Александра Маринина
Иллюзия греха
Подруга решила, что Екатерина плачет и у нее форменная истерика. Никак иначе раздававшиеся в трубке звуки она расценить не могла и тут же кинулась утешать несчастную. И только через несколько минут сообразила, что та не плачет, а смеется.
– Неужели тебе весело? – изумилась подруга.
– А что мне теперь, рыдать, что ли? – ответила ей Екатерина Венедиктовна. – Ты же знаешь мой принцип: если можно что-то сделать – надо делать, если сделать ничего нельзя – надо принять все как есть. Но уж, во всяком случае, не плакать. И потом, я тебе много раз говорила, меня ангел хранит. Если у меня украли деньги на новый телевизор, значит, мне вообще нельзя его покупать. Наверное, мне суждено было купить такой телевизор, который взорвался бы и загорелся. Так лучше пусть у меня не будет этих денег, чем сгорит вся квартира и я вместе с ней.
И точно так же она веселилась, когда третий муж, Петр Васильевич Анисковец, заявил ей о своем желании развестись. И точно так же хохотала, когда спустя несколько месяцев после развода он снова возник на пороге ее квартиры.
– Ну что, котяра престарелый, нагулялся? – ласково спрашивала она, потчуя его своим фирменным супом с грибами и изумительным пловом с изюмом и курагой. – Стоила игра свеч?
Нельзя сказать, что Екатерина Венедиктовна исступленно следила за собой и не вылезала из косметических и оздоровительных салонов. Но выглядеть она всегда старалась так, чтобы смотреть на нее было приятно. Идеально уложенные седые волосы, легкий макияж – тушь на ресницах, благородного цвета помада на губах, немного темно-телесных румян на скулах. Ухоженные руки и обязательный маникюр. Ей удалось не растолстеть с возрастом, и она с удовольствием носила брючные костюмы с блузками своего любимого кремового цвета. Часто ходила в гости к приятельницам и никогда не отказывалась от приглашений на юбилейные банкеты, а их в последнее время поступало много: кому семьдесят исполнялось, кому семьдесят пять, а у иных и золотые свадьбы случались. Не говоря уж о чествованиях по случаю пятидесятилетия творческой деятельности.
– У меня наступил самый лучший возраст, – часто повторяла Анисковец. – Все мои друзья вступают в такую благодатную пору, когда кругом сплошные праздники. Только успевай цветы и подарки покупать!
Да, друзей и знакомых у Екатерины Венедиктовны было много, но трудно было даже представить себе, могли ли у нее быть враги. Потому что если убили ее не из-за картин и бриллиантов, то для этого должна быть какая-то личная причина. Какой-то конфликт, вполне вероятно, очень давний.
Сегодня перед Настей Каменской сидела одна из самых близких подруг покойной Анисковец и подробно отвечала на все вопросы. Сама Настя во время таких бесед отдыхала душой: пожилые люди частенько страдают от недостатка внимания и общения и рассказывают обычно весьма охотно, даже если сам повод для таких бесед достаточно трагичен – смерть близкого человека. Из них ничего не надо тянуть клещами, наоборот, их порой бывает трудно остановить. Но останавливать их Насте и в голову не приходило. В голове у собеседника возникают ассоциативные связи, следуя которым они вспоминают и начинают рассказывать о событиях, не имеющих на первый взгляд никакого отношения к убийству, и внезапно может всплыть такая деталь, о которой и в голову не придет специально спрашивать. «Самое главное – вывести человека на неконтролируемые просторы свободного рассказа, – учил когда-то Настю отчим, всю жизнь проработавший в уголовном розыске, – и спокойно ждать, когда он сам проговорится и расскажет то, что важно для дела. Ты слушаешь его не перебивая, сочувственно и заинтересованно киваешь и тем самым создаешь у него иллюзию свободного полета, и эта иллюзорная свобода его опьяняет настолько, что он перестает следить за речью».
Марта Генриховна Шульц и была той самой подругой, звонить которой кинулась после ограбления Екатерина Венедиктовна, заходясь от хохота.
– Марта Генриховна, скажите, какие отношения были у вашей подруги с Иваном Елизаровичем Бышовым?
– Самые хорошие. Они знают друг друга с детства. Ванечка даже какое-то время ухаживал за мной, правда, это было очень давно, мне тогда еще пятидесяти не было. Он, знаете ли, рано овдовел и подыскивал себе новую подругу жизни.
– А вы? Не ответили на его ухаживания?
– Ну почему же, – кокетливо улыбнулась Шульц. – Ванечка был очарователен. Но дело в том, что я не была свободна. Даже если бы я в тот момент увлеклась, на развод я бы все равно не пошла.
– Почему? У вас были маленькие дети?
– Да господь с вами, какие же маленькие дети могут быть в сорок семь лет! Нет, дети были уже большими. Но Ванечка – русский. А мы – немцы. Родители с самого детства приучили меня к мысли, что мы не должны ассимилироваться, вступая в браки не с немцами. Мой покойный муж тоже немец.
– А что же Екатерина Венедиктовна? За ней Бышов не пытался ухаживать?
– О, что вы, голубушка, они этот этап прошли лет в пятнадцать-шестнадцать. Эдакая детская влюбленность. Потом у Катеньки появился жених, она встречалась с ним года полтора или два, пока война не началась.
– И как потом складывались отношения Екатерины Венедиктовны и Бышова?
– Очень ровно. Они дружили домами. Ивану нравилась коллекция картин, которую собрал Катин отец, и он постоянно говорил, что купит их все, если только Катенька соберется продавать.
– Марта Генриховна, насколько мне известно, ваша подруга завещала почти все свои картины музеям, за исключением нескольких, которые она и продала Бышову. Это так?
– Да, это правильно. Она так и сделала.
– А почему она не продала Ивану Елизаровичу все картины, если он так этого хотел? Ведь они дружили всю жизнь. Почему же она не пошла ему навстречу?
– Катя хотела дожить свой век в окружении этих картин. Она видела их рядом с собой всю жизнь и не хотела расставаться с ними до срока. И сначала она действительно предложила Ивану завещать картины в его пользу. Но он проявил в этой ситуации редкостное благородство. Не хочу, говорит, чтобы ты думала, будто я с нетерпением жду твоей смерти. Не хочу быть твоим наследником. И тем более не хочу получить эти картины даром. Тогда они и договорились, что Катя продаст ему несколько картин, чтобы на жизнь хватило, а остальное завещает музеям.
– Почему все-таки завещание было составлено только в пользу музеев? Неужели у Екатерины Венедиктовны не было никаких родственников?
– Да есть у нее родственники, но им картины не нужны. Родня такая дальняя, что они и связей не поддерживают.
Это было похоже на правду. Екатерина Венедиктовна бережно хранила получаемые ею письма, поздравительные открытки и телеграммы за много лет, и среди них не было ни слова от родственников. И Бышов, и Петр Васильевич Анисковец в один голос утверждали, что где-то какие-то родственники есть по линии отца, но очень дальние, не то в Мурманске, не то в Магадане, но у Екатерины они не появлялись. Так что не было никаких оснований подозревать их в корыстном интересе к коллекции академика Смагорина.
– Скажите, если бы эти родственники вдруг объявились, Екатерина Венедиктовна сказала бы вам об этом? – спросила Настя Марту Генриховну.
– Уверена, что сказала бы, – твердо ответила Шульц. – Какой смысл ей скрывать это от меня? Наверняка сказала бы.
– А вообще у нее могли быть от вас тайны?
– О, голубушка, – вздохнула Шульц, – надо было знать Катю. Она была веселая и открытая, но отнюдь не болтушка. Отнюдь. Если Катя хотела что-то скрыть, ни одна живая душа об этом не узнала бы, смею вас заверить. Она умела молчать и держать язык за зубами как никто. Ее за это очень ценили. С ней можно было поделиться любым секретом и быть в полной уверенности, что дальше ее это не пойдет. Катя ни разу в жизни никого не подвела. Или, как теперь принято говорить, не заложила. Кто знает, сколько альковных тайн она унесла с собой в могилу…
Марта Генриховна всхлипнула и приложила платочек к глазам. Впервые за весь такой долгий разговор она позволила себе показать слабость, и Настя в который уже раз за последние дни подумала, что многие молодые напрасно недооценивают стариков. Они намного умнее, чем принято думать в среде тех, кому еще нет сорока, намного хитрее и сильнее духом. А что касается унесенных в могилу альковных тайн, то это уже интересно. Не в этом ли коренится причина ее трагической и жестокой смерти?
Настя взглянула на часы – половина седьмого. Бедная Марта Генриховна сидит здесь уже больше четырех часов. Ну можно ли так терзать немолодую и не очень-то здоровую женщину?
– Спасибо вам, Марта Генриховна, с вашей помощью я теперь гораздо лучше представляю себе вашу подругу, – тепло сказала Настя. – Могу я предложить вам чай или кофе?
– С удовольствием, – оживилась Шульц. – И я буду вам очень признательна, если вы покажете мне, где тут у вас дамская комната.
Настя виновато улыбнулась. В самом деле, свинство с ее стороны так обращаться со свидетелем. Надо было раньше об этом подумать, не дожидаясь, пока терпение у нее лопнет. Шульц вышла в туалет, и тут же на столе у Насти звякнул аппарат внутреннего телефона.
– Настасья Павловна, занята? – послышался голос Стасова.
– Свободна. А ты где-то здесь?
– Угу, брожу по коридорам. Можно к тебе на полминуты?
– Валяй. Только без глупостей, у меня свидетель.
– Обижаешь, – фыркнул Стасов. – Любовь не может быть глупа. Она может быть неудобна. Все, бегу.
Вероятно, он действительно бежал, а может быть, звонил из соседнего кабинета, во всяком случае, появился он буквально через несколько секунд. Вместе с ним в кабинет вошла худенькая невысокая девушка с изможденным лицом, покрытым прыщами. Рядом с ней двухметровый зеленоглазый красавец Стасов казался еще выше, еще плечистее и еще красивее.
– Не мог пройти мимо и не сказать тебе о своих пылких чувствах, – со смехом заявил Владислав прямо с порога. – Знакомься, это Ирочка, моя бывшая соседка и нынешняя подопечная. Я тебе рассказывал о ней.
– Да-да, я помню, – кивнула Настя. – Очень приятно.
Девушка буркнула в ответ что-то невразумительное и даже не улыбнулась.
– Мы выясняли личность некоего Ильяса, – продолжал Стасов как ни в чем не бывало. – Он собирается снять у Иры комнату.
– И как? Он оказался бандитом и убийцей, находящимся в розыске? – пошутила Настя.
– Слава богу, нет. Его привел нынешний жилец, о котором мы уже все знаем, поэтому установить личность Ильяса было несложно. Обормот, конечно, челнок турецко-египетско-итальянской направленности, но пока чистый. Ни от кого не прячется, руки не замараны, ну если только по мелочи.
Вернувшаяся в этот момент Марта Генриховна с любопытством оглядела странную парочку. Удобно усевшийся было на стул Стасов моментально вскочил при появлении пожилой женщины, чем вызвал ее благосклонную улыбку, а Ира вообще никак не отреагировала на ее появление и даже не кивнула в ответ на вежливое «Добрый вечер», произнесенное светским тоном.
– Кому чай, кому кофе? – гостеприимно предложила Настя, выключая кипятильник и доставая из стола чашки, кофе, чай и сахар. – Вам, Марта Генриховна?
– Чаю, пожалуйста.
– И мне чайку, – подал голос Стасов. – А тебе, Ириша?
– Мне не надо, – буркнула девушка.
Владислав выпил свой чай в три больших глотка и решительно поднялся.
– Ну все, Настасья Павловна, мы побежим. Спасибо тебе за чай, рад был тебя повидать. Не пропадай, звони.
– И ты не пропадай, – улыбнулась в ответ Настя.
Марта Генриховна задумчиво посмотрела вслед Стасову и его спутнице.
– Какая странная девушка, – сказала она, когда дверь за ними закрылась.
– Почему странная?
– Совершенно невоспитанная. И взгляд у нее какой-то дикий. Затравленный. Это у вас называется «трудный подросток», так, кажется?
Можно было бы просто молча кивнуть и не развивать тему. Но Настя была признательна Марте Генриховне за обстоятельный и довольно откровенный рассказ об убитой Анисковец, и ей хотелось сделать своей собеседнице что-нибудь приятное, тем более что беседовать с ней, видимо, придется еще не раз. А что может быть приятнее в этой ситуации, чем рассказ, слегка напоминающий сплетню, который Марта потом сможет пересказывать своим знакомым, ссылаясь на то, что «это ей прямо на Петровке рассказали под большим секретом». У пожилых людей главная радость – поговорить, а главная удача – новая пища для разговоров.
– Что вы, Марта Генриховна, Ира уже давно не подросток, ей двадцать лет. Просто она выглядит так, потому что жизнь у нее трудная. А насчет того, что она невоспитанная и дикая, вы отчасти правы, но вряд ли надо ее за это судить. Я вам расскажу, если хотите. Страшная трагедия.
Разумеется, Шульц хотела. И еще как!
– Может быть, вы помните, как шесть лет назад почти во всех газетах прошло сообщение о чудовищном случае. Женщина выбросила из окна с девятого этажа троих детей и выбросилась следом за ними, а старшая дочь успела убежать и спрятаться у соседей.
– Да-да, – оживленно кивнула Марта Генриховна, – я читала.
– Так вот Ира и есть та самая старшая дочь.
– Да что вы говорите! – всплеснула руками Шульц. – Какой ужас!
– Я вам расскажу то, чего вы, может быть, не знаете, – таинственным голосом продолжила Настя. – Они все остались живы, две девочки, мальчик и мать. Но, конечно, все стали глубокими инвалидами. Отец на следующий день после случившегося умер от инфаркта. Не смог вынести. И Ира осталась в четырнадцать лет совсем одна. Понимаете? Совсем одна. И ей приходится очень много и тяжело работать, чтобы содержать и себя, и четырех инвалидов. Правда, они с ней не живут, дети в больнице, мать в доме инвалидов, но ведь им нужны лекарства, продукты, одежда. Так что, я полагаю, мы с вами можем закрыть глаза на то, что Ира забывает сказать «спасибо» и «пожалуйста» и вообще ведет себя невежливо.
– Бедная девочка, – вздохнула Шульц. – Какая страшная судьба, боже мой, какая судьба.
Народная мудрость говорит, что терпеливых бог любит. А еще говорят: тому, кто умеет ждать, достается все. Насте Каменской совсем не нужно было это ритуальное чаепитие с семидесятилетней чрезмерно разговорчивой свидетельницей. У нее была масса текущей работы, ей нужно было сделать несколько срочных телефонных звонков, но она считала необходимым проявить терпение, чтобы сохранить у Марты Шульц хорошее впечатление о работниках уголовного розыска. И была за это вознаграждена сторицей. Потому что Марта Генриховна, о чем-то поразмышляв, внезапно произнесла:
– А вы знаете, мне кажется, Катя знала маму этой девочки.
– Почему вы так решили?
– Я теперь вспомнила, об этом ужасном случае действительно было написано почти во всех газетах, да и по телевизору рассказывали. Катя газеты не выписывала и не читала их, но, как-то придя ко мне в гости, увидела случайно заметку и сказала: «Несчастная. Я знала, что добром это не кончится».
– Что еще она сказала? – спросила Настя, чувствуя, как вмиг пересохли губы.
– Больше ничего. Вероятно, это была одна из тех альковных тайн, которые было невозможно вытянуть из Кати.
Проводив Марту Генриховну вниз, Настя стала подниматься к себе на пятый этаж. Неисповедимы пути твои, сыщицкая удача! А если бы Стасов не зашел к ней? А если бы ушел сразу же и не встретился с Мартой Шульц? А если бы Ира Терехина оказалась нормальной воспитанной девушкой и Марте не пришло бы в голову ее обсуждать? Удача балансировала на тонком шесте, каждую секунду грозя свалиться в пропасть и разбиться, но все-таки удержала равновесие и благополучно добралась до места назначения.
Глава 2
Мать смотрела на Иру ясными светлыми глазами и безмятежно улыбалась. При падении с девятого этажа она сломала позвоночник и потеряла способность самостоятельно передвигаться. Но еще хуже было то, что вследствие травмы черепа она потеряла память. То, что она знала на сегодняшний день, было рассказано ей врачами, дочерью и обитателями дома инвалидов. На восстановление памяти надежды не было никакой. То есть на самом деле надежда эта была, но нужен был высокооплачиваемый специалист, который провел бы с Галиной длительный курс занятий по специальной методике. Денег на это у Иры не было, каждая заработанная копейка, которую удавалось сэкономить, откладывалась на лечение брата Павлика.
– Почему ты не занимаешься своим лицом? – спросила мать, придирчиво оглядывая Иру. – Эти безобразные прыщи тебя портят.
– Твоего совета не спросила, – грубо ответила Ира. – Ты бы лучше поинтересовалась, как твои дети себя чувствуют.
– Как они себя чувствуют? – послушно повторила Галина. – Ты у них была?
– Была. Вчера ездила. Плохо они себя чувствуют. Тебе спасибо, постаралась.
– Зачем ты так говоришь, доченька? – жалобно проскулила Галина. – Какая ты жестокая.
– Зато ты очень добрая. Устроила мне счастье на всю оставшуюся жизнь. Ну можешь ты мне объяснить, зачем ты это сделала? Почему, мама, почему?
Из ясных глаз Галины Терехиной потекли слезы. Она ничего не помнила. Ей сказали, что она выбросила из окна своих детей – одиннадцатилетнюю Наташу, семилетнюю Оленьку и полугодовалого Павлика. Но она этого не помнила. И почему она это сделала, Галина не знала.
Еще ей сказали, что у нее был муж, который не выдержал этого ужаса и умер от разрыва сердца. Мужа она тоже не помнила, но понимала, что раз у нее было четверо детей, то, наверное, и муж был.
– Ты всегда меня упрекаешь, – всхлипнула она. – А я ни в чем не виновата.
– А кто же тогда виноват? Кто? Ну скажи мне, кто виноват? Кто заставил тебя это сделать?
– Я не знаю, я не помню, – прошептала Терехина. – Не мучай меня.
– Это ты меня мучаешь! – внезапно заорала Ира. – Это ты превратила мою жизнь черт знает во что! Я уж не говорю о жизнях твоих детей, которые уже шесть лет лежат в больнице. Я не могу их забрать домой, потому что не могу обеспечить им уход. И я вынуждена колотиться семь дней в неделю с утра до вечера, а в итоге покупаю тебе какое-то дурацкое лекарство, вместо того чтобы купить Павлику лишний килограмм клубники или новую майку для Наташи. Господи, когда же это кончится!
Она обессиленно опустилась на пол рядом с кроватью, на которой лежала мать, и зарыдала. Галина осторожно вытянула руку и легко погладила Иру по голове. Та дернулась, словно ее током ударило.
– Не смей ко мне прикасаться! Мне не нужна твоя жалость! Лучше бы ты детей пожалела шесть лет назад. Ты же четыре жизни изуродовала, а отца просто убила!
– Лучше бы я умерла тогда, – обреченно произнесла Галина.
Ира поднялась, вытерла слезы рукой, взяла свою сумку и подошла к двери.
– Это точно, – сказала она, не глядя на мать. – Лучше бы ты умерла.
* * *
Вернувшись домой в первом часу ночи, Ира Терехина тихонько зашла на кухню, чтобы что-нибудь съесть. После поездки к матери и до вечерней работы в ресторане она успела убрать в квартире, и теперь кухня сияла чистотой. Шамиль съехал, а новый жилец, Ильяс, появится только через два дня. Георгий Сергеевич, второй съемщик, беспорядка после себя не оставлял, и Ира могла быть уверена, что в ближайшие два дня дома будет царить чистота.
Георгий Сергеевич ей нравился, и она мечтала о том, чтобы все жильцы у нее были такие же, как он. Тихий интеллигентный мужчина лет пятидесяти, съехавший от жены после развода в ожидании решения квартирного вопроса, он относился к своей хозяйке по-доброму и даже старался помочь, чем мог, видя, как она беспрерывно мотается с одной работы на другую.
– Ирочка, я собираюсь нести вещи в химчистку. Что-нибудь ваше захватить? – спрашивал он.
– Ирочка, у меня завтра запланирован большой поход за продуктами. Вам что-нибудь нужно?
Если Ира приходила с работы, а он еще не спал, Георгий Сергеевич сочувственно говорил:
– Садитесь, Ирочка, я вам чайку налью, а вы отдыхайте.
Но вообще-то бывало это нечасто. Георгий Сергеевич рано вставал и уходил на работу, а потому и вечерами не засиживался допоздна. Но сегодня была пятница, завтра ему на работу не идти, и, когда Ира пришла домой, он еще не спал. Услышав ее осторожные шаги, жилец вышел на кухню.
– Что, Ирочка, остались мы с вами вдвоем? Пополнения не ожидается?
– Через два дня, – ответила она, отрезая себе кусок хлеба и доставая из холодильника дешевый маргарин.
– И кто на этот раз?
– А, – она небрежно махнула рукой, – такой же, как Шамиль.
– И как вы не боитесь, – покачал головой Георгий Сергеевич. – Такая публика сомнительная, и приводят сюда бог знает кого. Даже я боюсь, а уж вы-то…
Ира твердо помнила наказ Стасова и его друзей из милиции про проверки никому не рассказывать, потому и не стала успокаивать боязливого жильца.
– Да ладно, чего там, не убьют. Конечно, мне бы лучше найти второго такого, как вы, да где ж такого взять. Расскажите лучше, какое кино сегодня по телеку смотрели.
– Хотите сыру? – предложил жилец. – Я купил сегодня чудесный сыр. И колбаса есть хорошая. Давайте я вам отрежу, а то вы все время хлеб с маргарином жуете, это же так вредно.
Конечно, вредно. У нее и прыщи с лица не сходят, потому что все время ест хлеб с этим дурацким маргарином, напичканным химией и всякой прочей гадостью. Но зато дешево. А она должна экономить. Однако побираться у жалостливого жильца она не будет ни за что на свете. Лучше умереть.
– Я в ресторане поела, официанты подкинули, – выдала она дежурную отговорку. – Сейчас просто так пожую, для порядка, и спать пойду. А вы чего не ложитесь?
– Не спится. С бывшей женой разговаривал, расстроился, все не успокоюсь никак.
– Скандалила? – догадалась Ира. – Ух, сука! Я бы ее своими руками придушила. Такого хорошего человека обижает. И как не стыдно, ей-богу!
– Не надо так, – мягко остановил ее жилец. – Она хорошая женщина. Просто характер тяжелый. Кстати, Ирочка, я совсем забыл вам передать, вам звонил какой-то мужчина, ваш бывший сосед.
– И чего сказал? – насторожилась Ира.
– Просил, чтобы вы ему позвонили.
– Угу, – буркнула она, откусывая бутерброд. – Ладно.
Дядя Владик. Конечно, в ее возрасте смешно называть кого-то дядей или тетей, пора уже переходить на имена-отчества, но Стасов всегда был для нее дядей Владиком. Когда он переехал в их дом, Ире и десяти лет не было еще. Дочка у него совершенно замечательная растет. А жена, тетя Рита – сука. Мало того что развелась с таким мужиком, так еще и водит к себе какого-то мерзкого типа. Для Иры Терехиной все женщины, не умеющие ценить хороших мужиков, были суками. И тетя Рита сука. И бывшая жена Георгия Сергеевича – тоже. Господи, достался бы ей такой непьющий приличный человек, как нынешний жилец, она бы ноги ему мыла и воду пила, каждый день бога благодарила бы. А о таком, как дядя Владик, и мечтать нечего. Красавец, и служба достойная, и добрый, и тоже, между прочим, не употребляет. Ну если только чуть-чуть, по случаю. И чего этим бабам надо? Горя они настоящего не нюхали, нужды не знали, вот и кочевряжатся, принцесс из себя изображают, нос воротят. Ну уж такой-то, как Георгий Сергеевич, чем может быть плох? Денег мало зарабатывает? Так зато честные эти деньги, и ночами можно спать спокойно, тюрьмы и пули не бояться. А если тебе мало, пойди и сама заработай. Вставай в пять утра и иди улицу мести, а вечером полы мой и посуду в ресторане, как сама Ира. А то все хотят заморского принца с яхтой и замком в Шотландии. Чтобы пальчиком не пошевелить, а получить все и сразу. Суки. Одно слово – суки.
Улегшись в постель, Ира блаженно вытянулась и закрыла глаза. Сон придет не сразу, она это знала, и можно немножко помечтать в тишине. О том, что в один прекрасный день найдется человек, который пожалеет Павлика и даст денег на операции. Больше ей ничего не нужно, на то, чтобы содержать сестер и себя, она как-нибудь заработает. И на мать хватит. Как ни ненавидела ее Ира, но ведь мать все-таки. Не откажешься от нее, не бросишь на произвол судьбы. Хоть бы умерла она, что ли… Так нет ведь. Еще их всех переживет. А когда с Павликом будет все в порядке, она еще подсоберет деньжат и поставит памятник на могиле отца. Конечно, она за могилой ухаживает, ездит часто, цветы приносит. Добрые люди оградку поставили, а памятник – дорого. Это уж ей самой придется потянуть. Если все пойдет без сбоев, как сейчас идет, на Павлика она деньги соберет лет через пять-шесть. Еще годик – и памятник можно будет осилить. Потом надо будет ремонтом заняться. Чужие люди квартиру не берегут, не свое ведь. Ира, конечно, старается, отрывающиеся обои подклеивает, пятна на потолке подмазывает, а краны ей Володька-слесарь из родного ДЭЗа бесплатно чинит, жалеет ее. Но все равно через пять лет квартира придет в полную негодность. На это тоже деньги нужны, и много. Ничего, она справится.
В мечтах Иры Терехиной не было прекрасных принцев, которые влюбятся в нее с первого взгляда и увезут в далекие страны на все готовое. Помыслы ее были прямыми и простыми: как заработать честные деньги и на что их потратить. Она никогда не задумывалась над тем, хватит ли у нее сил и здоровья на осуществление своих планов и что будет потом, когда для Павлика будет сделано все, что можно, на могиле отца будет стоять памятник, а квартира будет отремонтирована. Будет ли у нее своя семья, муж, дети? Нужна ли она будет кому-нибудь, изможденная непосильной работой, рано состарившаяся, необразованная, нищая?
Таких мыслей у нее в голове не было.
* * *
Эксперты, искусствоведы, ювелиры и сотрудники музеев вынесли свой вердикт через несколько дней: сре-ди картин и украшений, находящихся в квартире убитой Анисковец, нет ни одной подделки. Все предметы подлинные. Все описанное в завещании – на месте. Ничего не пропало и не подменено. Даже миниатюра с дурацкими бабочками-цветочками нашлась. Екатерина Венедиктовна действительно незадолго до гибели подарила ее на день рождения внучке одной из своих приятельниц.
Если держаться за версию убийства из корыстных побуждений, оставалось одно: преступнику кто-то помешал, поэтому он ничего не взял. Но версия эта никакой критики не выдерживала. Ведь хватило же у него времени рыться в шкафах и ящиках комода, а футляры с драгоценностями как раз там и лежали. Почему же он их не взял?
Кражи коллекционных вещей редко совершаются спонтанно, «на дурачка». Опытный преступник сначала подготовит себе канал быстрого сбыта, найдет перекупщиков, которые сумеют сплавить картины и украшения. Как правило, на картины всегда есть предварительный заказ, и в таких случаях вор берет не все, а только то, что заказано и гарантированно уйдет с рук. Потому что иначе куда все это девать? На стенку вешать, что ли? До первого визита участкового… И ювелирку музейного класса тоже в скупку не снесешь, там не дураки сидят, из милиции уже звоночек получили.
Если все-таки целью преступления была коллекция академика Смагорина или его фамильные украшения, то следовало на всякий случай проверить каналы сбыта. А вдруг да засветился где-нибудь убийца, протаптывая заранее тропиночку к покупателям?
Эта линия осталась за майором Коротковым. Симпатичный черноглазый оперативник Миша Доценко вплотную занялся жильцами дома, где жила Анисковец, в попытках установить, не видели ли они, кто в последнее время, а лучше – прямо в день убийства приходил к погибшей.
А Насте Каменской по-прежнему не давал покоя вопрос: что могло связывать потомственную аристократку Екатерину Венедиктовну Смагорину-Анисковец с домохозяйкой Галиной Терехиной, некогда в припадке безумия искалечившей своих детей и себя саму? На самом деле связывать их могло все что угодно, но совершенно непонятно, почему об этом знакомстве не знал никто из окружения Анисковец. Почему нужно было его скрывать? Потому что за ним стояла чья-то, как выразилась Марта Шульц, альковная тайна?
Да, по-видимому, Екатерина Венедиктовна действительно умела хранить чужие секреты. По крайней мере этот секрет она сохранила так тщательно, что не было никакой возможности подобраться к нему и взглянуть хотя бы одним глазком…
* * *
Все в лаборатории было стерильно белым и сверкающим. Он любил здесь работать, и вообще, была бы его воля, проводил бы здесь большую часть времени. В этой лаборатории была его жизнь, вернее, дело всей его жизни. Именно здесь, среди этой стерильной белизны, рождались идеи, приходили разочарования, ставились эксперименты. Здесь надежда на удачу возносила его к вершинам, а неудачи ввергали в пропасть уныния и депрессии. Он столько лет отдал служению своей науке, что уже не мыслил дальнейшего существования вне стен лаборатории.
Через несколько минут должна прийти Вера. У нее пока все протекает нормально, без видимых непосвященному глазу отклонений. Но он-то видит, он знает, что с ней происходит сейчас и будет происходить в будущем. В своих экспериментах он продвинулся за последние годы так далеко, что теперь может почти безошибочно прогнозировать последствия. Прошли те времена, когда он с нетерпением и напряжением ждал результата, совершенно не представляя себе, каким он будет, этот результат, и надеясь только на то, что он вообще будет. Хоть какой-нибудь. Жаль, конечно, что самый мощный его эксперимент был внезапно прерван по не зависящим от него причинам. Уж больно донор был хорош…
Вера пришла, как обычно, с опозданием почти на полчаса. Это было в ней неискоренимо, она была твердо убеждена, что настоящая женщина должна обязательно опаздывать, особенно если идет на встречу с любимым мужчиной. Правда, на работу она тоже вовремя приходить не трудилась.
– Привет! – радостно улыбнулась она, впорхнув в его кабинет, расположенный рядом с лабораторией. – Почему грустный вид?
– По тебе скучал, – скупо улыбнулся он. – Вот ты пришла – и я сразу же развеселюсь.
– Да уж сделай одолжение, – кокетливо промурлыкала Вера. – Терпеть не могу, когда ты хмуришься.
– Как ты себя чувствуешь?
Он мог бы и не спрашивать. Если женщина с шестимесячной беременностью сияет всем своим свежим личиком и носит сногсшибательные наряды, она не может чувствовать себя плохо.
– Прекрасно! Правда, вчера вечером мне стало немножко нехорошо, и я так испугалась. Если бы у меня был твой домашний телефон, я бы тебе обязательно позвонила, честное слово! Так страшно было! Но все быстро прошло.
– А что именно тебя напугало? – заботливо спросил он. – Тошнота, головокружение? Может быть, боли?
– Нет, ничего не болело. Просто… Ну не знаю. Нехорошо. И страшно. Может быть, ты все-таки дашь мне свой домашний телефон, а? А то мало ли что, а ты врач, к кому мне еще бежать в первую очередь, если не к тебе.
– Верочка, милая, – терпеливо сказал он, – я ведь уже объяснял тебе…
– Ну да, конечно, жена ревнивая и все такое. Слышала. У меня муж, между прочим, тоже не ангел и не дурачок, но когда речь идет о ребенке, тем более о нашем с тобой ребенке, можно же чем-то поступиться. Ты не находишь?
