Марина и Сергей Дяченко
Метаморфозы. Тетралогия
Я не могу это читать, подумала Сашка, глядя на желтоватое поле страницы, засеянное скрежещущей бессмыслицей букв. Я не могу это учить. Пусть Фарит делает что хочет.
Многочасовые упражнения что-то сотворили с ее рассудком. Ей казалось, что она хрустальная, прозрачная и ломкая, и совершенно спокойная – будто сосулька. Будто равнодушный кусок стекла. Она попробовала заплакать – как ребенок пробует проехаться на самокате после долгого зимнего перерыва. У нее получилось. Крупные слезы полились по щекам, но Сашка не испытывала ни грусти, ни отчаяния, вообще никаких эмоций – как будто открыли водопроводный кран.
Она перестала лить слезы – опять же по своему желанию. Вытерла щеки. Впряглась в текст и потащила его – ей казалось, что она глазами разматывает запутанный клубок колючей проволоки.
«…Страха смерти и не находил его… Страха никакого не было, потому что и смерти не…»
Она не останавливалась. В тот первый раз, в библиотеке, прорвавшийся смысл был яркий и голубой. На этот раз он был серый, с тусклым блеском, стальной. Очень отрывистый, Сашка почти ничего, кроме «страха смерти», не разобрала. И продолжала читать, надеясь снова прорваться, но строчки тянулись, как ржавые гусеницы, оставляли отпечатки в мозгу, а смысла не было.
В семь утра сработал будильник под кроватью Оксаны.
* * *
Из зеркала в туалетной комнате на Сашку глянуло чудище с помятой бледной физиономией и красными, в прожилках, воспаленными глазами. Зрачки странно изменились и сузились; она долго моргала, пытаясь понять, что не устраивает ее в собственном отражении. Минут через десять зрачки вернули нормальную форму и размер.
Она пропустила математику и английский. Перед обедом тщательно подвела глаза, чтобы не выглядеть бледной уродиной. Шла, потупившись, однокурсников избегала; на доске с общим расписанием булавкой был приколот график индивидуальных на сегодня. Сашкино время было – пятнадцать тридцать. Она забралась в дальний закуток, устроилась на подоконнике и устало вытянула ноги.
Не спать трое суток. Она никогда бы не подумала, что способна на такое. Но спать ей вовсе не хотелось; до назначенного времени оставалось еще сорок пять минут, она привалилась спиной к простенку, чтобы еще раз просмотреть выделенный красным текст, и на мгновение опустила веки.
Когда она открыла глаза, за окном была темень. И во всем коридоре была темень. Только где-то за углом тускло горела лампа дневного света.
Сашка вскочила, обливаясь холодным потом. Посмотрела на часы – без десяти шесть; индивидуальные занятия закончились час назад.
Она побежала. Шаги гулко отдавались в пустом коридоре. Дверь с табличкой «38» была заперта; Сашка дернула ее несколько раз, будто надеясь на чудо. Огляделась. Во всем длинном, слабо освещенном коридоре Александра Самохина была единственным человеческим существом. Тишина стояла в здании института, и только откуда-то сверху доносились крик и смех: это под дверью в спортзал собрались игроки в настольный теннис.
Закинув сумку поудобнее на плечо, Сашка пошла в холл. Сама не зная зачем. Наверное, следовало идти домой… в общагу. Наверное, ничего уже не изменить. Наверное, уже завтра придется объяснять Портнову… При мысли о том, что Портнову придется что-то объяснять, Сашка заплакала – по-настоящему горько, от жалости к себе.
– Где ты была?!
Костя выскочил из тени под брюхом бронзового коня.
– Где тебя носило?! Я подменял… Ходил, всех упрашивал, переставлял расписание, чтобы на твое время кто-то пришел, а потом еще… затыкал кем-то дыру… все думал, что ты появишься… до последнего тянул! Где ты была?
– Я заснула, – сказала Сашка, не пытаясь вытирать слезы. – Я все выучила. Ночью. Я заснула.
– Блин, – сказал Костя после паузы. – Тут такое было… Он так орал… На меня, на всех… Из-за того, что тебя нет.
Сашка села на гранитный постамент. Обхватила руками плечи. Костя уселся рядом. Оттого, что он так сидел, молча, оттого, что касался боком Сашкиного бока, оттого, что сопел и глядел прямо перед собой, – Сашка обмерла и на секунду возненавидела себя. За то, что избегала его. За эту кильку в томате. За отведенные глаза и пропущенные пары. За все.
– Я хотел два раза пойти, – сказал Костя. – За себя и за тебя.
Она не выдержала и заревела в голос. Два раза пойти на индивидуальные к Портнову – все равно что два раза умереть; Костя был готов на это ради нее, а она удрала у него из постели, облевала ему комнату и почти неделю воротила нос!
– Он уже ушел? – спросила она сквозь слезы.
Костя зябко повел плечами:
– Он в институте. Я тут давно сижу, от самого конца занятий. Он не выходил… Послушай, может, мне пойти и сказать ему, что я нашел тебя и все дело в том, что ты заболела? Потеряла сознание… А что?
Сашка помотала головой. Врать Портнову – самоубийство. То, что Костя вызывается быть гонцом, – самопожертвование.
– Я сама к нему пойду. – Больше всего неудобства ей доставляли не слезы, хотя все лицо, наверное, покрылось черными потеками. Больше всего ей мешали проклятые сопли, от которых краснел и раздувался нос. – Пока он не ушел. Пусть делает что хочет.
– Он злится! Сейчас не надо – попадешь под горячую руку… Пусть остынет…
– Портнов – остынет?!
Сашка поднялась. Вахтерша из стеклянной будки смотрела с недоумением и сочувствием.
– Ты только меня дождись, – слабым голосом сказала Сашка. – Мне легче, если я буду знать, что ты ждешь.
Костя отрывисто кивнул.
Сашка спустилась вниз, ко входу в столовую, уже закрытому. Напротив висело большое зеркало; Сашка отразилась в нем в полный рост. Не стала разглядывать отражение; вытерла, как могла, черные потеки вокруг глаз. Перевела дыхание. Спустилась ниже – в коридор с коричневыми дерматиновыми дверями. На первой из них, широкой, двустворчатой, имелась табличка: «Учебная часть».
Сашка постучала. Стук утонул в дерматине. Тогда она постучала по ручке.
– В чем дело?
Голос был резкий. Голос Портнова.
Сашка потянула на себя дверную ручку.
В длинной, мягко освещенной комнате стояли диваны вдоль стен, вешалка с несколькими плащами и совершенно голый пластмассовый манекен. В дальнем от двери углу, у старого письменного стола, сидел Портнов над разложенными бумагами. Смотрел на Сашку поверх очков ледяными, неподвижными глазами.
«Меня ждет Костя», – напомнила она себе и сглотнула слюну.
– Что вам нужно, Самохина?
– Я выучила, – сказала Сашка, стараясь не выказывать страха. – Я все выучила. Я готова к занятию.
– Который час?
– Полседьмого.
– На который час было назначено индивидуальное занятие?
– На пятнадцать тридцать… Но я все выучила! Можете проверить…
– Почему я должен тратить на тебя свое личное время?
Сашка растерялась.
– Вы пропустили занятие, Самохина. Ваш поезд ушел.
– Но у меня была уважительная…
– Не было! Ни одна причина не является уважительной для пропуска контрольного занятия. Я пишу докладную Коженникову, пусть принимает дисциплинарные меры.
– Но я все выучила!
– Меня уже не интересует. Следующая наша встреча состоится в четверг, на лекции. До свидания.
И Портнов указал на дверь.
Сашка вышла. Потом вернулась, все еще не в состоянии поверить в несправедливость.
– Я выучила! Это ведь только пятнадцать минут! Проверьте…
– Закройте дверь, Самохина, с той стороны.
Волоча за собой сумку, она поднялась по лестнице. У входа в столовую остановилась перед зеркалом. Слезы высохли, лицо казалось белым и длинным, как бинт.
– Ну что?! – Костя ждал ее. Костя кинулся навстречу.
Сашка целую минуту не могла ничего сказать. Вспомнился летний разговор, случившийся почти полтора года назад: «У меня будильник не зазвонил… – Очень плохо, но не ужасно… даже полезно – научит тебя дисциплине… Второй такой промах обойдется дороже, и не говори, что я не предупреждал…»
– Да что случилось-то?!
– У тебя есть возможность… как-то связаться… с твоим… отцом?
Костя отшатнулся.
– Зачем?
– Мне надо с ним поговорить, – безнадежно сказала Сашка.
Костя молчал.
– Ну?
– Он давал мне телефон, но я ту бумажку выкинул, – Костя глубоко вздохнул. – Послушай… Ну ты же ничего ужасного не сделала… А?
* * *
Сашка дозвонилась маме на другой день. Голос в трубке был глухой и усталый. Поначалу мама отнекивалась, только потом призналась, что вчера, возвращаясь с работы, неудачно упала и сломала большой палец на правой руке. Ничего страшного, конечно. Мороки много… Рука-то правая… Ну да могло быть хуже, как оказалось. Не поскользнись она – свалилась бы в канализационный люк, там крышку сперли, темно, фонари не горят… В двух шагах был люк открытый! На тротуаре, вечером! Так что нету худа без добра. С ЖЭКом лаемся, судиться вот будем, наверное. А палец срастется. Не переживай. Все заживет.
Поговорив с мамой, Сашка долго бродила по городу Торпе. Пошел первый снег и тут же растаял.
* * *
В четверг дали отопление. В соседней комнате тут же прорвало батарею, и отопление отключили. Топали по коридору сантехники, бранились и грохотали железом.
К вечеру в комнате запотели стекла. Сделалось тепло; гармошка батареи украсилась свежевыстиранными носками, колготками и трусами. Сашка пошла на кухню, залила кипятком кубик бульона в эмалированной кружке и, прихлебывая бульон, села за упражнения.
У нее было такое чувство, будто она избежала большой беды. Собственно, тогда, позапрошлым летом, когда она увидела растерянную маму рядом с носилками, на которых лежал совсем незнакомый Сашке Валентин, она испытала нечто подобное. Почти радость – от того, что вместо большой беды пришла относительно небольшая, которую легко пережить.
– Зачем он это делает? – спрашивал Костя, сидя над чашкой чая с развалившимся в нем сухарем.
– Ты не спрашиваешь, как он это делает.
И они молчали. И Сашка была почти счастлива, потому что поток событий окончательно вымыл из их отношений тот вечер, ту кильку, ту смятую простынку и монеты на полу… Монеты она, кстати, собрала потом до единой. Сложила в чемодан, будто предчувствуя, что рано или поздно Коженников-старший выставит счет.
– Костя, – спросила Сашка тихо. – А ты… Если ты захочешь бросить институт… Просто взять да уехать. Неужели он тебя не отпустит?
Костя помрачнел.
– У нас был с ним об этом разговор, – сказал, пытаясь выловить раскисшие обломки сухаря алюминиевой чайной ложечкой, – и, короче, я не стану и пытаться. У меня мама не очень здорова, бабушка старенькая уже… Я буду учиться.
– Ага, – отозвалась Сашка со вздохом.
Наступила ночь. Лиза шаталась непонятно где, Оксана долго возилась на стуле, пытаясь выучить параграф, потом отшвырнула книжку, выпила в одиночестве самогона из резиновой грелки и легла спать. Сашка сидела над книгой, отрабатывая номер за номером, будто взбираясь по обледенелой, почти отвесной стенке. Прочитать упражнение девять, посидеть в отчаянии минуты две: такое человеку сотворить невозможно, такое просто представить нельзя… Протереть глаза, вернуться к упражнению восемь, повторить его через силу; снова перечитать номер девять. Попробовать. Сжать руками виски. Еще и еще раз повторить восьмое; снова взяться за девятое и понять, что контур есть, нащупывается, надо только осторожно… очень-очень сосредоточенно… Довести упражнение до половины и сорваться. И опять – сорваться сразу после начала. И опять – чуть-чуть не довести до конца. И опять: довести, но знать, что повторить не сможешь. Вернуться к восьмому, мысленно прокрутить его, повторить девятое, морщась от напряжения. И еще повторить. И еще. Перевести дыхание, вытереть слезящиеся глаза, позволить себе минутную передышку: хлебнуть остывшего чая. Прочитать упражнение десять… И снова впасть в отчаяние.
Так прошла пятница. И так прошла ночь с пятницы на субботу. В одиннадцать десять, точно в свое время, Сашка вошла в тридцать восьмую аудиторию. Внутри у нее не осталось ни страха, ни злости. Мир вокруг был темным, поле Сашкиного зрения сузилось до круглого окошка размером с автомобильное колесо.
Она не увидела лица Портнова, а только его руку с перстнем.
– Я жду, Самохина, полную серию упражнений с первого по двенадцатое. Если собьетесь – начинайте сначала.
Она поставила посреди аудитории стул, оперлась двумя руками о высокую спинку и начала.
«…Вообразите сферу… Мысленно деформируйте таким образом, чтобы внешняя поверхность оказалась внутри, а внутренняя – снаружи…»
Два раза Сашка сбилась. При переходе от седьмого к восьмому упражнению и потом на двенадцатом, самом сложном. Оба раза остановилась и начала все сначала. И с третьей попытки довела серию до конца без единой паузы – как песню или как танец. Как скороговорку. Как длинное гимнастическое упражнение на бревне…
Окошко света перед ее глазами еще более сузилось. Она не видела лица Портнова. Она видела стол, край записной книжки и руку с перстнем, нервно сжатую в кулак.
– Хорошо, – сказал он глухо. – Ко вторнику – параграфы восемнадцать и девятнадцать. На будущую субботу – упражнения с тринадцатого по семнадцатое.
– До свидания, – сказала Сашка.
Вышла из аудитории, кивнула Косте. Добралась до общежития, ничего вокруг не видя. Легла в постель – и отключила сознание.
* * *
– Самохина? Вставай… Первая пара – специальность. Вставай, слышишь?
У Лизы были дорогие, но слишком резкие и экзотические духи. Сашка открыла глаза.
– Что?!
– Понедельник, утро! Вставай, полчаса до звонка! Если ты еще раз пропустишь – Портнов лопнет!
– Была суббота, – сказала Сашка.
– Была, да сплыла! Ты все воскресенье продрыхла!
А мама, подумала Сашка. Я ей обещала звонить по выходным… Не позвонила… А Костя… Как же?
Лиза металась по комнате полуголая, натягивала тонкие колготки, поверх надевала джинсы.
– Ксана! Ты мои прокладки не брала?
– Брала, пачка в столе.
– Дура, какого хрена ты воруешь?!
– Там еще осталось, не ори. Я тебе потом верну.
– Вернешь ты… Еще раз увижу – я тебе эти прокладки в жопу засуну!
Сашка накинула халат и побрела умываться. Из зеркала на нее глянуло серое, осунувшееся, но спокойное и даже привлекательное лицо. Сашка хлопнула глазами: зрачки разошлись и сложились, как черные диафрагмы фотоаппарата, и приняли обычную форму.
Она приняла душ и вымыла голову, и тогда только оказалось, что ее фен для волос перегорел.
– Кто сжег?
– Не я, – Лиза уже стояла в дверях. – Звонок через десять минут, я не хочу по твоей милости слушать истерику Портнова!
– Послушаешь по чужой милости… Оксана, дай фен.
– Я дала Любке из девятнадцатой комнаты, она не отдала… Замотай полотенцем и так иди!
Сашка, как могла, растерла волосы полотенцем. Надела вязаную шапочку, накинула куртку, бросила в сумку тетрадки и книги и побежала через двор к зданию института. Влетела в первую аудиторию, плюхнулась на свое место рядом с Костей, и тут же грянул звонок.
Прошла минута. Портнова не было. Первокурсники переглядывались. Начались негромкие переговоры.
– Может, он заболел? – с надеждой предположил кто-то.
– Как же… Размечтался…
Резко распахнулась дверь. Разговоры смолкли на полуслове. Вошел Портнов, отрывисто поздоровался, сел за стол. Склонив голову, посмотрел на студентов поверх очков. В аудитории зависла стерильная тишина.
– Половина семестра ушла как будто в песок, – сказал Портнов. – Приближается зимняя сессия. Вас ждут два экзамена – по философии и по истории. И зачеты по всем предметам. Разумеется, и по специальности тоже зачет; те из вас, кто не сдаст его с первого раза, будут иметь неприятный разговор со своими кураторами.
По столу Жени Топорко покатился карандаш, звонко свалился на пол, но она не осмелилась нагнуться, чтобы его поднять.
– Я должен вам кое-что сказать именно сегодня, – продолжал Портнов. – Я говорил это кое-кому на индивидуальных, теперь скажу всем. Упражнения, которые вы пытаетесь делать, преодолевая ограниченность и лень, меняют вас изнутри. Может быть, вы это заметили. Если нет – заметите позже.
Он сделал паузу. Сашке хотелось посмотреть на Костю, но она удержалась.
– Мы находимся в самом начале пути, – отрывисто заметил Портнов. – Идет подготовительная работа. По тому, как она идет, можно сказать с уверенностью: более расхлябанной и ленивой группы мне не приходилось учить уже много лет! Хуже вас только разве что группа «Б», но она вообще не лезет ни в какие ворота, и я не думаю, что больше половины студентов увидит выпускной вечер!
Тишина.
– Самохина, – бросил Портнов.
Сашка встала.
– Иди сюда.
Сашка вышла к доске.
– Сколько упражнений из сборника ты отработала?
– Двенадцать.
Портнов обернулся к классу.
– Кто-нибудь из вас, вундеркинды, сделал двенадцать упражнений по сборнику? Ты, Павленко, сколько сделала?
– Шесть, – прошелестела Лиза.
– А ты, Топорко?
– Восемь…
– А ты, Коженников?
– Три, – сказал Костя. Он был очень бледный, в ярко-красных пятнах.
– Эта девочка получит зачет автоматом, – сказал Коженников, не глядя на Сашку. – Она учится. Была лидером после первого же занятия, теперь ушла в отрыв и спокойно может смотреть в глаза зимней сессии. Вы – все остальные – запомните: экзаменов по нашему предмету только два: промежуточный на третьем курсе и выпускной на пятом. Но каждый зачет, в конце каждого семестра, будет для вас большим экзаменом жизни, это я обещаю. Самохина, садитесь.
Сашка села на свое место. Группа «А» за ее спиной мертво молчала. Все меня возненавидят, подумала Сашка почти весело. Хотя, казалось бы… Чему завидовать…
В этот момент у нее внутри будто раздвинулся низкий потолок. Разошлись бетонные плиты, в них ударил луч света. Все волосатое и темное, пугавшее ее, давившее, под этим светом оказалось смешным и жалким. Будто открылась изнанка малобюджетного фильма ужасов: бывавшие в употреблении монстры, Смерть в саване с печатью прачечной, маленький толстенький режиссер…
– Эй! Ты чего?
Она с большим трудом закрыла глаза – и снова открыла. Вокруг суетились однокурсники, гремели стулья, кто-то очень громко смеялся. Что-то произошло…
Портнова на месте не было. Дверь в холл стояла распахнутой настежь.
– Что случилось? – щурясь, спросила Сашка.
– Пара закончилась, – сухо объяснил Костя. – Сейчас физкультура. У тебя форма есть?
* * *
Все вокруг происходило очень быстро. Оставшись одна, Сашка поднялась на третий этаж к тому моменту, когда прозвенел уже звонок на пару; она встала в строй прямо в джинсах и свитере.
– Кого я вижу! – воскликнул юный физрук. – Александра! Что же вы не ходите на занятия? А когда являетесь – то без формы?
– У нее времени нет, она углубленно учится, – сказала Лиза. Кто-то хихикнул.
– Вы не забыли, что физкультура – профилирующий предмет? Наряду со специальностью? И что нас всех ждет зачет, безжалостный и скорый?
В строю засмеялись.
– Я сейчас переоденусь, – сказала Сашка.
– Давайте, но только скорее, скорее! Мы начинаем разминку! Напра-во! Бегом марш! Коротков, не загоняйте темп!
Сашка бегом направилась в раздевалку. Вытряхнула из сумки слежавшийся спортивный костюм и кеды. В душной комнатке-щели стояли башмаки под скамейками, пижонские ботинки на «тракторной» подошве и модельные сапоги на тоненьких шпильках. На железных крюках, как туши у мясника, висели чьи-то джинсы, юбки, небрежными горами валялись на скамейке свитера. Чей-то упал. Сашка механически подняла его и положила на стул.
Страха не было. Но не было и бесстрашия. Она чувствовала себя отрешенной, как рыба в замедленной съемке. Раз-два-три-четыре, командует в зале Дим Димыч. Топают кроссовки. Идет разминка…
Сашка зашнуровала кеды и поплелась в спортзал.
* * *
– Она не брала.
– Ты откуда знаешь?
– Знаю! Ты ей мстишь непонятно за что…
– Тихо, не орите…
Группа «А» первого курса окружила скамейку во дворе. На спинке сидела Лиза, упиралась в грязное сиденье тонкими каблуками сапог.
– Самохина! У меня сто долларов в кармане куртки лежали. Отдай, или будет хуже.
Сашка остановилась.
Закончилась четвертая пара. На философии и истории им раздали примерный список вопросов к экзамену. По шестьдесят вопросов, вместе сто двадцать; конечно, она не успеет выучить. К субботе надо сделать упражнения с тринадцатого по семнадцатое, а завтра вторник, индивидуальные, параграф…
– Самохина, ты оглохла?
После того, что случилось с ней на первой паре, Сашка в самом деле соображала медленно.
Они толпились вокруг скамейки: яростная Лиза в окружении парней, ее друзей и клевретов. Костя с жалобно-красным лицом. Андрей Коротков, крупный и мрачный. Женя… Игорь… Денис…
– Что ты говоришь? – переспросила Сашка.
Лиза соскочила со скамейки, подошла вплотную, в ниточку сжав напомаженные губы:
– Ты была одна в раздевалке. У меня там висела куртка. В кармане сто долларов…
– В правом? – спросила Сашка.
У Кости округлились глаза. Парни переглянулись.
– В правом, – тихо согласилась Лиза. – Понабирали ворья… Отдавай.
Сашка прикрыла глаза. Хотелось спать. И одновременно очень хотелось усесться за упражнения. Как, бывает, хочется есть.
– Они за подкладку завалились. Ищи.
Липа, под которой стояла во дворе скамейка, совсем облетела, и листья сгреб дворник. Один или два последних листка еще цеплялись за иллюзию жизни, подрагивали, а ветки бились одна о другую, скребли и шелестели. Кроме этого звука, ничего не было слышно; быстро темнело. Светились окна в институте. Зажегся фонарь у входа в общагу.
– Ну, давай посмотри, – нервно сказал Костя.
Лиза сунула руку в карман куртки. Очень долго возилась. Потом ее тонкое лицо покраснело в сумерках, потемнело, как у мулатки.
– А ты откуда знаешь?! – обернулась она к Сашке. – Откуда ты знаешь? Ты туда лазила, да?
Сашка пожала плечами:
– Нет. Я просто догадалась. А теперь проси прощения, скажи: извини, Саша.
– Чего?!
Сашка снова на секунду опустила веки. Чувство, посетившее ее на первой паре, готово было вернуться.
– Попроси здесь, при всех, прощения. Потому что ты меня обвинила в краже.
– Иди ты, – сказала Лиза.
Сашка шагнула вперед. Свет фонаря упал на ее лицо.
– Ты меня слышала, Павленко. Не доводи.
Лиза смотрела Сашке в глаза. Очень быстро, как слайды, на ее лице сменили друг друга злость, удивление, смущение, и наконец промелькнул испуг.
– Чего тебе надо? – пробормотала Лиза.
– Извинись.
– Ну, извиняюсь…
В полном молчании Сашка прошла сквозь строй расступившихся однокурсников и поднялась на порог общежития.
* * *
В ноябре выпал снег. Рано утром, в полной темноте, Сашка первой выходила из общежития и, оставляя цепочку следов, бегала вокруг двора. Круг за кругом. По своим следам – как год назад.
Никто ее не заставлял. Просто она поняла, что без этих пробежек, без тишины глухого утра, без снега под ногами и облачка изо рта ей никогда не выдержать нагрузки. Ни физической, ни моральной.
Поначалу Костя бегал с ней, но потом постепенно «отвалился». Ему было трудно вставать в такую рань, он и первые-то пары просыпал (если на них не выпадала специальность). Сашка даже радовалась: ей нужно было полное одиночество. Полная тишина и звук снега под ногами, скрипящий или хлюпающий, как повезет.
Мама все еще носила гипс на руке. Уверяла по телефону, что ничего страшного, она привыкла, палец не болит. Вместе с Валентином они прислали Сашке посылку: зимние сапоги, рейтузы, носки, даже новую куртку с меховым капюшоном. Куртка оказалась маловата.
В комнате номер двадцать один надолго воцарилась зима – Лиза не замечала Сашку, та в упор не видела Лизу. Оксана, поначалу пытавшаяся как-то их помирить, бросила бесполезные попытки и жила собственной жизнью: к ней то и дело ходили в гости девчонки из группы «Б», а иногда и парни со второго курса.
– Проходной двор, – сквозь зубы говорила Лиза, но никто ее не слышал. Что-то не сложилось у нее со съемной квартирой: то ли денег не хватило, то ли не нашлось подходящей, то ли – Сашка и такое допускала – Портнов запретил.
Однажды по дороге на почту (было воскресенье, а Сашка звонила домой раз в неделю – железно) она увидела впереди на улице Сакко и Ванцетти Фарита Коженникова и Лизу. Они шли рядом, Коженников что-то говорил. Лиза слушала, и у нее было такое лицо, что Сашке сделалось ее жалко.
Она замедлила шаг. От ноябрьской оттепели снег растаял, раскис, по мостовой бежали ручейки, как весной, на дне их ярко желтели опавшие листья.
Коженников и Лиза расстались на перекрестке перед почтой. Коженников кивнул и зашагал налево, перешел улицу и скоро скрылся за углом. Лиза стояла, прислонившись к стволу голой липы.
Сашке захотелось подойти к ней и что-то сказать. Она уже сделала шаг; большая лужа, хлюпнув, заставила ее отскочить и вернуться к действительности.
Лиза не обрадуется. Сашка ничего не может изменить; по крайней мере, пока.
Проскользнув у Павленко за спиной, она вошла в янтарно-теплое, душное помещение почты и все время, пока тянулась ее очередь к телефону, представляла, как однажды плюнет в лицо Коженникову. Как наберет полный рот слюны – и плюнет; старичок, зашедший в кабинку перед ней, уже заканчивал разговор, когда Сашка поняла – с растерянностью и неудовольствием, – что тень ее ненависти к Фариту Коженникову падает и на Костю.
Сын за отца не отвечает, сказала она себе. Костя – точно такая жертва Фарита, как и она, Сашка. Он порвал и выбросил телефон отца. Тот вообще ему не отец – разве что биологически…
– Вы будете говорить или нет? – спросила девушка за стойкой.
И Сашка вошла в кабинку. Но даже разговаривая с мамой, не могла выбросить Коженникова – и Костю – из головы.
* * *
– Ты своему не даешь, что ли? – озабоченно спросила Оксана.
Она мыла посуду на кухне. Кто бы ни свинячил – Оксана всегда мыла посуду. Бывало, швырялась кастрюлями и орала «Развели срач!», но мыла все равно. Вид жирных тарелок, горой брошенных в мойке, приводил ее в бешенство.
– Они такие гиперсексуальные в этом возрасте, – повторила Оксана, видимо, чью-то фразу. – Ты его так не удержишь, учти.
Сашка сидела над параграфом. В двадцать первой комнате было очень много Лизы, Лизиных друзей и подруг, они сидели повсюду, даже на Сашкиной кровати. Сашка не стала связываться – взяла книги и ушла на кухню, где в этот час никого не было, только Оксана мыла посуду.
За месяцы, прожитые в общежитии, Сашка научилась спать при грохоте и учиться посреди землетрясения. Слова Оксаны выбили ее из колеи. Приходилось то и дело возвращаться глазами к началу абзаца.
– Вообще ты странная, – рассуждала Оксана. Она стояла к Сашке спиной, намыливала тарелку в раковине и не слышала ничего, кроме своего голоса и журчания воды. – Тебе уже восемнадцать скоро? Весной? Пацанка. Портнов тебе автомат ставит, единственной из тридцати девяти человек. А ты зубришь, как попка, с утра до ночи. Костика уведут, он парень симпатичный, а у нас полно красивых девок. Тут и местные девочки, школьницы, очень даже ничего…
Открылась дверь. Прихрамывая, вошел одноглазый Витя – третьекурсник, по-прежнему скособоченный и странный. Трикотажные штаны пузырились на коленях, клетчатая рубашка помнила лучшие дни. На руках у него были огромные кожаные перчатки, лицо закрыто огромными темными очками. Сашка вздрогнула.
– Привет, девчонки, – просипел Витя. – Угостите чайком?
Оксана обернулась:
– Своего нет, что ли?
– Сейчас, – сказала Сашка, отодвигая книгу. Все равно сосредоточиться не получалось.
Зашипел, нагреваясь, электрический чайник. Завоняло паленой изоляцией.
– Вить, а что у тебя с руками? – спросила Сашка как бы между прочим.
Витя посмотрел на свои ладони в перчатках. Пошевелил пальцами.
– Да так… Сессия приближается, девки, зимняя сессия. Пережить бы, вот в чем вопрос.
– Пережить бы, – эхом отозвалась Сашка.
Витя наставил на нее черные стекла очков:
– Вам-то что, первый курс, гуляй и радуйся. Новый год встречай. А вот на третьем экзамен по специальности, девки.
Оксана выключила воду. Обернулась, вытирая руки и без того мокрым полотенцем:
– Что? Трудно?
Витя неопределенно покачал головой:
– Можно сказать и так… Трудно. Мы после экзамена переходим на другую базу… Кто сдаст, конечно.
– Может, там будет легче, – предположила Сашка без особой уверенности.
О том, где находится и что представляет собой «другая база», никто из первокурсников не имел понятия. Говорили, что это какой-то очень продвинутый, технически оснащенный институт с «европейским ремонтом» в общаге и компьютером на каждом столе. Говорили, что это мрачные катакомбы глубоко под землей. Говорили, что это в другом городе.
Кое-кто – Сашка сама слышала – вполне серьезно предполагал, что это на другой планете.
Сама Сашка сказала однажды Косте – в шутку, конечно, – что «другая база» для старшекурсников – нечто вроде загробного царства, о котором никто ничего не знает, потому что оттуда не возвращаются. Костя, помнится, отреагировал странно – побледнел и тихим голосом предложил так больше не шутить.
– Может, и легче, – уныло согласился Витя. – Эх, девки, я ведь в мореходку собирался.
Сашка налила дымящийся кипяток в эмалированную кружку. Плюхнула внутрь чайный пакетик на веревочке.
– Сколько тебе сахара?
– Две ложки. Нет, три.
Сашка поставила чашку на край стола. Витя неуклюже поднял ее обеими руками – в кожаных перчатках – и вылил в себя горячий чай, как воду.
Сашка задержала дыхание. Витя поставил пустую чашку на стол, улыбнулся, облизнул губы:
– Спасибо.
– Не горячо? – тихо спросила Сашка.
Он помотал головой:
– Не… Пойду я учиться, девчонки. Спасибо, не поминайте лихом.
И вышел.
* * *
Сашка вошла в комнату с учебником под мышкой. Света было чуть – одна настольная лампа да еще огоньки сигарет. В табачном дыму трудно было разглядеть лица, Лиза сидела на столе рядом с магнитофоном, еще человек десять – первокурсники, второкурсники – устроились где придется. На Сашкиной кровати сидели двое – крупная полузнакомая девушка тискалась со своим парнем. Ее звали Ира, его, кажется, Слава.
– Отбой, – сказала Сашка. – Одиннадцать часов. Все вон из комнаты.
Ее не слушали и не слышали. Она подошла к столу и сбросила магнитофон на пол.
Отскочила крышка. Вывалилась кассета. Разговоры смолкли.
– Обалдела, Самохина? – в полной тишине спросила Ольга из тридцать второй комнаты.
Сашка включила свет. Все прищурились; Сашка смотрела широко открытыми, даже чуть выпученными глазами.
Только что, на кухне, под смех и чужие голоса, она закончила двадцать пятое упражнение.
Хотя Портнов задал ей номера тринадцать – семнадцать.
Так вышло, что, отработав семнадцатое, Сашка прочитала следующее – просто из любопытства – и ничего не поняла.
Вместо того чтобы просто закрыть книгу, она прочитала задание еще раз. Понятные слова. Более-менее понятные образы. А вот что с ними надо делать и как – представить было совершенно невозможно.
И тогда у Сашки проснулся давний «бзик». Может быть, стиль отличницы и «зубрилки». Может быть, инстинкт исследователя. Но она мысленно протянула ниточки от семнадцатого упражнения к восемнадцатому, потянулась, как в полную темноту, и через несколько минут нащупала то, что привыкла называть «контуром» упражнения.
