Марина Порошина
Пуанты для дождя
Моцарт подвел черту под своими изысканиями и, нимало не отчаиваясь, стал набрасывать план. Сперва надо понять, как работает система, а потом приступать к работе. Пункт первый: узнать, как записываются ноты на линейках. Второй: выяснить разницу между теми, что закрашены черным и теми, что остались незакрашенными. Пункт третий: купить самоучитель, где содержатся ответы на эти и другие вопросы. Можно было, конечно, поискать в интернете, но Моцарт интернет уважал как средство коммуникации, а вот информации оттуда не доверял и студентов, которые листали не учебники, а сайты, называл «википедиками», они ничего, не обижались. Потом он повторил вчерашние упражнения, добавив на этот раз подобранные на слух аккорды, получилось весьма неплохо. Во всяком случае, Маруся, которая при первых звуках фортепиано забралась на самый верх инструмента и внимательно следила, как пальцы Моцарта бегают… ну хорошо, ковыляют… по клавишам, высидела весь урок от начала до конца, за что Моцарт ее прямо зауважал. И даже Тихон рожу не кривил и из комнаты не выбегал, наверное, стеснялся при Марусе свою музыкальную необразованность показать. К тому же оказалось, что, когда играла хозяйка, пианино рычало, хохотало, стонало, плакало, смеялось, гудело на весь дом и выводило Тихона из себя, манера же игры хозяина – редкие робкие звуки, извлекаемые одним пальцем – ему импонировала гораздо больше. Словом, все остались довольны, и даже Анна сегодня смотрела с фотографии не издевательски, а вполне снисходительно.
– Знай наших! – погордился Моцарт.
И, не откладывая дела в долгий ящик, пригласил Надежду Петровну после обеда прогуляться до книжного магазина.
Домой вернулись уставшие, ошарашенные давно не виденными очередями из безалаберных школьников, отложивших покупку тетрадей на последний момент, и невообразимой широтой предлагаемого ассортимента. Тех же самоучителей, например, была целая полка, и они кричали наперебой:
– Вы давно мечтали, но не знали, с чего начать? Благодаря этой книге сегодня все мечты станут реальностью!
– Научитесь играть на фортепиано за десять уроков!
– Простой метод без зубрежки и упражнений! Любой, кто может набрать телефонный номер, легко освоит нашу методику!
– Вы будете играть популярные мелодии, не зная нот!
– Наш простой последовательный самоучитель сделает процесс игры на фортепиано легким и приятным!
Перелистав с десяток глянцевых изданий, Бедный Моцарт почувствовал себя туристом, оказавшимся на восточном базаре: его хватают за руки и полы одежды, тянут во все стороны, на все лады расхваливая товар и лишая несчастного остатков здравого смысла и последних денег. В честности этих зазывал он имел все основания сомневаться, так как на его глазах гранит фортепианной науки грызли дочь и еще множество начинающих, но ни десятью уроками, ни десятью месяцами никому обойтись не удавалось, у всех уходили годы.
Вспотевший и растерянный, Моцарт оглянулся в поисках продавца, но взмыленный молодой человек пробежал мимо, даже не затормозив. Надежда Петровна, которая честно призналась, что не была в книжном лет пятнадцать, минут сорок бродила между стеллажей, как по лесу, а вернувшись и увидев Евгения Германовича, беспомощно озирающего стопку книг, быстро перебрала их все и – протянула ему одну:
– Женя, бери эту. Она самая дешевая. Те пятьсот и восемьсот, а эта всего триста двадцать. Чепуха там одинаковая, как клавиши твои, а деньги счет любят.
Моцарт схватился за идею, как за соломинку. К тому же выбранная книга, очевидно, стесняясь скромного ценника, не голосила и зазывала, а скромно сообщала:
– Просто о сложном. Научиться играть на фортепиано способен любой желающий.
Книгу стало жаль, пропадет она среди этих громогласных нахрапистых конкурентов, и не купит ее никто и никогда.
– Ну вот – ты желающий? Значит, бери, научишься, – подвела итог Надежда Петровна.
– Беру! – с облегчением выдохнул Евгений Германович и предложил, – а ты себе ничего не выбрала? Я же тебе подарок на день рождения не подарил.
– Ну… я… если можно, – Надежда Петровна смутилась так, как будто они стояли посередине не книжного, а ювелирного, и он велел ей выбрать бриллиант покрупнее. – Я видела одну, давно хотела научиться.
Они углубились в лабиринты стеллажей, по которым Надежда вела его уже вполне уверенно.
– Вот, – она робко коснулась пальцем корешка большого альбома. – «Сто лучших пасьянсов». Бабушка моя так раскладывала… и гадала по ним еще. А я только два знаю. Говорят, они полезные даже, для ума…
Она смотрела виновато и заискивающе, и Евгений Германович вдруг опять почувствовал жалость, как пару минут назад в случае с книгой: ведь и в самом деле, Надежда всегда отвечала сама за себя, никто ее не баловал, о желаниях не спрашивал, да и подарки вряд ли дарил. Он схватил книгу с полки, открыл наугад:
– О, «Тузы вверх или Восторг идиота»»! Берем немедленно! – восхитился он. – А вот еще «Кадриль, или Пленные дамы». Одни названия чего стоят. Сегодня же будем учиться. Ты разберешься, что к чему, и меня научишь, договорились?
Надежда кивнула, взяла альбом и прижала его к груди, ее глаза сияли, как у Золушки, когда принц наконец, перевернув вверх дном все королевство, надел ей потерянную туфельку.
Как просто, – с неожиданной грустью подумал Моцарт. – Как мало человеку надо для счастья, как долго и безнадежно он этого ждет. И как бессовестно легко сделать его счастливым, даже волшебную палочку из кармана доставать не надо, просто пальцами щелкнуть. Что-то в этом было неправильное, но думать об этом не хотелось, и они просто встали в хвост длинной очереди, уткнувшись каждый в свое приобретение и то и дело показывая друг другу самые интересные иллюстрации.
Вечерние сумерки застали обитателей квартиры в избе-читальне. Грамотные (Моцарт и Надежда Петровна) зачитывали вслух понравившиеся отрывки, неграмотные (Тихон и Маруся) слушали и расширяли кругозор.
– «В переводе с греческого «музыка» означает «искусство муз», – сообщал аудитории Евгений Германович и пояснял от себя, – музы – это богини, дочери Зевса.
– «Французское слово «пасьянс» в дословном переводе означает «терпение», то есть именно то, что необходимо человеку, который решил провести время за раскладыванием пасьянса», – не оставалась в долгу Надежда Петровна. – Я же говорила, что польза от него!
– «Музыка снабжает душу крыльями, способствует полету воображения, музыка придает жизнь и веселье всему сущему», – гордился Моцарт. – Это не я сказал, это Платон.
– «В некоторых пасьянсах все зависит от удачного расположения карт, в других – все решают внимание и комбинаторные способности самого игрока», – подчеркивала Надежда Петровна. – Тоже, знаешь ли, не просто так, чтоб раз – и готово.
Разошедшийся Моцарт предложил устроить обмен опытом: он будет учить Надежду новым мелодиям, освоение которых, судя по предисловию в самоучителе, уже на за горами, а она научит его раскладывать пасьянсы – те самые, где нужны внимание и комбинаторное мышление. Смеясь, Надежда согласилась выучить к Новому году мелодию «В лесу родилась елочка», а ему преподать урок раскладывания так впечатлившего его «Восторга идиота». Тихону и Марусе было обещано гадание на тематическом пасьянсе «Кошечка в углу». До серьезных разговоров в этот вечер не дошло, зато был съеден весь зефир, выпито четыре рюмочки коньяка (три Моцарту, одна – Надежде), взяты обязательства на неделю вперед.
И, проводив соседку домой, Моцарт с удивлением осознал, что вот уже второй день он чувствует себя вполне не то чтобы счастливым, но… Тут он задумался, честно пытаясь дать определение своему состоянию. По привычке подошел к пианино, усмехнулся – и когда это Надежда успевает? – взял в руки лежавший портрет.
– Знаешь, говорят – душа не на месте. У меня она сместилась, когда ты из парикмахерской пришла и в первый раз подстриглась. Потом вообще едва не вылетела к чертовой матери. Но она зачем-то вернулась и опять на месте обустраивается. Хотя это странно, конечно… А у тебя как дела?
Ответа на этот раз он не услышал. Что ж, наверное, она занята. Это и понятно при нынешнем положении дел: новая страна, новая жизнь. Новый мужчина, мать его… Впервые разозлившись, да так, что кровь бросилась в лицо, он опять хлопнул портрет на крышку фортепиано, ушел в кухню и за полчаса допил остававшийся в бутылке коньяк. Это помогло, хотя Моцарт и не опьянел совершенно, коньяк – не водка, ума не лишает, как говорил один из его друзей-альпинистов. Ему стало неловко за перепады настроения, которые он сам про себя всегда называл «дамскими» и снисходительно прощал Анне. А мужику негоже. Он молча поставил портрет на место. Анна тоже молчала. Постояв в задумчивости, Моцарт сходил за стремянкой, снял картину – вечерний Париж, они купили ее на набережной Сены в самый первый свой визит во Францию, и он прекрасно помнил, как старик-художник, прямо при них дорисовывавший картину, хитро посмотрел на них и вдруг несколькими штрихами добавил в композицию два силуэта, мужской и женский, он высоченный, она – маленькая и хрупкая. Картину Моцарт отнес в кладовку вместе со стремянкой, присовокупив, что сейчас не время для исторических сантиментов. А на освободившийся гвоздь повесил портрет жены.
Отошел, полюбовался – получилось отлично. Во-первых, стоящий на пианино потрет больше не будет вводить Надежду в ежедневный соблазн. А во-вторых, поскольку пианино стояло в нише, то Надежда при желании сможет сесть за стол в гостиной так, чтобы его не видеть, так что ослабление позиций портрета не выглядело так уж демонстративно.
– Кто молодец? Я молодец! – процитировал он фразу из невероятно смешного и столь же противного, на его взгляд, клипа группы «Ленинград», который в порядке расширения кругозора показали ему еще весной его студенты. – Только что не на этих, как их… Туфли-то эти дурацкие?
Анна опять промолчала. Не услышала, а может, и обиделась.
…На самом деле ей и правда сегодня было не до этого. Все-таки она приехала в Израиль не для того, чтобы ностальгировать по прошлому и вести бесконечные мысленные разговоры с брошенным мужем.
Наутро позвонила старшая сестра Анны, Алла, чтобы договориться насчет общего подарка ее супругу-имениннику. Было видно, что она рада законному поводу позвонить, рассказать новости и расспросить о делах. Евгений Германович заверил, что «у него все в порядке», обещал непременно быть, потому что тоже соскучился обо всех, и согласился принести гитару, чтобы все вместе могли спеть «как раньше». Странно, но в семье, где на фортепиано не умели играть только три зятя, никто не садился к пианино «просто так», не по работе, поэтому на семейных праздниках всегда пели под аккомпанемент гитары. При этом смеялись, что им аккомпанирует «сам Моцарт», он сперва ужасно смущался, а потом ничего, привык.
Положив трубку, Евгений Германович улыбнулся этим воспоминаниям. В большой семье и при жизни Иосифа Самуиловича, и после его ухода дни рождения праздновали не по разу в месяц, и всегда было шумно, вкусно и весело. Были детские дни рождения с конкурсами, сюрпризами и всевозможными играми, новогодние вечеринки с танцами до утра, а еще Восьмое марта, свадьбы и годовщины свадеб… он вдруг понял, как ему не хватает сейчас этих людей, ставших за многие годы его настоящей семьей, в которой его любят и ждут, и переживают за него. Он представил, как они весь этот месяц после отъезда Анны думали и выстраивали план разговора, боялись ему позвонить, чувствуя и себя виноватыми в том, что произошло. Но что случилось – то уже случилось, и этого не изменить, поэтому глупо прятать друг от друга глаза и выражать сочувствие. Тем более, что все живы и собираются жить дальше, даже он сам и Бэлла Марковна. А раз так, то он преподнесет им сюрприз, после которого уже никто не станет делать кислую физиономию и будет, о чем поговорить и заодно повосхищаться его, Моцарта, талантами.
Он сыграет им на пианино, да-да! И неважно, что к занятиям он приступил два дня назад, а впереди всего четыре. Поднимаясь на вершину, надо ставить цель – базовый лагерь, например, там отдых, акклиматизация – и опять вперед и вверх. Так и тут: за четыре дня он должен выучить одну мелодию. Он даже решил, какую. Дело в том, что в каждой семье со стажем есть свои, только супругам понятные шутки и приколы. У Берштейнов и Моцарта с Анной они тоже были, и разумеется, музыкальные. У них с Анной была «семейная» мелодия – про гусей. У Бэллы Марковны и Иосифа Самуиловича таковая тоже была. Основатель местного академического симфонического оркестра и целой школы оперно-симфонического дирижирования Иосиф Берштейн, с пяти лет игравший на скрипке, закончивший две консерватории, Одесскую (неблагозвучно называвшуюся тогда Муздрамин) и Московскую, на всех семейных праздниках исполнял обязательный сольный номер – жестокий советский романс про Марусю Климову. Естественно, под аккомпанемент Моцарта, что дополнительно усиливало абсурд ситуации.
Петь Иосиф Самуилович не умел совершенно, имея дребезжащий слабый тенорок, поэтому пронимал аудиторию до печенок серьезностью и мелодраматизмом, начиная эпически:
– Прибыла в Одессу банда из Ростова,
В банде были урки, шулера.
Банда занималась темными делами,
И за ней следила Губчека.
Припев разрешалось подхватывать всем, и поначалу принимались дружно, даже дети:
– Мурка, ты ж мой муреночек,
Мурка, ты ж мой котеночек…
По ходу повествования Иосиф Самуилович изображал в лицах, как злые урки до дрожи в коленках боялись вышеупомянутой Мурки, как именно «пошел на дело» интеллигентный вор Рабинович, и как Мурка, сидя за столиком в ресторане, поправляла спрятанный под юбкой огромный наган, который то и дело норовил выпасть. В этом месте Моцарту приходилось делать большой проигрыш (ум-па, ум-па, ум-па), потому что Иосиф Самуилович вопрошал в прозе, обращаясь к слушателям:
– И кто мне скажет, зачем она пошла в ресторан в спецодежде? Там более у нас в Одессе, где все друг друга знают?! Она бы еще по Привозу в комиссарской кожанке прошлась!
(Еще несколько ум-па, ум-па, ум-па чтобы переждать хохот аудитории).
Дальше исполнение набирало силу и драматизм, и когда на словах:
– Слушай, в чем же дело?
Что ты не имела,
Разве я тебя не одевал?!
Кольца и браслеты, юбки и жакеты
Разве я тебе не добывал? – он срывался на фальцет и, картинно заламывая руки, обращался к любимой супруге (которая и в самом деле имела слабость к браслетам и кольцам), большинство слушателей уже не могло петь, и очередной припев под общий хохот народный артист РСФСР исполнял уже соло или дуэтом с Моцартом.
Этот концертный номер, за долгие годы отшлифованный до мельчайших деталей и все же допускающий импровизацию, никогда не надоедал слушателям и всегда был гвоздем программы.
Ну так вот «Мурку» он им и сыграет. Задача не так сложна, как кажется, хотя бы потому, что дебютант решил сжульничать. Ничего, ради благой цели можно. В рамках теоретической подготовки к восхождению на музыкальный Олимп он еще вчера нашел сайт, на котором предлагалось выучить любую мелодию следующим обрезом: на экране одинокий указательный палец поочередно нажимал необходимые клавиши, клавиши были, в свою очередь пронумерованы, последовательность нажатий указана ниже. Евгений Германович схему переписал, на клавиши наклеил бумажки с номерами. И приступил к репетициям. Он занимался, как когда-то Лена перед поступлением в консерваторию – по несколько часов в день. Раумеется, к субботе вершина покорилась.
– Женечка! Ну наконец-то! Заждались! Ты чего опаздываешь? Водка согрелась! Я тебе покажу водку, начинается уже! Можно я тебя расцелую? Сто лет не виделись! Какие сто, ладно врать-то, в июле Саша приезжал в отпуск, тогда и виделись. Не в отпуск, а на побывку, он же солдат! О, а я показывала тебе ту фотку, где он с автоматом? Боже, не говорите мне про армию, а то я не доживу до вечера! Мамочка, не волнуйся, там за ними следят, и на выходные домой отпускают. Там война, Боже мой, Боже мой! Там всегда война, и ничего, обходится, не волнуйся! Дядя Женя, а вы гитару принесли? Женя, да проходи уже, что ты встал в дверях?! – все говорили одновременно и о разном, тормошили Моцарта, усаживали за стол, несли недостающие салаты, пристраивали в вазу букеты, давали другу советы и создавали шум и суету, о которых Моцарт, оказывается, ужасно соскучился в своем вынужденном одиночестве.
Он поцеловал руку теще, пожал руки своякам и племяннику, расцеловался с желающими этого дамами (образовалась маленькая очередь) и, наконец, уселся за стол, поймав себя на том, что улыбается, как человек, попавший под теплый и веселый июльский дождик. К тому же он знал, что его триумф впереди, и предвкушал этот момент, как отличник ждет заслуженную пятерку за контрольную работу.
Этот вожделенный миг настал, когда возникла пауза между горячим и тортом. Сытые, расслабившиеся и обменявшиеся первой важной информацией гости пребывали в ленивом размышлении – затеять ли игру в лото или уже попросить Моцарта взять гитару. И лото, и пение были обязательными пунктами программы, данный конфликт хорошего с лучшим каждый раз разрешался по-разному. На этот раз, едва начали поступать первые робкие предложения насчет лото, Евгений Германович решил взять дело в свои руки. Он молча встал и, описав круг по комнате, как бы случайно оказался возле пианино. Остановился, сел рядом, поднял тяжелую крышку, как бы рассматривая, и было, чем полюбоваться – фортепиано было старинным, с подсвечниками, лак кое-где облупился, костяные клавиши не сверкали пластмассовой белизной, и звук был немного приглушенный, едва уловимо дребезжащий. Когда Бэлла Марковна и Иосиф Самуилович работали, а девочки учились сперва в музыкальной десятилетке, потом в консерватории, этот инструмент стоял в спальне хозяев, и был, как говорили, на заслуженном отдыхе, а на ниве образования трудилось другое пианино, советских времен, чехословацкое, добытое, разумеется, по великому блату. Когда пора ученичества прошла, «новодел» передали по наследству подрастающему поколению пианистов, а его старший товарищ вернулся на свое место в гостиной и доживал свой век в почете и уважении, и уж теперь-то на нем играли только изредка и только дипломированные специалисты. Расстаться с ним никто не помышлял, потому что оно приехало из Одессы вместе с юным Иосей Берштейном в довоенный Свердловск в далеком тысяча девятьсот тридцать шестом, и за это годы стало членом семьи.
И вот теперь на нем будет играть Моцарт. Моцарт будет играть на нем «Мурку». Играть в честь его старого хозяина – одессита и большого поклонника вышеупомянутого шедевра. Моцарт задумался: отчего-то шутка, казавшаяся ему страшно забавной и на которую он потратил столько сил и времени, стала казаться ему делом важным и серьезным.
– Женя, ты чего? Мало нам в доме пианистов? – хлопнул его по плечу именинник Володя. – Давай неси гитару, давно не пели, люблю я это дело.
– Сейчас, – неожиданно смутился Евгений Германович. – Я тут придумал… Бэлле Марковне сюрприз… я про Иосифа Самуиловича… и вообще…
Подготовленная речь скомкалась, слова забылись. Но все замолчали и повернулись в его сторону. Отступать было поздно. Он сел прямо, положил руки на клавиатуру, замер на несколько секунд (Анна всегда говорила дочери – выдохни, не хватайся за инструмент, сперва включи голову и пальцы).
И начал играть.
Проигрыш. Потом то самое «ум-па, ум-па, ум-па» – три аккорда правой рукой и отрывистые ля-соль-фа левой, как заправский ресторанный лабух (аккордами он особенно гордился, потому что подобрал их сам, одинокий палец с хитрого сайта этого, конечно, не умел). Куплет. Припев. Еще раз припев. Абсолютная тишина за спиной, как будто в комнате никого нет. Моцарт оборачивается – и аудитория взрывается аплодисментами и возгласами восторженного изумления, все по сценарию. Моцарт вытирает вспотевший лоб и наконец выдыхает, оглядывается по сторонам, проверяя, все ли собравшиеся прониклись его исполнительским мастерством. И видит, как по щекам сидевшей в кресле стороне от стола Бэллы Марковны текут слезы. Уже во второй раз за тридцать три года их знакомства.
Он бросился к ней, сумбурно бормоча извинения, говоря, что, наверное, он не должен был, и что зря он, но он так хотел, чтобы… Она остановила его жестом. Погладила по голове, как маленького. Потом, не вытирая слез, сильно оперлась на его руку, вытащила себя из кресла и тоже прошла к пианино.
– Женя, садись. Играй еще раз.
Удивленный Моцарт, изо вех сил стараясь не сбиться, послушно начал играть: проигрыш, три раза аккорд ля-до-ми правой рукой и между аккордами ля, соль, фа левой, куплет, припев. А Бэлла Марковна, стоя рядом, сопроводила простенькую мелодию такими аккордами, что загремела и заискрилась «Мурка», будто в исполнении симфонического оркестра.
– Подпевайте! Слова, что ли, забыли? – обернулась она к гостям – и те грянули.
– Эх, Мурка, ты мой Муреночек!
Мурка, ты мой котеночек!
Мурка – Маруся Климова,
Прости любимого!
Никто не смеялся, как раньше, при Иосифе Самуиловиче, пели серьезно, будто важное дело делали. И только потом, когда музыка стихла, а Моцарт стал разминать затекшие от напряжения пальцы, все заулыбались, опять стали удивляться, спрашивать, что это было, откуда в Моцарте такие таланты и зачем он так долго их скрывал от окружающих.
– Иося, тебе понравилось? – закрывая крышку пианино, совершенно серьезно спросила Бэлла Марковна и секунду спустя сообщила окружающим. – Ему понравилось, а что бы вы думали?
Она так же, как и я с Анной, говорит с мужем. И так же слышит его ответы, – совсем не удивился Моцарт.
– Дорогой мой, что это было? – усадив зятя возле себя за стол и отрезая ему самый первый кусок многоэтажного самодельного торта (покупные в этом доме не признавали), вопросила Бэлла Марковна. – Как ты это придумал? И когда ты научился так играть?
Моцарт честно, как на духу, рассказал теще про противных японских старикашек, явившихся ему в страшном сне, про болтливую медсестру, посулившую ему двадцать лет жизни на освоение фортепианного искусства, про самоучитель. И даже про сайт с пальцем не выдержал, рассказал. Закончил тем, что аккорды он сам лично подобрал, на слух.
– Книга – лучший подарок, – удовлетворенно кивнула теща, это объяснение ее вполне устроило. – Не забудь вернуть, кстати, может, еще кому пригодится, у меня таких знакомых полно. А самоучитель – это ты брось, Женя, это чепуха. Я тебе преподавателя найду. К серьезному делу надо относиться серьезно. Я и сама бы взялась тебя учить, да руки болят. И незачем тебе со мной, со старухой, я тебе помоложе найду. Не спорь, дорогой мой, я лучше знаю.
Спорить Моцарт не стал, по опыту прожитых лет зная, что с женой и тещей по непринципиальным вопросам спорить бесполезно, все равно все будет так, как они хотят, так незачем и время тратить. А стал пить чай и есть торт, потом все играли в лото. До песен под гитару и не дошло на этот раз, очевидно, слишком сильным оказалось первое музыкальное впечатление этого замечательного дня.
Теща была пунктуальна, как часы на Спасской башне: позвонила на следующий день утром и сообщила, что она нашла для Моцарта преподавателя.
– Она тебе абсолютно подходит. Милая, интеллигентная, очень деликатная женщина. Моя бывшая ученица. Она подавала большие надежды, но ей не повезло в жизни, после консерватории она стала работать даже не в музыкальной школе, а, кажется, в районном доме пионеров, да так там и осталась. А это, сам понимаешь, смерть для исполнителя! Она согласна начать прямо с завтрашнего дня, записывай телефон!
Моцарт записал и сразу позвонил, боясь передумать. У Ларисы Борисовны был приятный негромкий голос, в котором как солнце сквозь осеннюю листву, просвечивала мягкая улыбка. На завтра и договорились.
Переживая от странности ситуации – тоже мне, ученик пенсионного возраста – он все утро гладил брюки, выбирал рубашку, подбирал и в нерешительности откладывал галстуки. Тщательно вымыл руки, а старой зубной щеткой отполировал с мылом ногти. Достал и натер до блеска ботинки, не в тапках же ему на педаль нажимать. Протер пыль, которой не было стараниями Надежды Петровны. Потом просто сидел, нервничая, глядя на часы и стараясь не встречаться глазами с фотографией Анны.
Лариса Борисовна пришла минута в минуту и оказалась удивительно похожей на свой голос и на тот портрет, который Моцарт мысленно себе нарисовал. Она сама была приятная и негромкая, с точными мягкими движениями и мимолетной улыбкой, которая читалась только в глазах. В прихожей, раздеваясь, взглянула на его ботинки и развела руками:
– Я тоже всегда ношу с собой именно туфли, когда иду заниматься к кому-то домой, в тапочках некрасиво.
– Я их из шкафа достал, – признался Моцарт. – Они нарядные, я в них редко хожу. И тоже подумал, что не в тапочках же мне на педаль нажимать, правильно?
– Вы совершенно правы, – уверила его Лариса Борисовна. – Я своим детям в шутку объясняю, что в пианисте все должно быть красиво: и одежда, и обувь, и осанка, и репертуар. Но только насчет педали я вам сразу скажу – не сегодня. Сегодня мы с вами, наверное, просто поговорим. И совсем немного поиграем, если вы не против такой программы. Бэлла Марковна сказала, что у вас отличный инструмент, очень интересно посмотреть.
– Я очень даже не против, – согласился Евгений Германович, провожая гостью в комнату и на ходу излагая биографию семейного сокровища, традиционно привирая в самых интересных местах, потому что в принципе пианино было самое обычное, производства ГДР середины шестидесятых, но в советские времена заслуженно считалось уникальным.
Тихон и Маруся, вышедшие поздороваться и проконтролировать ситуацию, тоже проследовали в гостиную.
– Какая прелесть! «Циммерман»! – восхитилась Лариса Борисовна, садясь к инструменту. – И в самом деле настоящее сокровище! Вы позволите?
Она положила ладонь на крышку, будто знакомясь с живым существом и давая к себе привыкнуть. Потом красивым плавным движением подняла крышку.
Маруся мгновенно взлетела на верх инструмента, за ней взгромоздился Тихон, и оба бесцеремонно вылупились на гостью двумя парами любопытных разноцветных глаз.
– Да у вас в самом деле вся семья музыкальная, – удивилась Лариса Борисовна. – Редкое качество для кошек, кстати. Я читала, что они не любят музыку, потому что высокие ноты кажутся им тревожными сигналами, что-то в этом роде.
– Тихон, это серый который, он раньше музыку терпеть не мог, особенно фортепианную, – с удовольствием пояснил Моцарт, он гордился творческим и культурным развитием своего воспитанника. – Удирал всегда, если играть начинали. А когда появилась Маруся, я ее недавно подобрал, она, наоборот, очень интересуется и за руками следит, пока я играю, так Тихон тоже стал с ней слушать.
Лариса Борисовна протянула руку и погладила сперва Тихона, а потом и Марусю (кот стерпел, кошка мягко уклонилась), но наблюдательный пост не покинули. Лариса Борисовна прикоснулась к одной клавише, к другой, потом взяла несколько аккордов. Пианино встряхнулось, просыпаясь, прислушалось, будто не веря – и зазвучало во всю мощь, как живое существо, за недели молчания соскучившееся по умным и умелым рукам. Евгений Германович и коты слушали, не отводя глаз от пианистки.
– Замечательный инструмент, и звучит великолепно, – вынесла вердикт Лариса Борисовна. – Нам с вами просто повезло, играть на таком – сплошное удовольствие.
Моцарт поймал себя на том, что они уже давно беседуют, как давние знакомые, и что его волнение и напряжение испарились. Лариса Борисовна была очень… успокаивающей. Наверное, она хорошо ладит с детьми, они ее не раздражают, как раздражали Анну почти все ее ученики. И Евгений Германович задал вопрос, который намеревался озвучить с порога, да не решился:
– Лариса Борисовна, а вам не кажется… смешным мое желание на старости лет учиться?
– Вы же все сами знаете, Евгений Германович, – ответила она. – Пока мы чему-то учимся, мы движемся вперед. И музыка – не худший предмет для изучения, хотя и не самый простой. Игра на фортепиано – очень интеллектуальное занятие.
– А я на гитаре умею, – поспешил уверить ее в своей небезнадежности Моцарт. – И ноты я выучил. На всех пяти линейках!
– Видите, сколько шагов уже сделано, – улыбнулась его горячности Лариса Борисовна. – Через пару месяцев вам будет жаль бросать, потому что вы уже многое умеете. И знаете что?
Она замолчала, будто размышляла, стоит ли говорить об этом человеку, с которые едва знакома. Но все же сказала:
– Я поняла, что фортепиано – это единственный друг, который всегда остается с вами. Всегда.
– Мне очень нужен друг, – серьезно кивнул Евгений Германович, понимая, что она поделилась с ним личной информацией. – Который от меня никогда не уйдет. А мы сможем заниматься с вами три раза в неделю?
– Давайте попробуем, – улыбнулась Лариса Борисовна. – Но мне кажется, что двух будет вполне достаточно. Вы же еще будете заниматься самостоятельно, я буду задавать вам домашнее задание. Да и спешить нам некуда.
– Вся жизнь впереди, – подтвердил Моцарт, неожиданно припомнив добрую улыбку дедушки-порноактера, вот ведь привязался, черт японский!
Первый урок назначили на послезавтра. Евгений Германович старательно готовился, желая предстать в максимально выгодном свете: репетировал «Мурку», сильно сомневаясь при этом, что он осмелится предложить такой репертуар малознакомой даме. Играл «Гусей» двумя руками параллельно в двух октавах и гамму пятью пальцами. Озаботившись теоретической подготовкой, выучил ноты на всех пяти линейках и названия всех октав от дефективной, как назвал ее про себя, «субконтры» до никчемной Пятой, и вовсе состоявшей из одной-единственной писклявой ноты «до», до которой, он готов был голову дать на отсечение, никто и никогда не дотягивался. Освоил нумерацию пальцев обеих рук и, вспомнив студенческий опыт написания шпаргалок, не поленился написать номера ручкой прямо на пальцах. Эта кипучая деятельность его развлекала и позволяла не думать о ненужных вещах.
Осложнение возникло там, где ожидать его было невозможно: Надежда Петровна, до их пор затею с обучением музыке вполне одобрявшая, вдруг преисполнилась скептицизма и даже позволила себе высказаться в том духе, что может быть, не стоит ему перед посторонними людьми позориться и что только что купленный самоучитель был вполне себе хорошей и самодостаточной идеей. Евгений Германович на это отвечать не стал… прежде всего потому, что и сам в глубине души думал именно так. Но решение было принято, и отступить в самом начале было бы стыдно. Ведь в конце концов, ему ли не знать, что путь к любой вершине мира начинается с первого шага за порог собственной квартиры. К тому же Лариса Борисовна ему очень понравилась, и он решил положиться на ее терпение и деликатность – ведь в конце концов, чем он хуже какого-нибудь сопливого первоклашки, которому родители купили пианино и силком заставляют играть ненавистные гаммы. А он, Моцарт, готов их играть с утра до ночи, пусть ему только покажут, как, а уж он не подкачает.