Марина и Сергей Дяченко
Метаморфозы. Тетралогия
– Он сказал, что я какая-то особенная, – пробормотала Сашка. – А потом – что ошибся и я как все… Тебе что-то подобное говорил?
– Нет. Знаешь, как он мягко стелет… «Очень хорошо, Костенька, на завтра вот этот столбик, что я пометил красным…»
Костя очень похоже изобразил Стерха. Сашка невесело усмехнулась.
– Чем я могу тебе помочь? – спросил Костя.
– Подойди ко мне завтра… то есть сегодня… вот так же. И снова спроси, почему меня не было на паре.
Костя повернул голову. По его взгляду Сашка поняла: он думает, что над ним издеваются.
– Я серьезно, – она потупилась. – Мне… не с кем поговорить.
– А Егор?
Сашка задумалась.
Не о Егоре. Сейчас, на стылом подоконнике продуваемого сквозняками коридора, она впервые поняла, что этот день, прожитый начерно, никто не будет помнить, кроме нее… и еще разве что Стерха с Портновым, но их здесь нет, и им нет дела до Сашкиной личной жизни. А значит, она может говорить Косте все что угодно. Все спишется. Все уйдет. Завтра утром Костя снова удивится и встревожится, почему Сашка не пришла на специальность.
– Если бы у тебя был день, который никак тебе не зачтется, ни в какие «ведомости» не пойдет… что бы ты сделал?
– Ограбил банк, – пробормотал Костя. – Знаешь, был такой фильм…
– Да, я что-то помню… мама вроде бы приносила кассету. И мы смотрели вдвоем. Еще без Валентина. Я тогда не знала… не думала, что это случится со мной.
По коридору прошла, шлепая тапочками, Аня Бочкова. Остановилась в двери душевой:
– Сашка, ты Портнова не боишься? Почему на специальность не ходишь?
– Мне разрешили, как лучшей студентке. – Сашка мельком взглянула на Костю.
Аня хмыкнула, вошла в душевую и закрыла дверь.
– Донесет Женьке, – сказала Сашка.
Костя ощетинился:
– Что именно донесет?
– Уж найдет что. Но это не имеет значения, потому что завтра начнется все сначала, и все переиграется по-новому… Послушай, ты говоришь, у меня сильная воля. А я ни на что не могу решиться. Пройтись по институту голой, напугать англичанку крысой, утопиться в проруби… Вот какие у меня дурацкие мысли. И ведь они неосуществимы. Потому что я должна и должна сдавать Стерху новые фрагменты. Он говорит: «Есть крохотная подвижка». Триста шестьдесят пять одинаковых дней, и крохотная подвижка превратится в маленькую подвижку. Десять повторяющихся лет – и мне разрешат сдавать первый зачет.
– Сашка, – тихо сказал Костя. – Я твой должник… Давай я тебе помогу.
– Как?!
В душевой приглушенно шумела вода.
– Ты меня прости, что я тогда так сказала, – проговорила Сашка. – Я… была не права.
Костя молчал.
Сашка неловко спрыгнула с подоконника:
– В общем, спасибо за сочувствие, но если я не пойду сейчас работать, то завтра… то есть сегодня…
– Погоди, – сказал Костя. – Покажи, как ты работаешь для Стерха.
* * *
В половине десятого вечера она вспомнила, что обещала Егору зайти в девять. Подумала – и решила, что суетиться поздно. Все равно с утра Егор не будет знать, что она не пришла. Они снова усядутся на матах в спортзале, и Егор снова скажет ей: «Давай поженимся».
Ну почему ее с каждым разом все больше злит это предложение?!
Они с Костей сидели в Сашкиной комнате, три белые точки посреди черного листа то налетали огнями поезда, то отдалялись, как созвездие на мутном небе. Сашка пыталась проработать фрагмент под номером двадцать четыре, но всякий раз, досчитав до семидесяти, обрывала попытку.
– Я не могу понять, что происходит, – признался Костя. – Это… как музыкальное вступление, которое все повторяется и повторяется, а самой-то песни и нет. Может быть, если я сам попробую… посмотреть на этот фрагмент, мне придут какие-то мысли? Хоть намек, хоть идея, как тебе помочь?
– Нет, – сказала Сашка поспешно. – Не стоит. Это чужое упражнение. Стерх убьет нас обоих.
– Я могу поговорить с ним, – сказал Костя. – Со Стерхом.
– Завтра.
– Да… А завтра будет поздно… – Костя несильно подергал себя за волосы. – Может, тебе стоит вернуться к этим… к трекам на диске, к плееру?
Сашку передернуло от омерзения.
– Я думаю, Стерх был не прав, когда дал тебе альбом, – сказал Костя.
– Ты считаешь? Может, будешь преподавать на его месте?
– Не смейся. Он психологически был не прав. Он решил, что проблема в диске, а проблема в тебе! Если он даст тебе распечатку, как мне, или тетрадь, как Женьке… Все равно ничего не получится, потому что ты не хочешь.
– Ты же видишь, я хочу. Я на стенку лезу, так стараюсь!
Костя упрямо покачал головой:
– Ты сопротивляешься. Ты борешься за себя.
– Стерх точно так же говорил, – вспомнила Сашка. – «Вы боретесь за себя в устоявшемся обличье, две руки, две ноги…»
– Да. И ты права. А я вот не смог бороться.
– Да, но ты живешь нормально, а я…
– Я живу нормально?
После этих его слов стало тихо, и в тишине прошло длинных пятнадцать минут. Сашка не решалась заговорить; Костя, сын своего отца, внук своей мертвой бабушки, муж Жени Топорко, которая не стала менять фамилию, чтобы не быть Коженниковой… Костя, студент-второкурсник института специальных технологий города Торпы…
– Прости, – сказала Сашка.
– Да и ты меня, – Костя сгорбился. – Я хочу тебе помочь, но у меня нет злости. Я ударил бы тебя, – он криво улыбнулся, – но… не могу тебя бить. Наверное… он прав.
– Кто? – спросила Сашка, заранее зная ответ.
– Он, – повторил Костя. – Он обо мне очень невысокого мнения, знаешь. Я пытался раскрутить маму на разговор… о нем. Как так вышло, что он стал моим отцом? – Костя в отчаянии хлопнул ладонью по подоконнику. – Как меня угораздило стать его сыном? Кто он вообще такой?
– И что сказала мама?
– Ничего. Она вообще не желает о нем говорить. У нее истерика начинается – после стольких-то лет!
– Как же она отпустила тебя в Торпу?
– А как твоя мама тебя отпустила? Наверняка нашлись какие-то… резоны. У моей всю жизнь, всю свою жизнь, сколько я себя помню, был бзик насчет армии. Будто бы ей цыганка нагадала, или что-то в этом роде, что меня в армии обязательно убьют. Если она меня во дворе видела с деревянным пистолетом… такое начиналось! – Костя вздохнул.
– Он сыграл на ее страхе, – сказала Сашка.
Костя поднял глаза:
– Он вообще… играет на страхе. Твоем. Моем.
Сашка промолчала. Они сидели рядом, понурившись, почти соприкасаясь головами.
– Я хотел бы, Сашка, когда-нибудь встать – и осознать, что не боюсь ничего. Я устал.
– От страха?
– Да. Каждую секунду…
– И сейчас?
– Боюсь.
– Чего?
– Завтра прийти в аудиторию… Что там на первой паре, английский? А тебя нет. Тебя вообще нет в жизни, потому что ты осталась…
Костя не договорил. Сашка, повинуясь почти материнскому побуждению, положила ладонь ему на плечо:
– Не бойся. Я постараюсь. Завтра ты придешь в аудиторию, я скажу тебе «спасибо»…
Затопали ноги в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге стояла не Лена и не Вика – на пороге стояла Женя, красная, как помидор, в махровом халате, с белыми от злости глазами.
* * *
Город Торпа был усыпан снегом. Дома стояли в светлых капюшонах, надвинутых на жестяные козырьки; воздух увлажнился и потеплел. Завтра будет оттепель, вспомнила Сашка. Оттепель и порывистый ветер.
Она купила батарейки в ларьке возле почты. Все, что там были. Сто штук; продавщица бегала за ними на склад, а Сашка до копейки потратила деньги, оставшиеся от последней стипендии.
Она вернулась к себе в комнату. Надела наушники. Положила кулек с батарейками под кровать. Вытащила запылившийся конверт с золотистым диском, защелкнула крышку плеера, включила первый трек.
А потом второй.
Восемнадцать треков разной длины. Восемнадцать отрезков чужого молчания. Давящего. Равнодушного. Отрешенного. Восемнадцать разновидностей молчания, партитура полной тишины.
Летели на пол севшие батарейки, Сашка ставила на их место другие; тишина становилась все плотнее. Закладывало уши. Сашка смотрела в темноту.
В середине ночи она была уверена, что у нее три руки. Третья росла откуда-то из области грудины. Ее тело утратило очертания, раздулось и едва помещалось на кровати; ее тело лезло из рамок, как дрожжевое тесто из кастрюли. Она терпела, стиснув зубы; последовательность из восемнадцати треков повторялась раз за разом, проходили часы…
Она не заметила, как заснула. Спокойно и глубоко, не снимая наушников.
* * *
Солнечный свет бил сквозь окно без занавески, падал на пыльный линолеумный пол. Простыня казалась старым парусом, вся в квадратиках переплетенных нитей. Одеяло сползло, квадратное отверстие пододеяльника делало его похожим на туз бубен. Сашка удивилась, как много можно заметить одновременно.
Она повернула голову. Шея ворочалась с трудом. Комната подрагивала, будто отражение в воде под порывами слабого ветра. Постели соседок были пусты, кое-как накрыты покрывалами. Первая пара – английский…
Который час? Какой сегодня день?!
Время, единицы времени, значки. На тумбочке, в старом блокноте, записана важная информация, сдвоенный код, время суток, четыре символа один за другим… Вечерние индивидуальные занятия с Портновым…
Потому что сегодня вторник.
Сашка повернулась на бок, потянулась к тумбочке – и увидела свою руку.
Она закричала. Вместо крика получился хрип. В горле клекотало. Сашка села на кровати; что-то отчетливо хрустнуло. Обе ее руки были подобием механических протезов, сделанных из слоновой кости и обтянутых полупрозрачной, ослепительно-белой кожей. Она поднесла правую ладонь к лицу, сжала пальцы; шестеренки, проворачиваясь, разорвали кожу и вылезли наружу острыми иголками. Боли не было.
Сашка с трудом поднялась. Пол не качался под ногами, но голова казалась очень большой. А ощупать ее этими новыми, белыми, механическими руками Сашка боялась. Вдруг что-то сломается?
Колени почти не гнулись. Ступни казались деревянными. Сашка дохромала до стола, нашла зеркальце. И закричала – захрипела – опять.
У нее в глазах не было ни зрачков, ни радужки. Только белки в красных прожилках. Сашка отшвырнула зеркало, но продолжала себя видеть; теперь оказалось, что она смотрит не глазами. Всей кожей лица, голых локтей, шеи; трясясь, она стянула футболку и увидела комнату кожей спины. Сняла спортивные штаны, в которых уснула вчера, вместе со штанами соскользнули и трусы. Теперь каждая точка ее тела видела картину, и, складываясь, они образовывали мир-без-Сашки. Ее тело – белое, тощее, трясущееся посреди захламленной комнатушки общежития – было единственным пространством вне этого мира.
По ее коже пробегали искры. Робкие огоньки, будто скатывающиеся капли. Маленькие молнии. Из-под оболочки, местами почти прозрачной, проступали вены, капилляры и волокна мышц – таинственный лес. Очень чесалась спина; что-то происходило с позвоночником – он похрустывал, подвижный, живущий собственной жизнью.
Она услышала шаги в коридоре. Осознала, что уже поздно. Две первые пары прошли, и заканчивается обед.
Две пары и обед нового дня! Она вырвалась из кольца, она сделала… Что-то… И что-то случилось с ней.
К ее двери подходили – снаружи. Белыми руками она схватила швабру, стоящую в углу, и просунула древко в дверную ручку. И в ту же секунду в дверь постучали – это был стук Егора, быстрый, уверенный: тук. Тук-тук. Тук-тук.
– Саня? – В голосе Егора были и напряжение, и беспокойство. – Ты дома?
Швабра-задвижка дернулась – дверь пытались открыть.
– Сашка? Алло?
– Я…
Голос звучал жутковато. Сашка прокашлялась.
– Ты что там, заболела?
– Да, – сказала Сашка. – Я заболела и сплю.
– Послушай, – сказал Егор, приблизив, по-видимому, губы к замочной скважине. – Надо поговорить.
– Я… не могу. Я плохо выгляжу.
– Плевать, – сказал Егор, в его голосе было нетерпение. – Переживу. Открывай.
– Не могу. Потом.
Пауза. Егор, наверное, оглядывался; наверное, он чувствовал себя идиотом – вот так стоять посреди коридора перед запертой дверью.
– Впусти меня. Что я тут торчу как дурак!
– Не могу, – прохрипела Сашка. – Я… сплю.
– С кем? – после коротенькой паузы спросил Егор.
Она попятилась от двери. Она понимала, что сейчас надо сказать что-то остроумное, пошутить, будто бы в ответ. Но она так растерялась, что не могла ничего придумать.
– Ну ладно, – тихо сказал Егор.
И она услышала, как удаляются его шаги по коридору.
* * *
Она надела перчатки, чтобы скрыть свои руки. Она надела самые черные колготки и самые плотные джинсы. Два свитера один на другой. Теперь она видела мир только кожей лица, и картинка получалась привычной, хотя и неполной.
Ее темные очки не были достаточно темными, чтобы скрыть белые слепые глаза. Тогда она нарисовала глаза фломастером на веках. Трудно и неудобно было ходить с закрытыми глазами, но ничего лучшего она не могла придумать.
Спрятавшись таким образом – прежде всего от себя, потому что больше никого в комнате не было, – Сашка села за стол и раскрыла текстовый модуль. По привычке, потому что читать сейчас она все равно не смогла бы.
Дело стронулось с мертвой точки. Тишина, или что там было на диске, вошла и воцарилась. Сашкино тело продолжало меняться; она чувствовала, как натягивается и обмякает кожа, как пульсирует студенистый ком в груди, а позвоночник подрагивает, будто труба, качающая вверх-вниз массы горячей воды.
Ничто и никогда не будет по-прежнему. Мама… Егор… Костя… Оцепенев за письменным столом, Сашка думала, что, может быть, вчера было лучше и вчера следовало оставить все как есть?
За окном шел снег. Оттепель, мокрый снег, ветер! Все как обещали, все сбылось… И наступило завтра.
А Костя пришел утром на пару – и не увидел Сашку!
Она встала. Накинула куртку. Села опять. Костя помнит все, что она сказала… И все, что случилось вчера, уже внесено в историю их жизни. И подоконник. И эти батарейки… Они раскатились по всей комнате, дешевые, китайские, но все равно их слишком много, они не успели бы истратиться за одну только ночь. Или ночь тоже повторялась кольцом – еще, и еще, и еще?!
Сашка метнулась по комнате из угла в угол. Открыла форточку. Закрыла опять. Она должна была прийти на первую пару! Но как она пойдет в таком виде? Как она хоть перед кем-то покажется в таком виде?!
Она снова уселась перед столом и подумала о Егоре. Любовь ее привела к нему в постель – или добрый совет горбуна? «Имеет значение ваш чувственный опыт, ваш гормональный статус…» Она сколько угодно может врать себе, что вот, любовь подкралась незаметно, но исключительно вовремя, такое удачное совпадение…
Вчера Егор сказал: «Давай поженимся». Нет… нет! Сашка схватилась за голову; вчера, именно вчера она в раздражении оборвала его: «Только не говори, что нам надо пожениться». Она не думала, что именно этот день, эта раздраженная реплика останется в ее жизни… И в его жизни. Она не удержала себя в руках… Потом не пришла, хотя и обещала, потом этот скандал с Женей, он внесен в историю. Костя молодец, что не стал оправдываться. Но Егор…
О чем она думает, превращаясь в чудовище, может быть, умирая?!
…А Егор – первокурсник. Он понятия не имеет, каково это – сдавать сессию и что связывает на самом деле Сашку и Костю. Не пошлая история о том, как мальчик девочку любил, она ему не давала, тогда он нашел другую, покладистую. Их связывает прошлогодняя Костина пересдача, те пощечины, от которых у Сашки болели ладони – она била его, чтобы он учился, чтобы он сдал, чтобы он выжил.
Их связывает вчерашний вечер, когда Костя не решился ее ударить… но все равно вернул долг. Потому что хотел, чтобы выжила Сашка. И будь проклята та килька в томате, водка с пепси-колой, нечистая постель и дверь, запертая на швабру. Все у них могло быть по-другому. Все.
А Егор – собственник; его девушка должна открывать ему дверь всегда и по первому требованию. Что бы с ней ни происходило. Надо было открыть ему дверь! Надо было открыть и сбросить одежду! Чтобы он понял…
Может быть, Костя придет? Спросит, что с ней случилось? Или после вчерашнего Жениного демарша побоится без крайней надобности подниматься на второй этаж?!
Сашка осталась одна. Совершенно, космически. И не ужасная метаморфоза тому причиной, а чья-то ревность и чья-то гордость. Обычные вещи. Можно сказать, бытовые.
За окном постепенно темнело. Приближалось время занятий с Портновым; Сашка с трудом поднялась. Забыв на столе раскрытый учебник, накинула куртку. В карманах звенела мелочь.
Низко надвинула капюшон, поправила темные очки на носу. Вышла из комнаты. Мир покачивался; Сашка видела его кожей щек, и потому казалось, что она стала на несколько сантиметров ниже.
В конце коридора болтали два первокурсника; увидев Сашку, вытаращили глаза и замолчали на полуслове. Она прошла мимо, неуклюже кивнув – будто дернув головой. Первокурсники смотрели с ужасом.
Пусть расскажут Егору, отрешенно подумала Сашка.
Снег во дворе был вытоптан. Бездомные собаки разукрасили углы желтыми иероглифами. Сашка видела глаз вороны, умостившейся на голой липе. Видела каждый окурок, втоптанный в грязь перед входом в институт. Поворачивая лицо, видела потоки воздуха разной температуры – теплые струйки поднимались из форточек, сырое марево дрожало над крышей. Оттепель.
Отвечая на чьи-то приветствия, ловя недоуменные взгляды, она вошла в институт. Уже взявшись за ручку аудитории, вспомнила, что так и не успела даже по первому разу прочитать для Портнова параграф.
Отступать было некуда. Она вошла.
Женя Топорко как раз закончила занятие. Не было другого человека, которого Сашке в этот момент хотелось бы видеть меньше.
Облик Сашки, в капюшоне, в черных очках, темным чучелом остановившейся в двери, произвел на Женю впечатление. Она потрясенно разинула напомаженный рот.
Портнов обернулся, хотел было что-то сказать – и замолчал. Сашка впервые в жизни увидела, как он меняется в лице.
– Свободна, Топорко. Поторопись, пошло чужое время.
Женя нарочито медленно закрыла книжку, положила ее в сумку, подергала «молнию» – та не закрывалась. Женя мельком взглянула на Сашку – и снова на сумку. Сделала озабоченное лицо: как же ее закрыть?
– Топорко! За дверь!
Голос Портнова произвел магическое действие. Женя вылетела из аудитории, как подхваченный сквозняком бумажный шарик.
Сашка стояла неподвижно.
– Подойди.
– Я не прочитала параграф.
– Понятно… Сядь.
Портнов вытащил мобильный телефон. Бросил в трубку:
– Пришла.
Сунул телефон обратно в карман.
– А разве в Торпе есть покрытие? – тихо спросила Сашка.
– Теперь есть, – сказал Портнов, перебирая бумаги на столе. – Прогресс неудержим… Как ты себя чувствуешь?
Сашка сглотнула. Под двумя свитерами и майкой катились, будто капельки пота, трескучие искорки.
– Сними очки. Вообще, убери этот маскарад, сейчас придет Николай Валерьевич.
Сашка зубами стянула шерстяные перчатки. Ее руки видоизменились еще больше: кожа стала почти прозрачной, колесики-суставы блестели белым никелем, по трубочкам-венам текла золотистая, вязкая на вид жидкость. Портнов подался вперед, выглядя почти таким же потрясенным, как Женя; Сашка сняла очки. Открыла глаза. Потом закрыла снова, демонстрируя картинку на веках.
– Остроумно, – глухо сказал Портнов.
Без стука раскрылась дверь. Вошел Стерх и тут же повернул ключ в замке. Он был очень бледен, пепельные волосы спутались, как будто Николай Валерьевич долго бродил без шапки на сильном ветру. Горб топорщился на спине заметнее, чем обычно.
Сашка расстегнула куртку. Уронила на пол. Сняла через голову свитер, потом еще один, осталась в синей майке. Мельком глянула на свои предплечья и локти; посиневшая бугристая кожа кое-где была покрыта лиловыми перьями.
Портнов присвистнул и снял очки. В его взгляде появилось теперь нечто новое. Если бы Сашка не знала Портнова – подумала бы, что это страх.
– Вы довольны? – спросила Сашка, глядя на Стерха. – Я хорошо поработала?
– Да. Я доволен.
Стерх не был похож на себя. Куда девался мягкий, немного рассеянный Николай Валерьевич; горбун стоял, хищно подавшись вперед, и смотрел на Сашку, как китобой на лучшего в своей карьере кита. Как кот – на выдающуюся мышь. Как охотник на призовую добычу. А у Сашки не было глаз, чтобы достойно ответить на этот взгляд.
– Спасибо, – сказала Сашка. – Вы своего добились. Вы сделали из меня вот это.
Комната поплыла. Сашка видела ее зудящей кожей, видела стену за спиной, ключ в замочной скважине, круглую бирку «38», щербинку на дверной ручке. Институт специальных технологий переработал ее, переварил, как хотел.
– Все, – сказала Сашка шепотом. – С меня хватит. Я больше не могу.
Горбун подхватил ее, падающую. Обнял. Это было так неожиданно и дико, что она замерла, не посмев вырываться.
– Я был прав, Олег. Ты видишь, я даже недооценивал… Ты подарок, Сашенька. Талант. Ты вырвалась из оболочки, вылупилась из яйца… ты видела цыплят? Им надо дать время, чтобы прийти в себя… Освоиться с новым миром и своим новым местом в мире… Ну-ка, перестань. Все хорошо. Ты прорвалась на свою главную дорогу, теперь ты пойдешь по ней, шаг за шагом, будешь учиться и выучишься. И все тебе будет понятно… Нет, но какой подарок!
И Сашка, смотревшая на горбуна кожей щек, разглядела на его глазах слезы.
* * *
Он вел ее по коридору, и студенты, идущие навстречу, расступались. Сашка, в куртке с низко надвинутым капюшоном, в темных очках, в шерстяных перчатках, шла под конвоем, съежившись, опустив глаза. Стерх держал ее за локоть – чтобы не свалилась или чтобы не удрала. Скорее всего, и то и другое.
Они были на первых ступенях лестницы, ведущей в административное крыло, когда из-за бронзовых копыт конной скульптуры выбежал Костя.
Сашка рванулась, освобождаясь. Стерх поймал ее за капюшон.
– Костя! – крикнула Сашка. – Прости. Я… не смогла прийти на английский!
Костя остановился, переводя взгляд с Сашки на горбуна и обратно.
– Что вы с ней сделали?!
– Завтра, – с улыбкой предложил Стерх. – Вы встретитесь завтра и обо всем побеседуете… Извините, Костенька, у нас совсем нет времени.
И он повлек – почти поволок – Сашку вниз, в кабинет. Она хотела на ходу крикнуть Косте: «Спасибо»…
Но у нее не повернулся язык.
* * *
Она вернулась в общежитие в половине двенадцатого ночи, едва живая, но в человеческом обличье. Еще пробегали по коже колючие искорки, еще ныл позвоночник, но в глазах были и зрачок, и радужка, а руки, хоть и непривычно белые, перестали быть похожими на механические протезы.
Стерх возился с ней долго. Ей казалось, что это никогда не закончится. Она сидела за столом – в наушниках, перед ней лежала стопка бумаги, а скрюченная рука держала карандаш. Стерх рисовал перед ней знаки, один за другим, сложные незнакомые знаки, не связанные на первый взгляд никакой системой, а Сашка должна была вписывать недостающие линии, а тишина давила на барабанные перепонки, и Сашка, покорившись неизбежному, каким-то чудом догадывалась, чего не хватает, и водила карандашом, и стопка исписанных листов перед ней росла. Стерх менял диски в плеере и сам переключал треки.
За эти часы Сашка много нового узнала о тишине. Молчание могилы, которой две тысячи лет, не было похоже на беззвучие ледяной пустыни где-то в далеком космосе. Сашка перестала ощущать боль и время – зависла, как муха в янтаре, и пришла в себя только тогда, когда Стрех пустил ей в глаза световой луч, отразившийся в перламутровом зеркальце.
– Ну-ка… Смотрим на меня… Славно. Вот это совсем другое дело. Просто дух захватывает, что тут еще можно сделать, какая предстоит нам с вами работа… Редкий дар. Редкостный.
За маленькой дверью обнаружилась крохотная душевая с зеркалом во всю стену. Сашка смотрела на себя и видела осунувшуюся, с перепуганными глазами, растрепанную, но совершенно нормальную девицу. Человека.
– Вам не холодно? Наденьте свитер… Значит, так, Сашенька, вы начинаете работать по специальному графику, мы с вами будем заниматься каждый день, кроме субботы и воскресенья. У нас наметилась тенденция к бесконтрольному метаморфозу, вот с этим-то и начнем бороться в первую очередь. Хотите есть? Может быть, чай? Спокойнее, Саша, спокойнее, это день вашей победы, это праздник… Вы устали, я понимаю.
Она добрела до своей комнаты, держась за стену. Лена и Вика, разумеется, не спали – сидели над учебниками.
– И где ты была?
– На занятиях.
– Здорово вас гоняют на втором курсе, – с сочувствием сказала Лена.
– Нас будто мало гоняют, – проворчала Вика. – А что еще будет…
И обе согнули спины над текстовыми модулями, а Сашка легла в постель и потеряла сознание.
* * *
Она проснулась рано утром – не позже пяти – оттого, что надо было подниматься и выходить на пробежку. Села на кровати, ничего не соображая, помотала головой и тогда только вспомнила, что обязательных пробежек больше нет, что она учится в институте специальных технологий, что вчера она превратилась в чудовище…
И что Егор оскорблен. Сашка обещала прийти – и не пришла. Он просил впустить его – а она не открыла дверь. И еще была сцена с Женей, ставшая, конечно, достоянием всего общежития.
Посапывали в тяжелом сне соседки. Сашка встала, зажгла настольную лампу и тогда только обнаружила, что ее запястья покрылись чешуей и шея, по всей видимости, тоже.
Она нашла зеркало. Да: розоватая, перламутровая, мягкая, но с каждой минутой все более твердеющая чешуя.
Вытащила из сумки плеер. Хоть бы не сели опять батарейки; поставила диск, полученный вчера от горбуна. Три минуты сидела не двигаясь, пропуская через себя тишину, как губка – горячую воду.
Чешуя превратилась в кожу – грубую, обветрившуюся. Все как обещал Стерх: «Учтите: по утрам возможны рецидивы. Организм во сне, в бессознательном состоянии, станет выходить из-под контроля. Не пугайтесь; я даю вам вот этот диск, он ничего не значит для вашего развития, у него единственное назначение: стабилизировать вас в человеческом теле. Встаете утром, идете в туалет, чистите зубы – слушаете. Даже если чувствуете себя хорошо, все нормально – все равно слушаете. И не надо бояться, Сашенька, самое сложное позади!»
Потерев шею, помассировав запястья, Сашка легла на спину и уставилась в потолок.
Пора подводить итоги. Она вырвалась из «кольца», в которое заключил ее по воле преподавателей Фарит Коженников. Она вернула себе человеческое обличье. Она чувствует себя в общем-то нормально, даже хорошо: сна ни в одном глазу, голова свежая, тело легкое, хоть сейчас выходи на пробежку. Что дальше?
Егор. Сашка обязана загладить свою невольную вину. Должна объяснить, что случилось. Хотя…
Сашка несильно прикусила язык.
Если Егор узнает, что Сашка слушала его «Давай поженимся», как заевшую пластинку…
И ничего ему не сказала о повторяющемся дне…
Но ведь он и не спросил! Костя заметил, что творится неладное, а Егор…
Егору было не до того. Ему надо было собраться, сосредоточиться перед этими словами: «Давай поженимся»… Или он их так сказал, без подготовки? Что называется, ляпнул?
Совершенно ясно было одно: если Егор узнает, что позавчерашний день был для Сашки всего лишь дублем, одним из многих повторяющихся дней, – он почувствует себя таким дураком, что никакие хорошие отношения под этим прессом не выживут. Значит, надо молчать. Надо попросить Костю, чтобы молчал тоже… Это в его интересах…
Сашка глубоко вздохнула. Опустила веки. Прислушалась к своему телу: вроде бы все нормально; немножко хочется есть. Вот руки, вот пальцы на ногах… можно ими пошевелить… вот кровать…
Сашка широко раскрыла глаза.
Кровать стала частью ее тела. Почесывался матрас, который давно пора было выстирать. Железные ножки ощущали линолеум, на ощупь он казался мягким и даже теплым. Сашка сглотнула; несколько метров пола под кроватью тоже сделалась частью ее тела. Грубоватой, не очень чистой. Но зато просторной и твердой. Все более, более просторной…
Сашка охнула, прижала кулаки к груди. Вот оно, ее тело. Кровать – отдельно. Комната – отдельно. И отдельно – Сашка.
Прошла минута в тишине. По Сакко и Ванцетти проехала машина.
Я не буду больше этого пробовать, сказала себе Сашка. И тут же удивилась: а почему – нет? Разве это неприятно? Разве это постыдно?
Она чуть расслабилась и снова присвоила кровать. Часть пола. Весь пол в комнате. Стены. Она стала комнатой. Чуть качнула белым казенным абажуром… Поморщилась от пыли… Хлопнула форточкой, как хлопают ладонью по колену.
Полетели осколки. Сашка вздрогнула от неожиданной боли, ощущение было сродни тому, какое бывает, если сломаешь ноготь. От звона стекла проснулась Вика и села на кровати.
– Блин… Что это… Ветром форточку разбило? Вот блин, я же вчера закрывала!
Сашка молчала. Она снова вернулась в себя, две руки, две ноги, пот, выступивший над верхней губой, и панически бьющееся сердце. Лена молча помогала Вике загородить форточку подушкой без наволочки.
– Вот же елки-палки… Картоном теперь закрывать? У них стекла не выпросишь… А ветер какой… Ну ладно, полшестого, поспим еще, что ли?
Снова сделалось тихо. Сашка лежала затаив дыхание, и кровать под нею была кроватью, больше ничем другим.
А что она еще может делать?
А что она сможет делать, когда выучится окончательно? Горбун твердит о блестящих перспективах… Чудесных открытиях… О том, что она, Сашка, феноменальный талант…
Тикал будильник. На самом краю стола, спрятанный под стопкой общих тетрадей, лежал альбом горбуна. Тот самый, что не принес Сашке успеха; Костя был прав. Дело не в диске и не в альбоме, дело в ней, в Сашке. Она справилась с диском.
Интересно, а справится ли с альбомом?
Стерх ничего не говорил на этот счет. Ему было не до того.
Сашка решительно подтянула одеяло и перевернулась на другой бок. Завтра она вернет альбом горбуну. Ни за что на свете не раскроет «фрагменты», не упрется глазами в проклятый «якорь»…
Это интересно. Это как упражнения для Портнова – сперва невыносимо, а потом затягивает. Теперь, переступив невидимую черту, что увидит Сашка в черном альбоме?
Что именно она увидит?
Приступ любопытства был похож на острый голод. Сашка поворочалась, сминая простыню, потом встала. Ее ногам, в отличие от ножек кровати, линолеум вовсе не казался теплым. Она надела тапочки и подошла к столу. Вот рукописный английский словарь, вот конспект по праву, еще какие-то бумаги…
А вот альбом.
Черные квадраты фрагментов маслянисто поблескивали. И в центре каждого белым созвездием светился «якорь» – три точки.
Сашка открыла самую последнюю страницу. Сконцентрировала взгляд на белом треугольнике в центре и задержала дыхание.
Три точки исчезли. Несколько секунд Сашка висела в черноте, абсолютной, как тишина в наушниках Стерха. А потом из черноты проступил – выпрыгнул, выступил – город, окруженный высоченной стеной до неба.
Теперь Сашка видела его в мельчайших, подробнейших, реальнейших деталях. Город был угольный, аспидный. Чем-то похожий на Торпу, но – совершенный. Сашка почувствовала мрамор под босыми ногами, хотя стояла в тапочках на линолеуме, Сашка почувствовала струи воздуха, холодного и теплого, на лице. Запах дыма от горящих сосновых дров. Прохладный камень и нагретый камень, гладкий и шероховатый, высокие стены, узкие окна, шпили в небо…
