Мария Филимонова
Просветительские идеи и революционный процесс в Северной Америке

Глава 3
Классический республиканизм до республики

В период Актов Тауншенда в колониях актуализировался еще один важнейший комплекс идей эпохи Просвещения, известный в историографии как классический республиканизм. Его ядром было трансформированное в культурном контексте Нового времени представление об идеальной античности. Кроме того, в это время менялось и радикализировалось представление о методах протеста, которое в сознании революционеров XVIII в. также ассоциировалось с великими тираноборцами древности. В данной главе будут рассмотрены как модификации классического республиканизма, господствовавшие в вигской пропаганде 1767–1775 гг., так и их влияние на практику антианглийского сопротивления и повседневную жизнь колонистов.

Со времени новаторской работы Покока, открывшего в идеологии Американской революции «макиавеллиевский момент», понятие классического республиканизма прочно вошло в историографию^[400]. В XVIII – начале XIX вв. соответствующий комплекс идей можно проследить в самых разных странах. По мнению крупнейшего историка идей Г. Вуда, классический республиканизм был «символом веры» Просвещения ^[401].

Он уходит корнями в политическую мысль Ренессанса, но в эпоху Просвещения он также активно развивался. Подытожим его основные идеи. В своем фактически исчерпывающем изложении американский историк Д.Ф. Эриксон описывает ее примерно так. Классический республиканизм считает целью общества достижение всеобщего блага. Ради этой цели считается допустимым и даже справедливым пожертвовать интересами и правами отдельной личности. Необходимой основой республики теоретики классического республиканизма считают гражданскую добродетель, выражающуюся в активной гражданской позиции, готовности к жертвам во имя республики и умеренности в потребностях. Равнодушие, эгоизм и роскошь губительны для республик. Идеальная республика теоретиков классического республиканизма отличается целым рядом специфических черт, каждая из которых считается абсолютно необходимой для ее нормального существования. Так, ее размеры должны быть ограничены; крупная республика неминуемо выродится в монархию. Ее строй должен быть статичен; идеалом признается поведение Ликурга, стремившегося обеспечить вечную неизменность своих законов. Классический республиканизм отдает предпочтение аграрной автаркичной экономике, близкой к натуральному хозяйству^[402]. Коммерцию и промышленность он отвергает, т. к. они порождают расслоение общества, страсть к роскоши и нестабильность. Политическим идеалом классических республиканцев является «смешанное правление», сочетающее в себе элементы трех «чистых» форм: монархии, аристократии и демократии. Еще одну важнейшую черту республики составляет отсутствие любых форм антагонизма, политического или социального. Отсюда и характерный для классических республиканцев ужас перед многопартийностью, и стремление к сглаживанию или даже полному уничтожению имущественного неравенства ^[403].

Весь этот комплекс идей американские виги воспринимали либо непосредственно у античных авторов, либо из просвещенческой историографии античности. Широкое распространение классического образования превращало античную историю в неиссякаемый и почти общедоступный источник иллюстраций, аргументов, моделей. Т. Джефферсон изучал античную историю по Плутарху и Геродоту; ораторское искусство – по Цицерону и Демосфену^[404]. Не отставал от него и его вечный оппонент А. Гамильтон. Плутарх был одним из любимых авторов Гамильтона; в юности он выписывал из «Сравнительных жизнеописаний» обширные отрывки, касающиеся Тезея, Ромула, Ликурга и Нумы Помпилия^[405]. В адвокатских речах Гамильтона встречаются целые абзацы из речей Цицерона, приведенные на языке оригинала (неясно, правда, воспроизводились ли они при произнесении речи в суде или были добавлены при ее публикации для читателей).

Помимо того, что американские виги читали античных авторов, они также прибегали к английской и французской просвещенческой историографии, в частности, к монументальной «Всеобщей истории», издававшейся в Лондоне в 1747–1768 гг.; к знаменитой «Истории упадка и разрушения Римской империи» Э. Гиббона; к менее известным трудам О. Голдсмита и Г.Б. Мабли^[406]. Большое влияние на восприятие античности оказали пьесы У. Шекспира («Юлий Цезарь», «Антоний и Клеопатра», «Кориолан») и Дж. Аддисона («Смерть Катона»).

Кроме того, элементы классического республиканизма были неотъемлемой частью идейного комплекса Просвещения. Это прежде всего связь между республиканизмом и гражданской добродетелью. «Растленное государство неизлечимо, несмотря на то, что все принципы и формы его продолжают существовать», – уверенно утверждал Болингброк^[407]. Монтескье был убежден – и впоследствии это положение ляжет в основу идеологии Американской революции, – что демократическое правление и добродетель друг без друга невозможны. Не так обстоит дело в монархиях: «В благоустроенных монархиях всякий человек будет более или менее добрым гражданином, но редко кто будет человеком добродетельным, так как для того, чтобы быть человеком добродетельным, надо иметь желание быть таковым и любить государство не столько ради себя, сколько ради его самого»^[408]. Республиканская добродетель, по Монтескье, – патриотизм, любовь к равенству и умеренности^[409].

До 1776 г., т. е. до установления в Америке республики, апроприация классических республиканских идей была по необходимости ограниченной. Вопрос о реформировании колониальной власти или свержении британской монархии еще не ставился. В то же время противоречие между монархическим строем Британской империи и республиканским идеалом античности снималось двояким образом. С одной стороны, могла переосмысливаться сама природа политических институтов Великобритании. «Символ гражданской веры», опубликованный в «Boston Evening Post», утверждал, что английская монархия, включающая «демократическую» ветвь (палату общин), является своего рода «королевской республикой» (regal commonwealth)^[410]. Известна также позиция Дж. Адамса, видевшего в Британии именно республику^[411]. В целом же для вигов в начале 1770-х гг. оппозиция конституционная монархия/абсолютная монархия была более релевантной, чем оппозиция монархия/республика. После 1776 г., разумеется, актуализировалась вторая из оппозиций.

С другой стороны, исследования английской и российской политической мысли XVIII – начала XIX вв. показывают, что элементы классического республиканизма вполне могли быть адаптированы к условиям конституционной монархии и даже самодержавия. В этом случае заимствовался античный идеал добродетельного гражданина, преданного общему благу^[412]. Такая трансформация идей свойственна английскому Просвещению, когда речь шла о противопоставлении роскоши и умеренности. Экономисты, подобно Адаму Смиту, могли рассуждать о том, что роскошь создает потребительский спрос и тем самым обеспечивает плату за труд большого количества рабочих, занятых в соответствующем производстве^[413]. Но тот же Адам Смит в качестве теоретика нравственности ассоциировал развитие роскоши с развращением нравов^[414]. Эта связка восходит к римским историкам и моралистам, связывавшим с роскошью падение Римской республики. В английской литературе XVIII в. она превратилась в критику французских мод и французского влияния, способных погубить британскую свободу. Так, Т. Смоллетт желал британцам набраться «антигалльского духа» и «не бояться являться на люди в доморощенном английском платье»^[415]. Соответственно, отказ от иностранных фасонов воспринимался как акт патриотизма. Моралист времен Семилетней войны надеялся, что хотя бы из любви к Родине англичанки откажутся от завитых локонов, белил и киновари на лице, будут умываться чистой водой вместо модных лосьонов^[416].

По этому пути адаптации классического республиканизма к современности шли и американские виги. Античные модели поведения (конечно, в понимании людей XVIII в.) были востребованы при конструировании их этоса, влияли на их понимание сопротивления тирании. Американцы воспринимали собственную революцию как потенциальное или актуальное воспроизведение на новом уровне истории Римской республики. Такая трактовка соответствовала особенностям исторического сознания эпохи Просвещения. Поскольку человеческую природу просветители считали неизменной, то и человеческая история во все времена оставалась той же. Понятия о «духе времени», столь популярного у романтиков, для Просвещения не существовало. Читая «Жизнь Цицерона» К. Мидлтона, Дж. Адамс признавался: «Мне казалось, что я читаю историю всех веков и в особенности историю нашей собственной страны за последние сорок лет»^[417]. В 1819 г. Джефферсон считал, что он в состоянии был бы дать древнеримским героям полезный совет по реформированию правительства, если бы только римский народ был, «подобно нашему, просвещенным, мирным и истинно свободным». Экс-президент США предполагал, что идеальным сценарием для Римской республики был бы следующий комплекс мер: «Возвратите независимость всем вашим иноземным завоеваниям, освободите Италию от правления римской черни, советуйтесь с ней, как с нацией, предназначенной для самоуправления, и выполняйте ее волю»^[418].

Отсюда и постоянное стремление американских вигов найти для современных им деятелей аналоги героев и злодеев античности. Противопоставления Брут – Цезарь, Катон – Цезарь и т. п. постоянно воспроизводились в вигской пропаганде. Борцы за свободу и тираны древности и Нового времени составляли для них единый непрерывный ряд. Так, празднуя годовщину отмены гербового сбора в 1768 г., бостонские «Сыны Свободы» пили за «бессмертную память Брута, Кассия, Гемпдена и Сиднея»^[419]. Оппонентам же они приписывали склонность к возвеличению злодеев и деспотов прошлого. Описание торжественного обеда, якобы устроенного массачусетскими тори, также включало традиционное описание произнесенных тостов. Но эти тосты имели откровенно пародийный характер. Тори якобы пили за Иуду, Нерона и Коммода, за Претендента, а также за то, чтобы французские войска подавили восстание Паоли на Корсике. Пили они также за «своих надежных друзей и сторонников тори Великобритании»^[420].

Современные аналоги персонажам античной истории находились относительно легко. В пьесе Мерси Уоррен «Льстец» (1774) Дж. Отис предстает как Брут, Дж. Адамс становится Кассием, Дж. Хэнкок – Порцием [Катоном]. Зато Хатчинсон фигурирует под прозрачной маской Rapatio (от лат. Rapax – жадный, хищный). Он мечтает о репрессиях против патриотов и обещает «совершить такое, чего не смел Нерон». Место действия обозначено как Верхняя Сербия (Servia), что явно отсылает к латинскому servus и английскому serve – раб. Массачусетские патриоты охотно подхватили новое прозвище Хатчинсона; С. Адамс, например, использовал его в своих письмах для обозначения губернатора^[421]. Отсюда лишь один шаг до попыток представить самих себя в облике героев античной истории. Этой цели служили популярные в то время античные псевдонимы. Их использование вместо подписи в памфлетах и газетных статьях классических псевдонимов восходит к практикам английской вигской оппозиции, в частности, к «Письмам Катона» Гордона и Тренчарда. При этом число античных псевдонимов в американской прессе резко возросло в предреволюционные годы. В «Boston Gazette» в 1760–1763 гг. можно найти лишь восемь таких псевдонимов, в 1770–1773 – 121^[422].

На более глубоком уровне усвоение античных культурных моделей включало для американских вигов также апроприацию римской гражданской добродетели, без которой республика в XVIII в. считалась вообще невозможной. Со времен Саллюстия представление о том, что Рим погубила роскошь и забвение mores maiorum – нравов предков, считалось прописной истиной. Т. Джефферсон в 1819 г. был убежден, что римский плебс был настолько развращен, что установить хорошее правление в Риме не могли бы ни добродетельные герои Цицерон, Катон и Брут, ни мудрые императоры Тит, Траян и Антонин^[423].

Со своей стороны, виги пили за то, чтобы в Америке соединились спартанские, римские, британские добродетели с христианской благодатью^[424]. Понятие добродетели стало центром этоса революционеров XVIII в. Вообще, в XVII–XVIII вв. культ античности был так тесно связан с революционным движением, что Т. Гоббс проклинал его именно за это: «Благодаря чтению греческих и латинских авторов люди с детства привыкли благосклонно относиться (под лживой маской свободы) к мятежам и беззастенчивому контролированию действий своих суверенов… вследствие чего было пролито столько крови, что я считаю себя вправе утверждать, что ничто никогда не было куплено такой дорогой ценой, как изучение западными странами греческого и латинского языков»^[425]. А вот американских вигов привлекало именно то, что Гоббс осуждал, как «беззастенчивое контролирование своих суверенов». Они чувствовали революционный потенциал классической республиканской идеологии и старались ее использовать. Ю.М. Лотман, исследуя аналогичные явления в русской культуре, обращал внимание на этическую сторону вопроса. Для него рецепция античной добродетели в революционном движении XVIII в. сводилась прежде всего к возвеличению героической смерти^[426]. Культ героической смерти не прошел мимо идеологии американских вигов. Он актуализировался в связи с событиями «бостонской резни», но оказался особенно востребованным во время Войны за независимость. Героев, павших за свободу, воспевали, например, Мерси Уоррен в пьесе «Льстец» (1773), Х.Г. Брекенридж в своих трагедиях «Сражение при Банкер-Хилл» (1776) и «Смерть генерала Монтгомери» (1777). В вигских текстах героическая смерть воспринималась как жертва во имя свободы, которая вдохновляет мужчин на дальнейшую борьбу, в то время как женщины хранят память о погибших^[427]. Но чаще американских вигов привлекала в римской добродетели иная, более оптимистическая сторона: не столько героическая смерть, сколько героическая жизнь. В рамках римского этоса добродетельными считались действия, направленные на благо отечества. Напротив, стремление удовлетворить чисто личные интересы рассматривалось как порочное^[428]. Так же рассуждал и массачусетский виг Дж. Уорд: «Ничто не может быть более подлым и низменным в великий день борьбы за все, что священно в этом мире, чем забыть общественное [благо] или пренебречь им в низкой заботе о своем мелком “я”»^[429].

Действенным оружием вигской пропаганды было противопоставление роскоши и умеренности, коррупции и добродетели. Роскошь и коррупция, в полном соответствии с саллюстианской парадигмой, объявлялись орудием порабощения. Один из авторов «Boston Gazette» глубокомысленно рассуждал о «римских леди»: «Если б они сохранили свою добродетель, вместо того, чтобы впасть в азиатскую роскошь и сопутствующие ей пороки, прославленное государство (Рим. – М.Ф.) и сейчас можно было бы видеть в полном великолепии»^[430]. Здесь просматривалась печальная аналогия с современной автору Великобританией. Та же «Boston Gazette» возмущалась: во времена Роберта Уолпола взятки давали тайно, а теперь «министры распределяют взятки, как распутники сговариваются со шлюхами, среди бела дня»^[431]. Этому не слишком приятному образу противопоставлялся истинный патриот, такой, как «Нованглус» (Дж. Адамс). Один из поклонников его таланта выражал полную убежденность: «У вас нет синекуры, дающей шесть сотен в год. Благородный дух ваших произведений несовместим с такими вещами» ^[432].

Коррупция воспринималась как постоянная угроза. В 1769 г. возникли слухи о том, что министерство распорядилось схватить «некоторых бостонских смутьянов» и доставить их в Англию. «Но предполагается, что им ничего не сделают, кроме как дать им пенсионы или должности», – уточняла «Boston Evening Post»^[433].

Английский гарнизон в Бостоне угрожал свободе Массачусетса не только своими штыками, но и негативным влиянием на мораль. «Армию часто хвалят, как школу хороших манер», – удивлялась «Boston Evening Post». Но на деле офицеры по воскресеньям предпочитают карты и игру в волан посещению церкви или чтению трудов Тиллотсона и Доддриджа^[434]. Если таковы офицеры, что же тогда говорить о солдатах? Их обвиняли в богохульстве, пьянстве, нарушении дня субботнего. Пребывание солдат в городе портит нравы: «ухо привыкает к божбе и брани», люди видят пьяных на улицах, и со временем такие сцены перестают шокировать. Да и вообще, солдаты просто не могут быть нравственными; у рядовых даже Библии нет!^[435] «Наши враги ведут войну против нравственности, равно как прав и привилегий несчастных обитателей [Америки]», – следовал закономерный вывод^[436].

С понятиями гражданской добродетели/развращенности связывалось и представление о «моральной экономике», прочно укорененное в сознании народных низов XVIII в. В отличие от реальной рыночной экономики, она ориентирована не на получение прибыли, а на обеспечение существования всех ее субъектов и оперирует таким сугубо этическим критерием, как справедливость^[437]. Так участники продовольственных бунтов стремятся установить справедливую цену на хлеб, так рабочие добиваются справедливой заработной платы. Принципы «моральной экономики» – не артикулированные, но вполне очевидные и вигам-пропагандистам, и их читателям, – вопиющим образом нарушала Ост-Индская компания, та самая, которая ввозила в Америку чай. Привилегии, данные Ост-Индской компании, создают монополию и дают ей возможность поднимать цены по своему желанию, – возмущалась «Boston Gazette»^[438]. В другом номере того же издания рассказывалось о голоде в Азии: «Скупщики риса сделали состояния, а два миллиона умерло от голода». Комментарий «Boston Gazette» был таков: «Как беспристрастно правосудие правительства: наказывает смертью бедняка, укравшего 2 или 3 шиллинга, и одновременно защищает негодяев, которые отнимают пищу у своих братьев и убивают миллионы!» ^[439]

Принципы «моральной экономики» нарушали и местные торговцы, завышавшие цены на фоне бойкота импортной продукции. В разгар чайных бойкотов «Boston Gazette» размышляла на эту тему: говорят, что мелкие торговцы, видя сокращение потребления чая, подняли цены на кофе на 2 или 3 медяка за фунт. «Вопрос: не будут ли смола и перья конституционным поощрением столь выдающегося патриотизма?»^[440]

По контрасту, участники восстаний и протестных движений идеализировались вигами как истинно добродетельные герои. Вторая половина 1760-х – первая половина 1770-х гг. была отмечена в европейской и американской истории многочисленными протестными движениями, в числе которых уилксовы (или уилкитские) мятежи в Великобритании (1763–1774); Мучная война во Франции (1775); восстание Паскаля Паоли на Корсике (1763–1769); крестьянская война Емельяна Пугачева в России (1773–1775) и, наконец, восстание регуляторов в Северной Каролине (1765–1771). О некоторых из этих движений, в частности, о пугачевщине, американцы мало что знали. «Boston Evening Post» описывала происходящее в России в парадигме дворцовых переворотов: «Причина недавних беспорядков в России заключается в появлении мужа царицы, неизвестно, истинного или притворного. Этот монарх, как говорят, был свергнут и умер в заточении»^[441]. И это, кажется, единственное упоминание Пугачева в бостонских газетах. Зато другие социальные движения ощутимо влияли на формирование культуры протеста в колониях.

В частности, в колониях распространился настоящий культ Паскаля Паоли. Виги пили за его победы, его именем называли детей и населенные пункты (например, городок Паоли появился в Пенсильвании). Исследователи приходят даже к выводу, что культ Паоли подготовил в дальнейшем формирование культа Дж. Вашингтона ^[442].

Еще больше превозносили Джона Уилкса. В 1763 г. вышел получивший широкую известность 45-й номер его газеты «North Briton». В газете содержалась критика речи Георга III, и журналиста обвинили в клевете. Он был заключен в Тауэр, однако вскоре освобожден. По выходе из тюрьмы его приветствовала восторженная толпа с криками «Уилкс и свобода!» Эта фраза стала лозунгом массового протеста в Англии на ближайшее десятилетие. Сам же Уилкс, опасаясь новых репрессий, бежал в Париж. Ему удалось вернуться на родину в 1768 г., когда он был избран в парламент от Миддлсекса. Лондон встретил новость бурей восторга, переросшей в мятеж, поскольку власти опять поспешили водворить смутьяна под арест. 10 мая 1768 г. стража открыла огонь по толпе уилкитов, собравшихся у стен тюрьмы. Это была так называемая «резня в Сент-Джордж-Филдс»^[443].

Американские газеты внимательнейшим образом отслеживали реакции английского общества на личность и политическую деятельность Джона Уилкса. Например, по поводу миддлсекских выборов сообщалось: Уилкс был настолько популярен, что избиратели цепляли синие кокарды, а на каретах писали «№ 45. Уилкс и свобода». В Миддлсексе остановили карету французского посла и заставили его выпить портера за Уилкса и свободу^[444]. О знаменитом журналисте передавали фантастические подробности, более уместные в романе. Так, «Boston Evening Post» рассказывала, что Уилкса пытались отравить при помощи пирога с голубями, присланного неизвестным. Кусочек дали собаке, которая тут же скончалась^[445].

Американцы с удовольствием воспроизводили английские модели культа харизматического лидера: от украшения городов до политических тостов и использования символических чисел. Ходили слухи, что бостонцы заказали портрет Дж. Уилкса, чтобы поместить его в своем общественном зале^[446]. По случаю освобождения журналиста из тюрьмы бостонцы украсили «древо свободы» британским Union flag. Жители соседнего Роксбери увидели флаг и подняли такой же у себя^[447]. Число 45 навязчиво фигурировало в политических ритуалах и даже сугубо частных событиях. К нему в качестве местной вариации прибавлялось число 92 – именно столько депутатов массачусетской ассамблеи поддержали составленное С. Адамсом и Дж. Отисом циркулярное письмо, направленное против Актов Тауншенда. Символические числа использовались при посвящении большого дуба в Чарльстоне в ранг «деревьев свободы». Дерево было украшено 45 фонарями; местные виги устроили ночной парад с 45 свечами в руках идущих. Первый тост, провозглашенный ими еще на улице, напротив резиденции лейтенант-губернатора, был в честь «массачусетских девяноста двух». Затем компания отправилась ужинать в таверну Диллона, где на столе стояли 45 свечей^[448]. В Бостоне заветное число 45 помещали на дверях и окнах^[449]. В Нью-Лондоне по случаю избрания Уилкса в парламент устроили настоящий марафон тостов: под местным деревом свободы их прозвучало ровно 45^[450]. Наконец, на свадебном балу некого Дэниэля Шоу летом 1769 г. гости протанцевали 92 джиги и 45 менуэтов. Гости разошлись через 45 минут после полуночи^[451].

В политических тостах Уилкс и Паоли соседствовали с героями античности и популярными лидерами американских вигов. В Питерсхэме (Массачусетс) на празднике в честь местного «древа свободы» пили за У. Питта-старшего, Дж. Уилкса, Дж. Дикинсона, Дж. Отиса, равно как и за «храбрых корсиканцев»^[452]. На праздновании королевского дня рождения в 1769 г. в Бостоне звучали не слишком связанные с виновником торжества тосты, в частности, пили за «Паскаля Паоли и его храбрых корсиканцев», за «угнетенных поляков»^[453].

И при этом поступки Паоли и Уилкса переосмысливались или домысливались в соответствии с античными прецедентами. «Boston Gazette» рассказывала: «На недавнем собрании у корсиканцев в зале появилось нечто вроде трона, что, кажется, не понравилось одному из их предводителей. На его вопрос, для кого предназначается трон, Паоли ответил, что на этом месте предполагалось поместить статут Свободы»^[454]. Видимо, источником вдохновения, от которого в данном случае отталкивались, был Плутарх. Пройдет несколько лет, и подобные же истории французские авторы будут рассказывать о Джордже Вашингтоне ^[455].

Не менее актуальным, чем европейские протесты, было для вигов движение регуляторов. Это было одно из типичных для Америки XVIII в. фермерских восстаний. Подобные протесты регулярно вспыхивали в западных районах; как правило, они были связаны с удаленностью от власти и, следовательно, с невниманием властей к нуждам фермеров, а также с неравномерным налогообложением, более тяжелым для бедного и необжитого фронтира.

Как отмечает А.А. Фурсенко, регуляторы не имели последовательной программы^[456]. Они просто хотели «урегулировать» существующие злоупотребления. Вначале они ограничивались петициями. Регуляторы жаловались на чрезмерно высокие налоги, штрафы и нечестных шерифов. Непосредственным поводом к открытому выступлению весной 1768 г. стало объявление шерифа графства Ориндж, что отныне налоги будут собираться в пяти определенных пунктах. К тому же прошел слух, что губернатору У. Трайону выделено из колониального бюджета 15 тыс. фунтов на постройку резиденции Трайонпэлэс в Нью-Берне^[457]. Слухи об этой резиденции разошлись далеко за пределами Северной Каролины. Бостонская газета «Massachusetts Spy» обвиняла Трайона в том, что он разорил свою провинцию, чтобы построить дворец^[458]. Трайон-пэлэс стал для регуляторов зримым воплощением несправедливости и коррупции власти.

Ситуация усугублялась тем, что в колониях вообще существовал дефицит звонкой монеты, а в западных районах ее и вовсе невозможно было достать. Западные фермеры просто не имели наличных, чтобы уплачивать налоги и штрафы. Дошло до того, что в некоторых из внутренних районов колонии невозможно было найти людей на должность шерифа, «поскольку никто не хотел браться за безнадежную задачу там, где деньги практически исчезли»^[459]. Регуляторы надеялись, что им позволят выплачивать налоги табаком, кукурузой или пшеницей. Недостаток наличных не позволял им получить правовую защиту. Огромные гонорары северокаролинских юристов были притчей во языцех в колониях. По сведениям виргинского вига Р.Г. Ли, тамошние адвокаты требовали по 500 фунтов даже за пустячные дела^[460].

Все накопившиеся жалобы подытожил Герман Хасбэнд, лидер регуляторов, в своем воззвании к жителям Северной Каролины. Он сетовал на коррупцию в колониальном правительстве, невозможность добиться правосудия и неравное распределение налогов между восточными и западными районами колонии. Он подчеркивал, что в силу своего состава колониальная ассамблея не может быть справедливой по отношению к фермерам; она выражает интересы плантаторов и юристов: «Чего можно ожидать от тех, кто проявляет недостаток хороших принципов и кто изучает, прежде всего, как приумножить свое богатство; для кого общественные интересы ничего не значат, когда противоречат частным выгодам? – Только гибели всего общества»^[461].

Петиции регуляторов не были приняты во внимание, и ситуация накалялась. В 1768 г. они создали свою ассоциацию, отказавшись платить налоги и выразив намерение препятствовать конфискации собственности или заключению в тюрьму за неуплату налогов. Движение разрасталось. В трех западных графствах, охваченных восстанием, регуляторов поддержало абсолютное большинство населения^[462]. По оценке современных историков, это было самое массовое социальное восстание в колониальной американской истории^[463]. Методы регуляторов также становились все более радикальными. Разгневанные фермеры разгромили несколько зданий судов, сожгли дома губернаторского зятя Э. Фэннинга, ведавшего сбором налогов, и судьи Р. Хендерсона. Один из чиновников был убит в стычке^[464].

Развязка наступила на реке Аламанс 16 мая 1771 г. Губернатор Трайон собрал для подавления восстания около тысячи солдат (внушительная сила по колониальным меркам). Регуляторов было, видимо, вдвое больше, но они представляли собой, в сущности, толпу, неорганизованную и не имеющую руководства. Они не ожидали серьезного боевого столкновения и пришли к Аламансу почти безоружными^[465]. Противостоять обученным войскам, поддержанным артиллерией, они не могли и были полностью разбиты. Шестеро из захваченных повстанцев были приговорены к квалифицированной казни: повешению, четвертованию, вырыванию внутренностей и отсечению головы. Впрочем, впоследствии условия приговора были смягчены: по приказу губернатора повесили семерых повстанцев (одного – без суда); прочие получили помилование. С точки зрения метрополии, дела шли прекрасно. Действия Трайона против «беззаконных инсургентов, именующих себя регуляторами», получили полное одобрение при дворе ^[466].

Но как выглядела ситуация в глазах американских вигов, которые в это же время боролись против Актов Тауншенда? Как правило, исследователи предполагают, что лидеры вигов не были связаны с низовыми протестами и старались поставить толпу под свой контроль, не считаясь с собственными устремлениями низов^[467]. Однако движение регуляторов встретило у вигских идеологов полное одобрение. Борьба с коррупцией, желание добиться правосудия, стремление к справедливости, в конце концов, были ключевыми темами их собственной пропаганды. Методы регуляторов также не вызвали отторжения. Осуждали губернатора Трайона (в Бостоне видели параллель между его действиями и антивигской политикой массачусетского губернатора Хатчинсона). Коннектикутский виг Эзра Стайлз записывал в дневнике по поводу разгрома регуляторов: «Что должен делать оскорбленный и угнетенный народ, когда его петиции, жалобы и мольбы не слушают и отвергают, когда его оскорбляют королевские чиновники, и тирания (под именем правления) продолжается с египетской жестокостью?»^[468] Он резко осуждал Трайона и «его антиамериканскую хунту мирмидонян», изображающих подавление восстание как великую победу, сравнимую с победой генерала Вольфа под Квебеком^[469]. Радикальная «Massachusetts Spy» также поддержала регуляторов. Аналогии между восставшими фермерами и якобитами отвергались; скорее, события в Каролине сравнивались с бостонской резней и мятежом на Сент-Джордж-Филдс. Соответственно, регуляторы – это «люди собственности, подлинной политики, чести и принципов». Восстали они лишь потому, что были доведены до отчаяния^[470]. Методы Трайона шокировали и лидеров виргинских вигов. По мнению Р.Г. Ли, его «подвиги» при Аламансе были, «мягко говоря, грязной работой»^[471]. По всей видимости, история восстания регуляторов способствовала радикализации вигского антиколониального движения. В 1771 г. основным способом выражения протеста были петиции, но отклика из метрополии они получали немногим больше, чем регуляторы – от северокаролинских властей. Конгрегационалистский священник С. Купер выражал опасение, что «ремонстрации от далекого народа, холодные на бумаге, к тому же от людей, изображенных недовольными, достигнут немногого»^[472]. Виги не могли не проводить параллелей и не задумываться о том, что и им самим, вероятно, придется защищать свои права не петициями, а с оружием в руках.