Марина Порошина
Пуанты для дождя
– Катя… она здорова, да. Только она больше не придет, – выдавил из себя Петя и, увидев недоумение Моцарта, пояснил, – мы поссорились.
– Как поссорились, так и помиритесь, – встряла Надежда Петровна, с удовлетворением рассматривая под лампой результаты домашней экспресс-химчистки пострадавшей при падении куртки. – Отлично получилось, как новенькая!
– Конечно, помиритесь, – поддержал ее Евгений Германович. – Петя, а вы с нами не хотите чайку попить?
Надежда Петровна едва не до слез обрадовалась этому «с нами» и от радости едва Петю не расцеловала. Уже схватила было и потащила на кухню, но Петя уперся.
– Плюнь, Петечка! У девчонок вечно глупости на уме! Вот сегодня же и помиритесь, я тебе точно говорю, – Надежда Петровна была счастлива и хотела счастья всем.
– Нет. – Петя упирался и не шел. – Потому что мы, собственно, и не ссорились. Просто она сказала… Сказала, что…
Петя снял очки и стал их протирать подолом своей толстовки. Надежда Петровна отобрала, достала чистый платок, подышала на стекла, вытерла и вернула Пете.
– На, надевай. Да что сказала- то?
– Что больше не будет со мной встречаться, потому что она меня не любит.
– Как так – вчера любит, а сегодня не любит? Так не бывает. Надень очки, что ты их в руках крутишь, сломаешь сейчас, а они денег стоят! – Надежда Петровна смотрела на Петю с доброй улыбкой, как взрослый на детсадовца, которому не досталась роль в спектакле на утреннике.
– Отчего же не бывает? – вдруг спросил Моцарт. – Очень даже бывает. Тридцать лет любила, а потом – извини, буду любить другого, а ты уж сам как-нибудь.
Повисла пауза. Надежа Петровна смотрела на Моцарта испуганно, Петя – вопросительно.
– Вот что. Пойдемте и правда чаю попьем, Петя. Если вы не торопитесь, конечно.
Петя вздохнул, покрутил головой, наконец надел очки и тут же снова их снял, шмыгнул носом. Порылся в карманах в поисках платка, безуспешно. Моцарт ждал. И Петя согласился «пить чай». Надежда Петровна рванулась было на кухню – хлопотать и участвовать в интересной беседе, но Моцарт мягко придержал ее за руку и шепотом сообщил, что у них «мужской разговор» и «не будет ли Надежда Петровна так любезна»… Едва не плюнув с досады – мало того, что гонят, так еще и опять по имени-отчеству называют – она была вынуждены эту самую любезность выказать и отправиться по месту прописки. Ну ничего, дело-то ее сделано, а теперь есть еще и законный повод вернуться и спросить, как у Пети дела и чем их «мужской разговор» закончился. Так что, расстилая на кухонном столе новую клеенку с розами, Надежда Петровна уже напевала под нос вполне себе веселую песенку про тезку в промасленной спецовочке, в последнее время она очень полюбила ее в исполнении Евгения Германовича. «Ах, Надя-Наденька…» – ее вот так никто никогда не называл, а когда Моцарт пел и хитро так на нее поглядывал, она улыбалась в ответ, и представляла, что это он – лично ей, Надежде Петровне.
Усадив Петю за стол, Евгений Германович принялся возиться с чайником и заваркой, по ходу дела обнаружив накрытую чистой салфеткой тарелку с еще теплыми сырниками и дав себе честное слово сегодня же помириться с Надеждой Петровной. Раз нет у этой задачи решения, не найдено еще, то пусть все и идет своим чередом. Он и сам не знал, зачем позвал Петю пить чай и какими такими умными мыслями собирался его одарить, но отпускать парня в таком настроении не хотел, а теперь вот, увидев сырники, подумал – да пусть он просто поест. И успокоится. А то, может, ему и идти некуда, и занять себя нечем, он ведь до сих пор даже не удосужился узнать, в общежитии Петя живет или дома. Просто ему слишком хорошо было знакомо то выражение, которое он увидел в Петиных глазах, когда тот снял очки.
– Сырники, еще теплые, берите, не стесняйтесь! Вам с вареньем или со сметаной? Или с тем и с другим, и можно без сырников? – постарался разрядить обстановку Моцарт.
– Варенье. С сырниками, – кивнул Петя, не заметив шутки. Моцарт подумал, что нынешние двадцатилетие, наверное, и мультик про Винни-Пуха не смотрели, бедные. Но, как бы то ни было, упадническое состояние духа, в котором пребывал Петя, не увлекло за собой аппетит, и сырники стали исчезать с радующей глаз быстротой. Евгений Германович умиленно смотрел, как парень ест, и думал, что все, возможно, не так уж и плохо.
– Петя, – осторожно начал он. – Можно я дам вам один совет с высоты, так сказать, своего жизненного опыта?
Петя кивнул, положил очередной сырник обратно на тарелку и уставился на Евгения Германовича с таким томительным ожиданием во взоре, что тому немедленно стало стыдно за свое занудство. Заодно он рассердился и на Катю – противная девчонка капризничает, а Петя, творческая душа, ранимый человек, места себе не находит.
– Мы с моей супругой прожили тридцать лет и три года, – начал было Евгений Германович, но, поймав себя на фальшивой сказочной интонации, сбился и замолчал.
– Прямо как в сказке о рыбаке и рыбке, – кивнул Петя. Моцарт порадовался, что все не так безнадежно с кругозором у нынешней молодежи.
– Мы не как в сказке, конечно, жили. И я упертый, и у супруги моей характер непростой. Мы всю жизнь спорили по любому поводу, часто ссорились, в молодости особенно. И знаете, что я понял? Если вы поссорились из-за вопроса, непринципиального для вас – уступите. Она все равно сделает по-своему, а мужчина, проявляя великодушие, упрощает себе жизнь.
– Дело в том, мы не ссорились, – Петя вертел в руках чайную ложечку – пальцы длинные, ловкие, ложка так и мелькала – Моцарт засмотрелся. – Вечером мы расстались, все было нормально, как обычно. А на другой день она сказала, чтобы я больше ей не писал и не звонил. И что она заблокировала меня в соцсетях. Я спросил, что я сделал не так. Катя сказала… Она сказала…
Ложечка, звякнув, упала на стол, отскочила и приземлилась на полу, напугав Тихона и Марусю, которые, разумеется, присутствовали при чаепитии. Сырники они не любили, но всегда надеялись на лучшее, а тут нате вам – ложечка, в которой нет никакого смысла.
– Она сказала, что не любит вас, а вы восприняли ее слова всерьез, – Моцарт мягко улыбнулся, как давеча Надежда Петровна.
– Она сказала, что я ни в чем не виноват, просто с этого момента нам не по пути. Я еще, как дурак, спросил – с какого момента. А она повесила трубку.
Петино лицо искривилось гримасой, и Моцарт испугался, что парень сейчас заплачет. Он не знал, что делать, что говорить, чем утешить – самоуверенный идиот, сам едва выкарабкавшийся из такой же беды, о чем он думал, затевая этот разговор? Что Петина любовь маленькая и несерьезная, потому что ей всего лишь год или два, детский лепет на лужайке, а стало быть, ее легко можно починить и исправить? А вот у него, у Моцарта, огромное чувство, пронесенное через десятилетия, его потеря велика и трагична, и уж если он выжил в катастрофе, то он просто обязан дать мальчишке волшебный совет, как все исправить. Да плевал Петя на его опыт и его трагедии, и правильно делает.
– А ваша жена… она умерла? – нарушил затянувшееся молчание Петя.
– Она уехала, – Моцарт сделал паузу, но зачем-то продолжил, причем Петиными словами. – Мы расстались в аэропорту, все было нормально, как обычно. А потом она сказала, что любит другого. И уехала в другую страну с ним, навсегда. А я еще собирался давать вам советы. Простите меня, Петя, я старый дурак.
– И что вы сделали? – Петя смотрел Моцарту в глаза, требовательно и настороженно одновременно.
– Что же я мог сделать? – пожал плечами Моцарт и вдруг остро пожалел, что в свое время бросил курить – вот бы сейчас и затянуться во всю силу легких, и руки занять, и отвлечься на клубы дыма. – Насильно мил не будешь.
– То есть вы уступили, да? Потому что для вас это непринципиально? – оказывается, Петя слушал его болтовню очень внимательно.
Повисла долгая пауза. Но Петя молчал, ждал.
– Я потерял смысл жизни, – медленно подбирая слова, наконец ответил Моцарт. – А потом нашел какой-то эквивалент. Вместо одного большого смысла – отдельные маленькие смыслы на каждый день. На понедельник, на вторник, на среду… Я стал учиться музыке, потому что в этом тоже было какое-то подобие смысла. И я не мог вынести, что пианино молчит, как мертвое.
Он хотел добавить, что еще познакомился с Ларисой Борисовной, и от этого ежедневного смысла стало еще немного больше, но промолчал.
– Спасибо, – вдруг тихо сказал Петя. – Спасибо, Евгений Германович. Мне не с кем было поговорить. Да, честно говоря, я и не стал бы. Стыдно быть брошенным, правда?
– Стыдно? – не понял Моцарт. –Перед кем?
– Перед собой, – твердо ответил Петя. – Но я Катю не отпущу – так, как вы.
– Невозможно заставить себя любить, Петя.
– Возможно. Я знаю, как. Всем нужен смысл жизни, да? И Кате тоже. Я просто должен стать смыслом ее жизни. Все просто. Пойдемте!
Он вскочил, едва не уронив стул, и бросился в гостиную, Евгений Германович за ним, замыкали процессию явно заинтригованные Тихон и Маруся. Не дожидаясь, пока все рассядутся, Петя метнулся к фортепиано, откинул крышку, на секунду замер над клавишами и начал играть. Ничего не понимающий Моцарт осторожно присел на край дивана, готовый вскочить в любую минуту. Маруся, будто чувствуя неладное, в этот раз не стала прыгать на крышку инструмента, как делала обычно, а уселась рядом с Моцартом. Тихон подпер хозяина с другого бока – и стали слушать.
Сперва ничего особенного: редкие высокие ноты, будто первые капли дождя. Потом все больше, сильнее, и вот уже ливень, ветер, гром. Но незаметно из хаоса родилась мелодия, такая тихая, слабая, нежная, что Моцарт и услышал-то ее не сразу. Но она повторялась, сперва робко, потом все смелее, радостнее, увереннее. И вот она уже звучит на равных с той первоначальной дождевой стихией, то сливаясь с ней, то протестуя, а потом уже и ведя за собой: определенность среди хаоса, хрупкая нежность в каменном грохоте. Хаос подчиняется, становится управляемым, послушным, теряет силу, исчезает. А мелодия, сильная и полновластная, допела, дожила до конца. И смолкла.
– Петя… Как вы это делаете?! – Моцарт был потрясен. – Я профан в музыке, но давно ничего подобного не слышал! Лариса Борисовна правильно говорит, у вас большое будущее.
– Будущее, – неожиданно зло скривился Петя. – Черт с ним, с будущим. С настоящим бы разобраться. Евгений Германович, скажите, о чем это, по-вашему? Мне важно, чтоб вы поняли.
– Это дождь. Или вода – река, море. Нет, все-таки дождь. Гроза. И что-то там происходит параллельно. Может быть, мать успокаивает ребенка. Или встретились влюбленные. Под дождем, да, – Евгений Германович говорил, не задумываясь. Он привык думать о своем под музыку, а эта не давала возможности отвлечься, требовала внимания, но зато была понятна, как книга, написанная талантливым писателем. – Или, может быть, танец? Танец под дождем?
– Это я вчера написал, – Петя выдохнул с облегчением. – Для Кати. Называется «Пуанты для дождя».
– Какое необычное название, – удивился Евгений Германович. – И очень красивое. Петя, это вы сами придумали?
– Не совсем, – Петя вдруг успокоился. – Есть такая американская певица и пианистка, Вивиан Грин. Я про нее вчера в интернете случайно читал, и там на ее слова натолкнулся… В общем, она сказала: «Смысл жизни не в том, чтобы ждать, когда закончится гроза, а в том, чтобы учиться танцевать под дождем». Здорово, правда? Я как прочитал, меня будто кто-то под руку толкнул, я сел – и написал.
– Сел и написал, – задумчиво кивнул Моцарт. – Все просто. И не лишено смысла.
– Катя будет танцевать под эту музыку, – Петя мечтательно улыбался, будто уже видел перед собой и струи дождя, и танцующую Катю. – А потом я напишу для нее балет. Надо только, чтоб она согласилась меня выслушать.
Лариса Борисовна так волновалась, что едва не расплескала свой кофе. Они снова сидели в машине на больничной парковке, только больница уже называлась не уверенно и обнадеживающе – госпиталь, а безнадежно и страшно – хоспис, и разговаривали о Пете. На этот раз на ветровое стекло падали редкие снежинки, словно там, наверху, кто-то скупился и рассчитывал запас снега так, чтоб до весны хватило.
– Евгений Германович, у нас беда. Во-первых, Петя заболел, очень серьезно. Врачи говорят, что у него ревматоидный артрит, пока в самом начале, но он неизлечим и будет только прогрессировать. Для пианиста это приговор. Но Петя это как-то пережил, он сильный мальчик, он верит, что справится, что у него есть время, говорит, медицина не стоит на месте и скоро непременно придумают способ вылечиться.
– Вы сказали, во-первых, значит, есть что-то во-вторых? – Моцарт как-то сразу принял то, что беда – «у нас».
– Да… Диагноз ему поставили пару недель назад, мы с ним тогда разговаривали, он страшно переживал, но держал себя в руках. А вчера мне позвонила Бэлла Марковна. Петин педагог в консерватории – ее давняя приятельница, и она сказала, что Петя перестал ходить на занятия и не отвечает на звонки. Я сорвалась и поехала в общежитие. Он не посмел не открыть мне дверь. Вы бы видели его! – Лариса Борисовна, не удержавшись, всхлипнула. – Они с Катей поссорились, и, похоже, очень серьезно. Они перестали встречаться. Я боюсь, что Петя что-нибудь с собой сделает. С болезнью он справился бы, а с этим – нет…
– Значит, Катя все-таки отказалась его выслушать, – констатировал Евгений Германович. – Что ж, у девочки железный характер. Но я сомневаюсь, что тут дело в простом «разлюбила».
– Почему? Сейчас все, кажется, так упрощено. Никто никому ничего не должен. А они даже не женаты, и совсем дети. Катя вполне могла… разочароваться. Разлюбить. Она тоже человек творческий, импульсивный. Вы же понимаете…
– Понимаю, – согласился Моцарт. – Могла. Имела полное право. Сперва очароваться, а потом разочароваться. Тем более, что вы совершенно правы – никто никому ничего не должен.
– Простите, я была бестактна, – Лариса Борисовна заглянула ему в глаза.
– Нет, вы были совершено правы, – успокоил ее Моцарт. – А я имел в виде другое: теоретически Катя могла его разлюбить, но практически у нее не было на это времени. Понимаете?
– Нет.
– Мы с Петей занимаемся уже полтора месяца, по три раза в неделю. Ну да, да, я хотел к вашему возвращению блеснуть… Катя всегда приходила вместе с ним. Я видел, как дни общаются, как разговаривают, как смотрят друг на друга. У них были очень близкие отношения, понимаете? Как будто они уже много лет вместе и им вместе хорошо, спокойно. Я даже думал, как они похожи на нас с Аней в молодости.
– Петя на вас похож внешне, – я это сразу заметила, – улыбнулась Лариса Борисовна и Моцарт вдруг понял, как скучает по этой ее улыбке, раньше не исчезавшей из глаз, из уголков губ, а в последнее время будто где-то заблудившейся.
– А Катя похожа на мою бывшую супругу в молодости. Да и не только в молодости, честно говоря. Катя решительная, целеустремленная, она умеет добиваться своего и ее не особенно заботит, что при этом про нее подумают окружающие. Петя готов признавать ее первенство по многим вопросам, Катю это устраивает. Как говорится, они созданы друг для друга. В последний раз я видел их вместе совсем недавно, и я уверен, что за столь короткое время все не могло измениться так кардинально. Или Катя великая актриса. Но зачем ей это надо?
– Зачем? – переспросила Ларса Борисовна. – Честно говоря, я не понимаю, к чему вы клоните. Та Катя, которую вы сейчас описали, вполне может поступить именно так, то есть бросить Петю и спокойно уйти.
– Катя балерина, и актриса, да. Но поверьте, она гораздо менее подвержена порывам чувств, чем Петя. Она руководствуется логикой и целью. У нее сильный характер, это неизбежно для балерины.
– Пусть так. И что из этого следует?
– Из этого следует, что Катя приняла какое-то решение. Она не могла за неделю Петю вот прямо «разлюбить», это смешно. Что произошло неделю назад?
– Пете поставили диагноз, – медленно произнесла Лариса Борисовна. – Но как это может быть связано…
– Петя нам ничего не скажет. Он и сам не понимает, в чем причина, а Катя отказывается с ним говорить. Значит, спросить Катю должны мы.
– Мы?! Спросить? Но какое мы имеем право?
– Вы любите мальчика, переживаете за него. Этого достаточно. А я… Я сам пережил подобную… историю совсем недавно, как вы знаете. И если бы не Надежда Петровна… Но я прожил жизнь, в конце-то концов, и с этим справлюсь. И к тому же мы в молодости пели, что лучше уж от водки умереть, чем от скуки, это я про себя, разумеется. А у Пети все еще только начинается. И вы ведь сами говорили, что Петя талантлив? Я считаю, что ради будущего отечественной музыки мы просто обязаны пойти и поговорить с Катей.
– Вы серьезно?
– Абсолютно! – заверил ее Моцарт.
– Но как мы ее найдем?
– У меня есть номер ее телефона, потому что именно ей я переводил деньги за занятия, она сама так захотела. Но, честно говоря, я сомневаюсь, что Катя захочет говорить с нами по телефону. Мы с вами пойдем в театр и подождем ее после спектакля. Может быть, сработает эффект неожиданности. Хотя вы знаете… если Катя и в самом деле так похожа на мою жену, как мне кажется, то она сама выложит нам все, как есть. Анна в большинстве случаев именно так и делала. Но я знаю один секрет, который мне придется выболтать этой упрямой девчонке. И мне кажется, что она передумает.
Лариса Борисовна была слишком деликатна, чтобы расспрашивать, но посмотрела на него с удивлением и, как ему показалось, с уважением. И Моцарт почувствовал себя Дон Кихотом, готовым броситься на защиту любви. Не молод, не слишком хорош собой, не в меру романтичен, если не сказать глуп. Ну посмеется Катя в конце концов, с него не убудет. А Петечку жалко. И Лариса вон как на него смотрит.
Евгений Германович добросовестно выучил все музыкальные термины, выписанные в тетрадку Ларисой Борисовной, а заодно и все те, которые смог найти сперва в самоучителе, а потом и в Интернете, чем страшно гордился. И даже иногда пользовался ими, что называется, не по назначению. Например, тот день, субботу, третье декабря, он мог бы описать в музыкальных терминах так: от Elegiaso к Abbandonamento и Аccelerando, Piangendo. То есть все шло от просто грустного к совершенно плачевному, да еще и увеличивая темп.
С утра опять прихватило спину, так что за утренний фортепианный экзерсис он уселся, по-стариковски кряхтя. Втайне от Пети и, само собой, Ларисы Борисовны, он решил взяться за ту самую пьесу, «Тихо падает снег». То есть сперва он спросил у Пети, но тот отказался, объяснив, что уровень исполнительского мастерства его ученика пока не позволяет браться за такие вещи и сунул под нос очередной этюд. Моцарт спорить не стал, оберегая Петин авторитет. Но как человек, привыкший идти к вершине вопреки обстоятельствам, остался при своем мнении. Нашел в Интернете ноты, попросил Петю «просто сыграть» и ловко записал видео на телефон. А теперь разбирал ноты правой руки, подписывая номера пальцев, обводя в кружок все встречающиеся ноты «си» (потому что они бемоль, но вспоминать об этом каждый раз было затруднительно), и вслух, загибая пальцы, считал длительность. А потом сверялся с видеозаписью. Дело шло на лад, и правая рука была разобрана и выучена. С левой тоже не должно было быть проблем – там, прикинул Моцарт, ничего сложного: во-первых, скрипичный ключ, это ноты он уже знал назубок, а во-вторых, ре-фа-ля меняется на ля-фа-ля, и всего делов, правда, от ля до ля дотягиваться было трудновато, но он приспособился. Потом ми-соль-ля и до диез-соль-ля, пара аккордов в середине – и все! Он и это все разобрал и подписал, только не мог соединить воедино, для чего и нужен был Петя. План был таков: предъявить результат «самостоятельной работы» и уговорить Петю. Лариса обещала, что он будет играть эту пьесу к Новому году – и он сыграет ей эту пьесу!
Пьеса до странности была похожа на Ларису, так ему виделось: грустная, но светлая, ни на что не жалующаяся. Шестнадцатые ноты в третьей и четвертой октаве превращались в хрустальный перезвон разбившейся сосульки, сосульки было жаль, но получалось очень красиво. Пояснение было тоже красивое, он повторял его, будто пробуя на вкус: Andante doloroso, неторопливо, печально. И сквозь грусть почему-то верилось, что все будет хорошо.
Но сегодня с утра спина болела, руки не слушались, ничего не запоминалось. Моцарт упорно повторял, несмотря на то, что даже меломанка Маруся, скептически сморщившись, удалилась на кухню и увела за собой Тихона. Но когда раздался звонок в дверь, он даже обрадовался перерыву и поводу встать из-за инструмента. Пока шел до прихожей, зазвонил еще и сотовый. Евгений Германович распахнул дверь, поздоровался с Надеждой Петровной и помчался обратно в гостиную, надеясь успеть.
Лучше бы он этого не делал. Напористый женский голос спросил, живет ли у него кошка, про которую он давал объявление. Моцарт сознался что да, живет. Дама сообщила, что кошка принадлежит ей, и что она намерена свою собственность сегодня же забрать, для чего просит называть адрес. Совершенно опешивший Евгений Германович смог лишь пробормотать: «Минуточку…» и, сунув телефон в карман, уставился на Надежду Петровну. Она, надо отдать ей должное, не растерялась. Взяла из его рук трубку и каким-то особенно вредным голосом осведомилась, почему хозяйка (если она хозяйка, разумеется, что еще надо доказать), спохватилась спустя два с лишним месяца после пропажи. Выслушала ответ, скептически хмыкнула, потребовала описать кошку. Евгений Германович, затаив дыхание, придвинулся к телефону и тоже слушал. Описание к Марусе подходило идеально, вряд ли в их районе могла потеряться еще одна белая кошка с разноцветными глазами. Второй такой странной кошки, кажется, и быть не могло. Он опустился на стул и жалобно посмотрел на Надежду Петровну.
– Нет. Сегодня никак не получится. Мы с мужем… на даче! – лихо соврала Надежда Петровна. – И вы на меня не орите, а то черта с два вам, а не кошка. В понедельник приедем, тогда и звоните. Мне звоните, запишите телефон… Муж в командировке будет. Да, паспорт прихватите. И ваш, и кошкин, раз она у вас с паспортом. Там фотография-то есть?
– Ты зачем сказал, что кошка у нас? – набросилась она на Евгения Германовича. – Соврать не мог? Может, мы ее выкинули давно. Или в приют отдали. Пусть искала бы.
– Так как… это же ее кошка… – оправдывался он.
– За границей она, видите ли, была! С милицией она придет! – кипятилась Надежда. – Вот халда!
– Не ругайся, – поморщившись, попросил Моцарт. – Как ни крути, ее кошка. Надо отдавать.
– Отдавать?! А как ты это Тихону объяснишь? – обвиняющим жестом она показала вниз – там стояли Тихон с Марусей, как всегда, бок о бок, хвосты параллельно и в четыре глаза с интересом смотрели на хозяев. – Тогда и его отдай.
– Да с чего это? – возмутился Моцарт. – Она и не возьмет его, зачем ей чужой кот?
– Он не кот! – безапелляционно заявила Надежда Петровна. – Иди сюда, Тишенька, зайка!
Зайка послушно подошел, встал на задние лапы, а передними зацепился за юбку Надежды Петровны, прогнулся и так завис. Маруся тоже подошла поближе. Надежда Петровна схватила кота за бока, взметнула вверх и сунула под нос Моцарту так энергично, что тот отшатнулся.
– Вот! Посмотри ему в глаза и скажи, что ты его подружку, нет – ты его любимую отдаешь какой-то тетке! А он ведь даже водки напиться не сможет! Как он жить-то будет, а? Взяли моду – бросать, возвращать, распоряжаться, а ты живи, как знаешь, вам наплевать! Что кошка, что человек – все равно вам, да?
Она трясла перепуганным котом перед лицом Евгения Германовича – раскрасневшаяся, взлохмаченная. Он перевел глаза с Тихона на нее, потом обратно, и расхохотался. От его смеха Надежда Петровна тоже пришла в себя, сконфужено улыбнулась, но Тихона на место не поставила, наоборот, прихватила на руки еще и Марусю. И так стояла перед смеющимся Моцартом, держа в обеих руках героев дня.
– Ты что разошлась, Надюша? – Моцарт отобрал котов, поставил на пол – они не ушли, одинаково сели и навострили уши, будто понимали, о чем речь. – Отдавать все равно надо. Чужая вещь.
– Не вещь, – тихо, но убежденно возразила надежда Петровна. – И отдавать нельзя. Она теперь наша. И Тихону она нужнее. Если б этой тетке она нужна была, то давно бы прибежала.
– Так не могла она, – неуверенно возразил Моцарт.
– Ну и все, поезд ушел, – отрезала Надежда Петровна. – Если ты хочешь отдать, я у тебя ее заберу. И Тихона тоже заберу. А этой ври, что хочешь. Скажи, в форточку сбежала.
– Подожди, не кипятись, – Моцарту поневоле нравилась ее воинственность и готовность защищать своих до последнего патрона. – До понедельника время есть, давай подумаем. Может, она нам ее продаст?
– Думай, – согласилась Надежда Петровна. – Но я тебе все сказала. И знаешь что? Я у тебя Марусю и правда сейчас заберу. Иначе ты сам позвонишь и ее отдашь, я тебя знаю.
Моцарт вытаращил глаза и промолчал. Потом подумал, что да, в принципе такая идея мола прийти ему в голову, потому что чужого он никогда не брал принципиально и менять принципы на старости лет не собирался. Но какова Надежда – на метр под землей видит, и стратег! Надежда Петровна, так и не дождавшись ответной реплики, удовлетворенно кивнула сама себе, опять схватила Марусю и помчалась на кухню. Там она прихватила одну из кошачьих мисок и пакет с кормом. Потом забежала в туалет и реквизировала лоток и упаковку наполнителя. Маруся висела колбасой, щурила правый (зеленый) глаз, с интересом вертела головой по сторонам – она Надежде Петровна вполне доверяла: раз надо носиться по квартире из угла в угол, значит надо. Тихон и Моцарт бегали за ними по пятам, смотрели. На пороге Надежда Петровна обернулась и, не глядя на Моцарта, произнесла:
– Тихон, послушай меня. Вот этот… твой хозяин который, Марусю хочет отдать. Причем какое-то тетке. Так вы пока вдвоем побудьте, и ты ему объясни, что к чему. Думайте, мужики!
Она так увлеклась ролью спасительницы, что даже изловчилась презрительно помахать рукой на прощание, прижимая к себе Марусю и все ее немаленькое приданное. «Мужики» молчали и таращились. Дверь захлопнулась. На пол приземлился кусок штукатурки. Тихон подошел, обнюхал, зачем-то лизнул, вопросительно посмотрел на хозяина.
– Что ты на меня так смотришь? – расстроился Евгений Германович. – Преступника из меня хотите сделать? Не отдам чужое – разбойник, отдам – тоже негодяй.
– Мя-ау, – хрипло подтвердил Тихон и уселся под дверью – ждать.
Он просидел в прихожей весь остаток дня, не откликаясь на зов и не соблазняясь даже подсунутой под нос колбасой. И когда вечером Евгению Германовичу пора было выходить, чтобы ехать в больницу за Ларисой Борисовной, кот и не подумал посторониться, и хозяину пришлось через него перешагивать.
– Тишка… ты это… Погоди убиваться. Может, Надежда что-нибудь придумает, – нерешительно сказал Моцарт на прощание. – Потерпи, ладно?
Они не договаривались с Катей о встрече, опасаясь, что девушка не захочет их видеть, поэтому просто приехали в театр, рассчитывая подкараулить ее у служебного входа. Но приехали рано, решили купить билет и посмотреть хотя бы последнее отделение «Лебединого озера», все же лучше, чем просто сидеть в машине и ждать. Предусмотрительный Моцарт взял в гардеробе бинокль, хотя Лариса Борисовна и отговаривала его: Катя все равно будет разгримировываться дольше, чем они получать пальто. Но Моцарт был полон решимости выполнить намеченное и опасался случайностей. Они еще успели выпить по чашке кофе и съесть бутерброды в буфете, и прошмыгнули в свою ложу бельэтажа в аккурат под третий звонок.
Их места оказались во втором ряду, поэтому даже Моцарту с его немаленьким ростом было видно лишь левую половину сцены. Однако Лариса Борисовна мягко отвергла все его попытки «устроить ее поудобнее», сказав, что она вполне равнодушна к балету и просто послушает музыку. Евгений Германович был восхищен. До сих пор он считал, что не понимает балет в силу своей личной эстетической недоразвитости. Ему всегда было жаль балерин – худеньких, кожа да кости, вынужденных принимать красивые, но ужасно неудобные позы, да еще стоя на большом пальце ноги. Прирожденный технарь, он придерживался той точки зрения, что красивое должно быть функционально, а тут кровавые мозоли, вывихи, растяжения и с молодости больные суставы. Убей бог, как это может быть красивым? Все это он попытался радостно изложить Ларисе Борисовна, в очередной раз обретя в ней единомышленника, но оркестр заиграл вступление, и ему пришлось оставить свои восторги при себе.
Смотреть на половину сцены ему быстро наскучило, тем более что Катю он даже при помощи бинокля так и не смог различить среди совершенно одинаковых девушек в белых пачках и с перьями на голове. Сбиваясь, он пересчитал их, получилось около двадцати. И стал смотреть на Ларису Борисовну. На этот раз у нее не было прически, волосы были собраны в низкий пучок и перехвачены простенькой резинкой. И сережек тоже не было, крошечная дырочка трогательно смотрелась в розовой мочке уха. Она сидела, слегка откинув голову назад, и, кажется, смотрела на сцену, а куда-то вдаль, туда, где было нарисованное озеро, а может, еще дальше. Она была погружена в музыку, растворена в ней, и Моцарт вдруг с острым сожалением подумал, как редко, наверное, ей удается вот так прийти в театр и спокойно посидеть, привести в порядок мысли и чувства. Не до этого ей в последнее время, да и, наверное, не с кем, она сама говорила, что у нее мало подруг, а женщины терпеть не могут ходить в такие места поодиночке. Согласится ли она потом ходить в театр с ним? Если да, то он готов легко принести эту жертву. Ему тут же стало неловко за свое «потом», вообще неизвестно, что еще будет, когда наступит это «потом», ведь она так привязана к отцу. Своих родителей Моцарт похоронил давным-давно и вспоминания о них были в основном детскими. А потом его семьей стала семья Анны. Иосиф Самуилович и Бэлла Марковна как люди интеллигентные быстро преодолели первоначальное предубеждение против не вполне кошерного зятя и вскоре повысили его в звании до «зятя любимого», а в последние годы Бэлла Марковна не раз говорила, что у нее всегда были «одни девки», а теперь вот еще и сын…
Плавное течение мыслей Евгения Германовича было прервано оглушительными аккордами (оркестр прямо из кожи вон лез) и аплодисментами.
– Вы видели Катю? – спросил он у Ларисы Борисовны, спускаясь по лестницу, ведущей в гардероб.
– Нет, я вообще не очень хорошо вижу, да и разве узнаешь ее в гриме? Пойдемте скорее, нам бы ее у служебного входа не пропустить.
Катя вышла в числе первых, вместе с еще двумя девушками. Смеющиеся, в пуховиках и зимних ботинках они были похожи на сбежавших с урока старшеклассниц, а вовсе не на прекрасных лебедей, какими только что были. Евгений Германович подошел, поздоровался – Катя вскинула на него изумленные глаза, махнула рукой подружкам и согласилась сесть в машину. Ее удивление еще возросло, когда она увидела в машине Ларису Борисовну, та пересела назад, чтобы разговаривать было удобнее. Усадив Катю и галантно захлопнув дверцу, Моцарт уселся сам, пробормотал положенные по случаю комплименты касательно спектакля и замолчал, вдруг сообразив, что они с Ларисой Борисовной не договорились, кто именно будет беседовать с Катей, какими словами и с чего начнет. А вместо того, чтобы выработать общую стратегию, они потратили время на слушание музыки и разглядывание декораций. Это надо же быть такими идиотами! Он виноват, разумеется. Пришел, как на свидание, сидел, растекался мысью по древу, а ведь это была его идея – поговорить с Катей. Теперь Катя сидела у него за спиной – даже это он не предусмотрел, в отличие от Ларисы Борисовны. Но дальше молчать было невозможно, поэтому Евгений Германович собрался с духом, со всеми предосторожностями повернулся назад (спина ныла еще с утра) и ринулся в бой во всеми присущими ему отвагой и деликатностью.