Марина Сычева
Песня хомуса
По плечам замурашило. Не слишком ли много для одного дня: хозяин очага, сильные руки на плечах, лес. Сардаана сунула руки в карманы. В правом оказалось не пусто. Повертев в пальцах находку, догадалась – хомус!
– До сухого пня, а дальше куда?
– Да никуда. От пня уже и ручей слышно. Аукнешь пару раз, дед сам к тебе выйдет. Ну, иди.
Кэскил легонько подтолкнул в спину. Сардаана зашагала по тропке.
– Да скажи деду, подмога завтра приедет! Огнеборцы!
Сила. Тайга ей полнится – вот какие деревья высоченные! Да только с огнём лес совладать не может. Воздух мутен, вместо свежего запаха хвои – горечь и першение в горле.
Пень она заметила сразу. Такой не пропустишь: низкий, в обхват широченный, наверное, обнять вдвоëм только выйдет. С одного бока мшистый. Каким же могучим деревом был этот пень!
И снова – мощь. Кэскил сказал, в тебе тот же лес. Та же сила. Но это не так. В нём, живущем с лесом бок о бок, работающем на земле – да. В ней, городской, какая сила? Даже путь себе выбрать не может, мечется.
Чего тут думать? Зовут в столицу – хватай, пока не передумали. А Сардаана колеблется: вдруг так и останется среди московских актрис на вечных эпизодических ролях? Для «Мулан» азиатская внешность – плюс, но для других постановок…
Ещё что-то есть. То, что она пока не может выразить.
И отказаться страшно: второго шанса может не случиться. Не пожалеть бы потом.
Где-то за спиной звенел ручей. Лес стоял неподвижный, спал в сером мареве. Дымка делала чащу призрачной: ближние деревья чëткие, словно мягким карандашом вычерченные, а дальше, вглубь, не то стволы, не то тени. А может и бродит кто…
Вид завораживал. Даже мысли пропали. Какая столица? Да и есть ли она, эта Москва? Может, весь мир – утопающий в дымке лес. Сардаана не глядя опустила холщовую сумку, собранную Дарыей, на пень, нащупала в кармане хомус.
На этот раз никакого лицедейства. Лес не потерпит. И глаза не закрывай. Смотри. Вом-вэ-вом, вэо-вэо, – зовëт хомус, спрашивает.
И лес отвечает.
Первыми оживают две подружки-рябинки. Гроздья только набирают красноту, едва порыжели. И иччи2 у них под стать – белочки.
Что перед ней духи, Сардаана понимает сразу. Сотканные из воздуха, полупрозрачные. И не пугаются, ведут себя не по-звериному. Протянешь руку – не отпрянут.
Но руки заняты. Игру она не прерывает. Даже когда губу обжигает и во рту становится солоно – хлебнул хомус крови, бывает. Только глаза распахивает шире. Теперь уже не Сардаана глядит в лес, а он заглядывает ей в душу.
В серой толще разливается алое. Подбирается ближе, стелется по земле. Потрескивает. И, спасаясь от алого, являются из чащи другие иччи. Сначала испуганные, мечущиеся. Потом – израненные, обугленные. Не милые зверюшки – дикая боль леса.
Сардаана отступает. Больно. И ей, и лесу – всем. Лес спрашивает, спрашивают глаза обугленных, пахнущих гарью духов, а ей отвечать нечего. Что она может сделать?
Сдавленно, будто охрипши, тренькает хомус и замолкает. Перед глазами плывëт. Или пылает. Или…
– Чего не аукаешь? В лесу тихариться нельзя, зверь выйти может. Дарыйа отправила?
Сардаана вскрикивает:
– Огонь, пожар подступает!
– Э, глупая, – Кудук ловит её, усаживает на пень. – Огонь далëко и совсем в другой стороне. А там, куда указываешь, деревня наша. Видать, задремала иль надышалась. Погодь, воды принесу. Умоешься.
