Марина Сычева
Песня хомуса
Не задремала. И не надышалась. Хомус это. Его сила. Зачем взяла. Обратно-то спрятать можно, да память не спрячешь. Ужас не спрячешь.
Сардаана послушно умылась, хлебнула из жестяной кружки, а глаза все равно режет.
– Эй, я тебя не затем поил, чтоб ты слëзы лила. Испугалась что ль?
– Дед Кудук, лес гибнет. А мы ничего сделать не можем…
– Как ничего? Я вот копаю, Дарыйа мне обед наготовила, ты принесла. Завтра огнеборцы приедут, сама ж сказала. Каждый делает, что по силам.
– Бесполезно же…
– Тьфу! Заладила… Раскисла – иди домой. Не надо мне тут рабочий настрой портить. Или в город ворачивайся.
Сардаана поднялась. Прав Кудук, прочь надо. В город. А если не поможет – в Москву. Там ни леса, ни иччи. Совсем другой мир.
– Эй, ты как? Дойдëшь? Не обижайся, коли резок был.
– Дойду…
Лес глядит ей в спину. Выжидательно? Разочарованно?
Какой бы ни был – ноги её больше здесь не будет, бежать! И хомус в доме оставить. Пусть дальше спит в коробе!
– Ну, девонька? Унесла?
– Унесла…
– А загрустила чего? Не я ль напугала? Ты не думай, русские тоже вон в домового верят. А у нас вместо него хозяин домашнего очага – Уот Иччитэ.
Сардаана кивнула. Болтать с Дарыей не хотелось. Спрятаться, как в детской игре: я в домике. Перевести дух, собраться и уехать скорее.
– От дара, девонька, не отрекайся. Грешно, коль дан, – твердила Дарыйа. – У тебя, знать, наследное. Прабабка твоя, Тураах, меня лечила. Сама-то я не помню, малая была, а мамка мне сказывала.
***
Воют волки. На мягких лапах подходят ближе. Поют пронзающую высь колыбельную. Чтобы не ведала девонька, что не волки это. Чтобы не слышала страшного:
– Гори-и-и-м! Ох, родненькие, гори-и-м!
Лижут языки костра сараюшку на окраине деревни, потрескивают довольно, пофыркивают искрами.
– Тьфу, ветер-зараза! Пригнал беду! – ворчит Кудук, удобнее перехватывая вëдра с водой. За ним, едва переставляя ноги, волочит таз Дарыйа.
– Вставай, Сардаана, вставай, пожар! – мать встряхивает за плечо и бросается наружу. Сардаана запутывается ногами в пледе, съезжает на пол и, высвободившись, вмиг оказывается на крыльце.
Тайга пышет серыми клубами дыма. Сквозь пепельный посверкивает алое, шлейфом тянется в глубь тайгу.
– Дед, держись, дед! Мы идëм! – надрывается Кэскил, привстав на спине бодро ползущей к пожарищу военной машины.
– Хочешь помочь – играй, – Сардаана поворачивается и оказывается лицом к лицу с косоглазым Айчааном.
– Играть? Да там же все полыхает! – она дëргается, пытаясь отстраниться.
– Вот и играй, – в широкой ладони Айчаана выжидательно поблескивает прабабкин хомус, – да так, чтоб ветер убаюкать. Как он тебя ночью баюкал. Стихнет ветер – с пламенем справятся.
Это театр абсурда, и Сардаана в главной роли. Впереди бегут огнеборцы, их рюкзаки приметны даже в дыму, а в спины им несëтся песня хомуса: вом-вэ-вом, вэо-во, вом-вом.
Тише, ветер, свернись клубком на вершинах елей. Следом и пламя уснëт.
Иччи стекаются на её игру, тревожные, мечущиеся. Они выходят из дыма, ступают обожжëнными лапами, скулят и смотрят. Пустыми глазами. Это те, кого огонь не пощадил.
В груди саднит. Если б можно было потушить пламя слезами…
Спите, иччи. Я тоже немного лес, и я рядом. Пусть сон унесëт боль. Когда-нибудь тайга возродится. А пока – засыпайте.
