, но терпеть не могу.
Выставляю вперед ладони, будто пытаюсь защититься от врага.
– Ну, понял, понял, чем быстрее, тем лучше.
– Да нет, правда, лучше вчера к нему приходите. Так оно надежнее будет. Давайте вчера.
Так говорит враг, и понимаю – говорит на полном серьезе. Вчера… припоминаю, как можно прийти в гости вчера, ничего не припоминается, какие-то детские стишки, приходи ко мне вчера, будем радио смотреть… Нет, не так, приходи ко мне вчера, будем песни рисовать, будем радио смотреть, злые сказки танцевать. Не о том я думаю, не о том, вчера, вчера, как можно прийти вчера…
Спохватываюсь:
– Инструкцию-то дадите, как вчера прийти?
– Разумеется, без проблем, все инструкции у вас будут. Так вот… в гости к Бореславу сходите, вещь он у меня одну взял… и не вернул.
– Он вчера дома будет… был?
– Не будет… не было его вчера дома.
– Так может, в другое время зайти, когда он будет…
Враг фыркает.
– Вы еще парадный костюм наденьте, и тортик с собой принесите… не поняли, что ли, прийти-то и надо, когда его дома нет.
Понимаю.
– Украсть надо?
– Что украсть, говорю, вещь-то моя, а он не отдает.
– Чем докажете… что ваша?
– Ах, вам еще доказательства нужны?
– Значит, не ваша.
– Не моя. Но и не его. Так что вперед… и с песней.
Снова пробую встать, встать не получается, встаю на четвереньки, на колени, по стеночке, по стеночке поднимаюсь…
– Машину я вам дам, не волнуйтесь даже… и инструкцию.
Враг подхватывает меня под руку, ведет к двери, почему-то я догадываюсь, что за дверью лифт. Кабина лифта ухает вниз, снова падаю на четвереньки, враг снова подхватывает меня.
Оглядываюсь. Этажи, этажи, этажи, скользят мимо, легкие, полупрозрачные, с высокими потолками. Переходы, эскалаторы, огни реклам, анфилады витрин, люди в причудливых одеждах, водят пальцами по рукавам, не сразу понимаю, что перебирают картинки на экранах.
Выходим из лифта, надеюсь, что останусь незамеченным, еще сам не знаю, почему – но надеюсь. Как бы не так, девчонка в коротюсеньком топике поднимает глаза от своего экрана, видит меня, вскрикивает. Люди сбегаются со всех сторон, кто-то щелкает меня на камеру – тайком, исподтишка, кто-то подходит ко мне, широко улыбается во все тридцать два или сколько у них там, спрашивает – разрешите вас на селфи, приобнимает меня за плечи, делает снимок. Кто-то прикасается ладонью к моей ладони, замирает на несколько секунд, отрешенный голос в моей голове сообщает, что мой счет пополнился на три единицы.
Враг усмехается.
– А вы спросом пользуетесь… Жалко, даже, что не из нашего мира, здесь бы карьера телезвезды вам обеспечена была… Хотя… может, вернетесь потом? Насовсем?
Не сразу понимаю, о чем он говорит. Наконец, до меня доходит.
– А… я что, не из вашего мира?
– Ну, разумеется.
– А… из чьего?
– Из своего, из чьего же еще.
– А где мой мир?
Мой спутник недовольно фыркает.
– На своем обычном месте.
Переходим оживленную трассу, оглядываюсь в поисках светофора, светофора нет, ничего нет, враг ведет меня мимо машин, летящих на бешеной скорости, будто и не боится…
Сияющий автомобиль несется прямо на меня, и нужно куда-то бежать, знать бы еще, куда, враг не отпускает, крепко держит за руку, так вот какого хрена ты меня на дорогу потащил…
Машина обдает меня ветром, почти прикасается ко мне и…
…исчезает.
Здесь должно бешено забиться сердце. Только чувствую, сердца у меня нет.
– Не задело? – спрашивает враг.
– Да нет…
– Прошу прощения, близко подошел, – враг оглядывается, прищуривается, – штраф выпишут, как пить дать… вон, уже засекли камеры…
– А… куда она делась?
– В портал ушла, куда… Что вы на меня так смотрите, думаете, вы одни порталы делать можете?
Молчу. Не думаю.
Что-то я у него еще хотел спросить, что-то, что-то…
– Какой сейчас год?
Не то.
– Как вас зовут?
Не то.
– Почему я так… выгляжу?
Тоже не то.
Вернее, то, еще как то, именно это и нужно спросить…
– Какой сейчас год?
Враг уточняет:
– У меня или у вас?
И чувствую, что говорит серьезно, еще как серьезно, похоже, и правда, у меня и у него разные годы.
– У вас.
– Пятьдесят семь, двадцать шесть, тридцать восемь, тринадцать, нуль девять.
– Э-э-э… это что?
Враг поднимает брови.
– Вы и этого не знаете?
Что-то прорывает внутри.
– Слушайте, ну честное слово, не помню я ничего!
– Пятьсот семьдесят две тысячи шестьсот тридцать восьмой год, тринадцатое сентября.
– М-м-м… а у меня?
– Откуда я знаю, какой у вас год. Ну вот… – враг выводит меня из лифта в просторный зал, усаживает в некое подобие гоночного болида, – сейчас инструкцию вам дам… и все будет океюшки.
– А…
– У вас еще есть вопросы?
– Да. Как вас зовут?
Враг смеется, решительным жестом пожимает мне руку.
– Тингерман к вашим услугам.
– М-м-м… а меня?
– Вы и этого не помните? – Тингерман хлопает меня по плечу, предупреждая мои возражения, – э… а ведь не помню я, как вас зовут, ведь и не помню. Стойте, дайте гляну, как вы у меня в телефоне записаны, записаны же как-то…
Он касается своей головы, вижу яркое мелькание на его левом виске, уже ничему не удивляюсь, уже нет сил удивляться.
– А никак вы у меня не записаны. Две буквы, кэ-мэ, Кэмэ…
– Может, я и есть Кэме?
– Может быть, кто вас знает… Ну все, давайте, вот инструкция вам подробная, разберетесь…
Он протягивает мне неотточенный карандаш, который не карандаш, а книга. Разворачиваю, оторопело смотрю на бесконечный ряд цифр, и как я это читать должен, и как я это понимать должен…
– Горе вы мое, это же в голову надо!
– А… как?
– Что, сами и вставить не можете?
– Не могу. Вставьте… пожалуйста.
– Злюсь на себя, что не знаю, как вставить, злюсь на Тингермана, что он знает, как вставить, он все знает, он все понимает, он все умеет, у него вон какой дом, а у меня где дом, а я не знаю, может, и нету…
Тингерман закрывает болид, машина срывается с места. Понимаю, что не спросил, как управлять. Понимаю, что не спросил, почему я так выгляжу. Понимаю, что много не спросил, много-много, а постойте, а подождите, а я…
Поздно. Машина выруливает на широкую улицу, пересекает проспект, уносится куда-то в лабиринты мегаполиса, который я даже не успеваю рассмотреть. Спрашиваю себя, был я в этом городе раньше или не был – не нахожу ответа.
Город остается позади, болид мчится по пустыне, нехорошая какая-то пустыня, еще не могу понять, чем – но нехорошая. Вспоминаю про инструкцию, думаю, как её открыть, инструкция чувствует меня, открывается сама…
