bannerbannerbanner
Искусство управления государством: Стратегии для меняющегося мира

Маргарет Тэтчер
Искусство управления государством: Стратегии для меняющегося мира

Полная версия

Глава 1
Размышления о холодной войне

Картины на выставке

Во время работы над этой главой мне стало известно, что мой портрет в Лондонской национальной портретной галерее перенесли из зала современного портрета в зал исторического. Что ж, это абсолютно правильно. В конце концов, с того момента, как я покинула дом номер 10 по Даунинг-стрит, прошло уже 11 лет. Мир, как говорится, ушел вперед во всех отношениях.

К примеру, в 1990 году мы не могли и предположить, как велико будет воздействие информационной революции на бизнес, образ жизни и даже ход военных действий. Мы не могли себе представить, что всемогущая японская экономика окажется в состоянии глубокой депрессии, а Китай может развиваться так стремительно. Мы не могли предвидеть, что самая страшная угроза достоинству и свободе человека будет исходить от его способности с помощью генной технологии воспроизвести самого себя. И уж, конечно, даже самый дальновидный государственный деятель не мог предсказать ужасы 11 сентября 2001 года.

Мир, который существует сегодня, лучше всего понятен тому, кто хорошо знает, каким мир был вчера. А «мир, который был» – предшественник сегодняшнего мира доткомов, мобильных телефонов и генетически модифицированных продуктов – это свидетель борьбы не на жизнь, а на смерть, от исхода которой зависел дальнейший путь развития.

Конечно, вести разговор о холодной войне сегодня – значит возвратиться назад к эре длиной в целую жизнь, а не просто на полтора десятка лет назад. По правде говоря, как это неоднократно будет продемонстрировано в дальнейшем, основные реалии изменились значительно меньше, чем риторика. Однако изменения все же есть, причем такие, которые имеют огромное значение для мира.

Встреча в Праге

Споры о значении краха коммунизма будут продолжаться до тех пор, пока не исчезнут книги и издатели, готовые их публиковать. Во вторник 16 ноября 1999 года ряд основных участников тех драматических событий, в числе которых была и я, собрались в Праге, с тем чтобы представить свое видение истории. С того момента, когда чехословацкая «бархатная революция» привела к падению одного из наиболее жестких коммунистических правительств в Европе и установлению демократического режима, прошло уже 10 лет.

Я не участвовала в праздновании десятилетней годовщины падения Берлинской стены, которое состоялось в Берлине несколькими днями ранее. Это событие вызывало у меня чувство обеспокоенности. И вовсе не потому, что я страдаю ностальгией по коммунизму. Стена являла собой неоспоримое доказательство того, что коммунизм – это система порабощения целых народов. Президент Рейган был абсолютно прав в 1987 году, когда обратился к советскому лидеру с призывом: «Господин Горбачев, снесите же эту стену!»

Однако я не могла тогда, как не могу и сейчас, видеть в Германии просто другую страну, чье будущее зависит только от немцев, а не от кого-нибудь еще. Объединенная Германия, несомненно, вновь станет доминирующей державой в Европе. Было бы вполне дипломатичным, но в то же время и преступно наивным не замечать, что именно стремление Германии к господству привело на моем веку к двум ужасным глобальным войнам, которые унесли жизни сотен миллионов людей, в том числе девяти миллионов немцев. Немцы – культурный и талантливый народ, однако в прошлом они не раз демонстрировали поразительную неспособность ограничивать собственные амбиции и уважать своих соседей.

Хорошее знание прошлого и неопределенность будущего заставили нас с президентом Миттераном, при не слишком эффективной поддержке президента Горбачева, предпринять попытку замедлить процесс объединения Германии. Увы, наша попытка провалилась – отчасти из-за того, что у администрации США была иная точка зрения, но главным образом потому, что немцы взяли дело в свои руки, – однако они, в конце концов, имели на это право. К счастью, объединение произошло в рамках НАТО, что предотвратило образование опасного неприсоединившегося государства в центре Европы. Положительным было и то, что немцы получили возможность ощутить возврат контроля над своей собственной страной (будучи патриотом, я не отрицаю чужого права на патриотизм). Вместе с тем было бы лицемерием притворяться, что у меня нет серьезных опасений по поводу возможных последствий объединения Германии. Я не поехала в Берлин в октябре 1999 года, чтобы не портить торжества.

Совсем другое дело – встреча в Праге. На нее я очень надеялась попасть. Чехи пострадали и от нацизма, и от коммунизма. Оставленные демократическими государствами на произвол судьбы перед лицом агрессии обоих тоталитарных режимов, они слишком хорошо понимали необходимость бдительности.

Я всегда любила европейские города, которые в свое время находились за «железным занавесом», – Санкт-Петербург (за его великолепие), Варшаву (за ее героизм), Будапешт (за его изысканность). Но Прага – самый прекрасный город, в котором мне когда-либо довелось побывать. Она настолько прекрасна, что это сыграло определенную роль в ее судьбе. В 1947 году историк А. Дж. П. Тейлор спросил тогдашнего чешского президента Эдварда Бенеша, почему чешские власти не оказали более серьезного сопротивления Гитлеру, захватившему Чехословакию в 1939 году. Бенеш мог бы ответить, что чехи, поверившие обещаниям Германии, были захвачены врасплох. Или что их армия была слишком малочисленна для серьезного сопротивления. Однако вместо этого, к удивлению Тейлора, он распахнул окно своего кабинета, из которого открывался вид на неповторимые красоты Праги, и заявил: «Вот почему мы уступили без боя!»

Чешская Республика была среди наиболее успешно развивающихся посткоммунистических стран, главным образом благодаря дальновидной экономической политике ее бывшего премьер-министра, моего давнего друга и гениального, по Хайеку, экономиста Вацлава Клауса. Ему, однако, не удалось бы добиться таких успехов, если бы чехи не сохранили интуитивного понимания того, как можно заставить работать гражданское общество и свободную экономику. Это понимание было заложено в исторической памяти, вкрапленной в их культуру: не стоит забывать, что до Второй мировой войны Чехословакия имела такой же доход на душу населения, как и Франция. Чехи – это люди, которые всегда знали, как надо жить и как надо работать. Именно по этим причинам я с радостью приняла приглашение посетить Прагу, куда должны были также приехать Джордж Буш-старший, Михаил Горбачев, Гельмут Коль, Лех Валенса и мадам Даниэль Миттеран (как представитель своего покойного мужа).

Хозяином встречи был президент Вацлав Гавел. Чехословакии безмерно повезло, когда она в 1989 году обрела символ народного сопротивления в лице г-на Гавела – абсолютно честного и пользующегося практически всеобщим уважением человека. В конечном итоге он стал президентом и национальным лидером. Президент Гавел относился к тому разряду лидеров, которых невозможно представить у власти в обычных условиях; некоторые усматривают в этом его достоинство. Видный драматург, интеллектуал, сочетающий в себе мужество и мягкость характера, он более пяти лет отсидел в тюрьме за свои убеждения. Его речь спокойна, но убедительна; он не оратор в обычном смысле этого слова, однако в нем есть что-то от проповедника, заражающего слушателей своим вдохновением и моральной твердостью.

Из окон кабинета г-на Гавела в президентском крыле Пражского замка, где мы встречались в тот день, открывался вид на реку и старый город на другом берегу. Его интерьер заметно изменился со времен Бенеша. У рабочего стола стояла большая статуя обнаженной женщины, выполненная в египетском стиле, – предпочтения президента в искусстве, как, впрочем, и в политике, отличаются от моих.

Президент Гавел по своим убеждениям, вне всякого сомнения, является антикоммунистом. Однако он принадлежит к левому крылу, и это нашло отражение в его взглядах на мир. В своей речи, произнесенной на следующий день, он сформулировал их таким образом: «В настоящий момент ощущается настоятельная потребность в новом восприятии современного мира, как многополярной, мультикультурной и глобально взаимосвязанной сущности, а также в таком преобразовании всех международных организаций и институтов, которое отражало бы это новое понимание». Именно подобные утопические высказывания, несмотря на то что они принадлежат столь красноречивому человеку, беспокоят меня.

Вместе с тем наши взгляды на аморальную природу коммунизма полностью совпадали: это система (позволю себе вновь процитировать г-на Гавела), «в основе которой лежит ложь, ненависть и принуждение». Первое же общественное мероприятие, назначенное на утро среды, позволило мне понять настроения соотечественников президента. Я должна была открыть новый памятник сэру Уинстону Черчиллю – копию того, что установлен перед Вестминстерским дворцом в Лондоне. Ожидалось, что на церемонии открытия выступят Вацлав Клаус и Руперт Соумз, племянник сэра Уинстона.

В тот день было холодно, пронизывающий ветер пробирал до костей. Отказавшись от теплого пальто, я отправилась на церемонию в черном шерстяном костюме с меховой отделкой и очень скоро пожалела об этом. Довольно просторная площадь Черчилля в Праге оказалась заполненной людьми. Там собралось около семи тысяч человек, зрители высовывались из окон в надежде лучше разглядеть происходящее. Я начала свою речь:

Каждый раз, когда я приезжаю [в Прагу], мне кажется, что я попадаю в мир величественных церквей, дворцов и пробуждающих воспоминания произведений скульптуры. Признаюсь, я очень рада, что здесь нашлось место и для этого монумента. Среди этой красоты он будет напоминанием – а напоминания необходимы каждому поколению – о том, что свобода просто так не дается, за нее расплачиваются «кровью, изнурительным трудом, слезами и потом». Эта статуя сэра Уинстона Черчилля будет напоминать вам, как она напоминает мне, что свободе нельзя позволить исчезнуть с лица земли, что она должна существовать вечно.

Церемония получилась замечательной. Аплодисменты временами приобретали особое звучание, которое запоминается на всю жизнь. Под конец оркестр заиграл государственный гимн, и толпа со страстью подхватила его. Я могла лишь догадываться о том, что он значил для стариков, переживших вторжение нацистов, для более молодых людей, страдавших под властью коммунистов, и для совсем юных, которые не сталкивались в своей жизни с тоталитаризмом, но уже вкусили подлинной свободы.

 

Я простояла без движения почти час и совершенно замерзла. Когда мы спустились с трибуны, один чешский ветеран, сражавшийся в прошлой войне вместе с англичанами, попросил автограф. От холода у меня так дрожали руки, что я с трудом смогла расписаться. Подпись получилась настолько неразборчивой, что, несмотря на ее подлинность, когда-нибудь в будущем эксперты вполне могут счесть ее поддельной.

Дискуссия, состоявшаяся в тот день в огромном сверкавшем позолотой зале Пражского замка в стиле барокко, со всей очевидностью показала, что по сравнению с потрясшим меня единодушием чешского народа некоторые гости демонстрировали гораздо меньше согласия – прежде всего Михаил Горбачев. Дискуссия проходила под тактичным председательством историка Тимоти Гартона Аша, сыгравшего выдающуюся роль в событиях десятилетней давности. Слева от него сидели мадам Миттеран, Джордж Буш, я и Гельмут Коль. Справа – Вацлав Гавел, Михаил Горбачев и Лех Валенса. Тема обсуждения называлась «Десять лет спустя».

Довольно любопытно, что сформулированный таким образом заголовок выглядел поразительно незаконченным. Десять лет спустя – после чего? Очевидный ответ – после пражской «бархатной революции». Однако этот ответ нельзя было назвать единственным. Можно было вполне сказать «после крушения коммунизма», «триумфа свободы» или даже (что с точки зрения некоторых является спорным) «победы Запада в холодной войне». Варианты различались коренным образом, именно это и привело к разногласиям.

Все присутствующие (за исключением Даниэль Миттеран) были главными действующими лицами событий десятилетней давности, от которых зависел ход их развития. Лех Валенса, стоявший во главе профсоюза «Солидарность», сыграл решающую роль в борьбе за свободу Польши (я хорошо помню посещение судостроительного завода в Гданьске в ноябре 1988 года и попытки, как оказалось успешные, убедить генерала Ярузельского вступить в переговоры с «Солидарностью»[15]).

Михаил Горбачев положил начало реформам в Советском Союзе, которые привели – хотя и неожиданно для него – к крушению коммунизма. Вместе с тем наибольшей его заслугой, по всей видимости, следует признать решение не только не вводить танки, но и вообще не предпринимать никаких действий, когда страны восточного блока стали выходить из-под советского контроля.

Гельмут Коль, несмотря на потоки критики в его адрес, достоин, как наиболее выдающийся государственный деятель Германии, стать в один ряд с Бисмарком и Аденауэром. Он проявил неординарную политическую смелость перед лицом угроз и уговоров со стороны Москвы, когда она в 80-е годы отчаянно пыталась вбить клин между Европой и Америкой. Хотя я и не одобряю его тактику того времени, нельзя не признать, что он проявил незаурядные способности и умение при восстановлении целостности и обеспечении свободы своей страны в 1989–1990 годах.

Джордж Буш, хотя и выглядел усталым после длительной поездки по городам Европы, также присутствовал на встрече, как всегда в сопровождении Барбары. Мы с ним очень разные люди, у нас различные корни и отношение к жизни. Однако я очень высоко ценю его порядочность и патриотизм. Он взялся за продолжение дела Рональда Рейгана и успешно завершил его: умело применяя кнут и пряник, заставил Советы пойти по пути реформ и добился, чтобы объединение Германии проходило в рамках НАТО.

Я уже неоднократно говорила о своей собственной роли в событиях того времени: без твердой поддержки Великобритании администрации Рейгана вряд ли удалось бы удержать своих союзников на правильном пути. Я глубоко уверена, что именно то, что мы с Рональдом Рейганом разговаривали на одном языке (во всех отношениях), убеждало и друзей, и врагов в серьезности наших намерений.

Вклад каждого из присутствовавших, безо всякого преувеличения, был очень значительным. Однако человек слаб (а теоретики, как и политики, особенно подвержены человеческим слабостям), и со временем стали предприниматься попытки пересмотреть прошлое. В частности, нарочито преуменьшается роль Рональда Рейгана, а роль европейских лидеров, которые, за исключением Гельмута Коля, нередко пытались свести на нет усилия Америки, когда появлялась такая возможность, наоборот, приукрашивается; роль же г-на Горбачева, который явно потерпел неудачу в достижении объявленных им целей (спасение коммунизма и Советского Союза), представляется совершенно превратно.

Такие мысли занимали меня, когда я готовилась к выступлению на заседании. Конечно, я старалась держаться дипломатично. Я заявила, что «все на этом форуме чудесно». Вместе с тем в моей речи прозвучало, что именно Америка и Великобритания с их глубокой исторической приверженностью ценностям свободы сыграли решающую роль в ее завоевании. К этому я добавила, что сейчас меня занимает проблема утверждения свободы в других странах:

Мы получили уникальный шанс распространить свободу и господство закона на те страны, которые никогда их не знали, и именно в этом направлении, по моему убеждению, мы и должны двигаться. Я надеюсь, что ясно изложила свое мнение!

Видимо, так оно и было, судя по реакции г-на Горбачева, который буквально вышел из себя и энергично пустился в пространные возражения. Он утверждал, что в холодной войне не было победителей, обвинял людей вроде меня в «чрезмерном самомнении», заявлял, что ни одна отдельно взятая идеология – «ни либеральная, ни коммунистическая, ни консервативная, ни какая-либо иная» – не может дать всех ответов, и убеждал присутствующих в том, что «даже коммунисты хотели сделать мир более счастливым».

Из всего этого следовало, что, поскольку никто не победил (или, что было важнее для г-на Горбачева, никто не проиграл) и ни одна отдельно взятая идеология не могла удовлетворить потребности сегодняшнего мира, поиски решения должны продолжаться. Стоит ли удивляться тому, что они должны осуществляться с помощью столь милого всем наимоднейшего средства – обращения (как он буквально выразился) к «новым методам, новой философии, новому мышлению, которые могут помочь нам понять друг друга и условия мира, переживающего процесс глобализации».

Г-н Горбачев – великолепный, яркий, располагающий к себе оратор, – поверьте, я в этом хорошо разбираюсь. На той встрече он занял почти треть времени. Однако содержание его высказываний в Праге, по моему разумению, было, мягко говоря, сомнительным.

В то же время их нельзя было с легкостью отмести. Они являлись выражением стратегии, принятой левыми во многих странах в попытке избежать ответственности за грехи коммунизма и поставить себе в заслугу более прагматичные и современные взгляды на мир, созданный теми, кто действительно боролся с коммунизмом. И то, и другое следует решительно выявлять и опровергать.

Попытки пересмотра итогов холодной войны имеют разное обличье. Однако все они исходят из предпосылки, что политика Рональда Рейгана в отношении Советского Союза была слишком демонстративной, опасной и даже ведущей к обратным результатам. Такой подход раздражает меня вовсе не из-за моих дружеских чувств к давнему другу. Просто он всегда, – как прежде, так и сейчас, – вызывает у меня ощущение опасности, поскольку ошибочные выводы могут привести к неоправданным действиям.

Эти соображения я озвучила в тот же вечер в ответном слове во время церемонии вручения мне и другим высоким гостям чешского ордена Белого Льва. Я сказала:

Вера в достоинство личности, в то, что государство должно служить, а не господствовать, в право собственности и независимость – вот ценности, которые поддерживает Запад и за которые мы боролись во времена, называемые холодной войной. За десять лет, прошедшие с момента крушения коммунизма, об этом великом противостоянии было написано очень много. За это время нет-нет да и случались попытки пересмотреть его итоги. Однако правда слишком дорога для нас, чтобы поддаваться моде.

Принимая эту награду, мне хотелось бы назвать имя человека, который имеет большее, чем кто-либо другой (и большее, чем я), право претендовать на победу в холодной войне без единого выстрела: это, конечно, президент Рональд Рейган. То, что его нет здесь с нами (причины тому хорошо известны[16]), лишь подчеркивает, как много других, погибших в застенках, не смогло приехать сюда.

Радуясь тому, что Европа едина и свободна, мы не должны забывать о той страшной цене, которую пришлось заплатить за защиту и восстановление свободы. Как написал Байрон:

 
О вечный дух свободного ума!
Луч света в глубине темниц – свобода!
Всегда ты в сердце, рвущемся на волю.
Ты расправляешь крылья, ветром вея свежим,
Когда сыны твои в оковах, в вечном мраке,
А их страна кричит от боли.
 

Я хочу напомнить сегодняшним политикам (судя по тому, какой прием мне был оказан, простые граждане Чехии не нуждаются в подобных напоминаниях) о том, что холодная война была войной за свободу, правду и справедливость. Победа в ней принадлежит антикоммунистам.

Запад победил

И прежде всего, победил Рональд Рейган. Реальную взаимосвязь между действиями администрации Рейгана и реакцией Кремля можно будет установить лишь после того, как будут раскрыты (конечно, если такое произойдет) и изучены полные, подлинные архивы Советского Союза. Однако уже сейчас вполне можно доказать, что президент Рейган заслуживает звания главного архитектора победы Запада в холодной войне. Это, без всякого сомнения, следует из высказываний последнего советского министра иностранных дел Александра Бессмертных на интереснейшей конференции по советско-американским отношениям в 80-е годы[17].

Среди прочего в высказываниях Александра Бессмертных прозвучали следующие слова по поводу размещения осенью 1983 года американских крылатых ракет и баллистических ракет «Першинг – 2» в Европе в ответ на принятие СССР на вооружение ракет СС – 20 и яростную пропагандистскую кампанию и угрозы:

…Решение определенно вызвало крайнее разочарование… Ситуация чрезвычайно осложнилась, поскольку были затронуты интересы Советского Союза. Вместе с тем, оценивая ретроспективу с позиций сегодняшнего дня, я полагаю, что этот факт сам по себе… помог сконцентрировать усилия на поиске решений.

А вот что он сказал по поводу объявленных президентом Рейганом в том же году планов реализации Стратегической оборонной инициативы (СОИ):

…Я бы сказал, что одним из поворотных моментов, когда стратеги в Советском Союзе начали, возможно, даже пересматривать свои позиции, стало объявление программы СОИ в марте 1983 года. В головы [советских] лидеров закралось подозрение, что за этим может скрываться нечто очень, очень опасное.

И, наконец, по поводу взаимосвязи между инициативами Рейгана по укреплению обороны (включая как размещение ядерных ракет среднего радиуса действия в Европе, так и решение о реализации СОИ) и внутренней слабостью Советского Союза:

…К моменту прихода Горбачева к власти в Москве статистические показатели уже свидетельствовали о том, что ситуация в экономике была не слишком хорошей. Поэтому, когда вы заговорили о СОИ и контроле над вооружениями, экономический элемент… временами, с моей точки зрения, полностью захватывал Горбачева, особенно в процессе подготовки к встрече в Рейкьявике. (Курсив автора.)

 

Саммит в Рейкьявике в октябре 1986 года, на который ссылается г-н Бессмертных, был, как я уже не раз отмечала, поворотным пунктом холодной войны[18]. Г-н Горбачев уже знал из прошлых дискуссий с президентом Рейганом, как горячо тот поддерживает СОИ, в которой видит не только практическую необходимость, но и моральную цель: программа направлена на защиту людей и опирается не только на ядерное устрашение. Советскому лидеру, располагающему всей полнотой информации, также было хорошо известно, что Советский Союз с его находящейся в застое экономикой и технологической отсталостью не мог ничего противопоставить СОИ. Ему необходимо было любой ценой остановить реализацию программы. Именно поэтому он и пытался предложить президенту Рейгану серьезное сокращение ядерных вооружений в обмен на одно условие: программа СОИ не должна выходить за «рамки лабораторий».

Михаилу Горбачеву удалось взять верх, а Рональд Рейган проиграл PR-битву в результате срыва переговоров. Тем не менее американский президент все же победил в холодной войне и сделал это без единого выстрела. В декабре 1987 года Советы сняли свое требование отказаться от СОИ и приняли американское предложение о сокращении вооружений, а именно предложение о полном выводе из Европы ядерного оружия среднего радиуса действия. Г-н Горбачев перешел Рубикон. Советский Союз вынужден был признать, что стратегия, которую он проводил с 60-х годов, – стратегия бряцания оружием, подрывной деятельности и пропаганды для прикрытия внутренней слабости и сохранения статуса сверхдержавы, – окончательно и бесспорно потерпела провал.

Меня все же удивляет, что левые пытаются отрицать это. Конечно, заблуждение – это не преступление. Однако то, как некоторые ведут себя, поверив, что Советский Союз оказался победителем, не многим отличается от преступления. Эти люди просто слепы, поскольку не хотят видеть, поскольку ослеплены классической социалистической верой в то, что власть государства – кратчайший путь к прогрессу. Так, американский журналист Линкольн Стеффенс, посетивший Советский Союз в 1919 году, написал: «Я видел будущее; и оно реально».

В разгар голода 1932 года, самого ужасного в российской истории, биолог Джулиан Хаксли заявил, что в России «уровень физического состояния и здоровья [людей] лучше, чем в Англии». Джордж Бернард Шоу писал, что «Сталин выполнил обещания, которые еще 10 лет назад казались неосуществимыми, и я снимаю перед ним шляпу». В не меньшей степени был поражен и Герберт Уэллс, который говорил, что он никогда «не встречал человека более искреннего, справедливого и честного… никто не боялся его, и все доверяли ему». Гарольд Ласки полагал, что советские тюрьмы (переполненные политическими заключенными, содержащимися в ужасающих условиях) позволяют осужденным вести «полноценную жизнь и сохранять чувство собственного достоинства»[19].

Сидней и Беатриса Уэбб были просто ошеломлены триумфом советского эксперимента. Их книга объемом в 1200 страниц, расхваливавшаяся всеми средствами советской пропаганды, первоначально называлась «Советский коммунизм: новая цивилизация?», однако знак вопроса исчез из заглавия второго издания, вышедшего в 1937 году, когда террор достиг наибольшего размаха[20].

В способности левых связывать все лучшее с коммунизмом, а худшее с антикоммунизмом есть нечто повергающее в трепет. Даже когда советская система лежала в конвульсиях экономической смерти, экономист Дж. К. Гэлбрейт в 1984 году так описывал свой визит в СССР:

О том, что советская система за последние годы добилась колоссальных успехов в материальном производстве, свидетельствуют как статистические данные, так и общий вид городских районов… Это заметно по облику людей на улицах… В определенной мере успехи российской системы обусловлены тем, что она, в отличие от экономики западных промышленно развитых стран, в полной мере задействует рабочую силу[21].

Профессор Гэлбрейт – один из сторонников некогда модной теории «конвергенции», в соответствии с которой капиталистическая и социалистическая модели со временем должны сближаться и, в конечном итоге, привести к миру социальной демократии, который вберет в себя все лучшее и будет лишен недостатков. Проблема этой теории заключается в том, что ее приверженцы вынуждены постоянно выискивать достоинства советской системы, которая не смогла предложить ничего существенного советским гражданам. Один из диссидентов того времени Владимир Буковский однажды заметил (имея в виду поговорку об омлете, который нельзя приготовить, не разбив яиц), что он видел массу разбитых яиц, но попробовать омлета ему так и не удалось.

Подобную ошибку (я вернусь к этому вопросу в одной из следующих глав) делают и те советологи, которые пытаются анализировать и представлять развитие событий в Советском Союзе, оперируя понятиями «голуби» и «ястребы», «либералы» и «консерваторы», «левые» и «правые»[22]. (Мне совершенно непонятно, зачем называть бескомпромиссных коммунистов «консерваторами», а фашиствующих антисемитов «правым крылом», – разве только чтобы сбить с толку оппонентов в либеральных средствах массовой информации.) Защитники теории «конвергенции» и некоторые сторонники политики разрядки предполагают, что любой конкретный шаг Соединенных Штатов должен вызывать аналогичный ответный шаг со стороны Советов[23]. Отсюда следует, что если мы хотим мира, то не должны готовиться к войне, если хотим безопасности, то не должны угрожать, а если хотим сотрудничества, то должны идти на компромиссы. Такой подход был совершенно неоправдан, по крайней мере пока Советский Союз оставался той сверхдержавой с экспансионистской идеологией, какой он был до середины – конца 80-х годов.

Доказательство тому лежит на поверхности. Пока во главе Соединенных Штатов стояла администрация (Никсона, Форда и Картера), которая шла на компромисс с Советами, Советский Союз продолжал наращивать свои арсеналы и усиливать военное присутствие в разных частях мира. Но стоило только появиться президенту, открыто поставившему в качестве целей достижение военного превосходства, всеобъемлющее соперничество и сдерживание советской мощи, как Советский Союз пошел на сотрудничество и разоружение, а впоследствии развалился. Критики президента Рейгана, в отчаянной попытке найти кого-нибудь, кому можно было бы поставить в заслугу окончание холодной войны, увидели неожиданное спасение в лице Михаила Горбачева, которому приписали преобразование всего на свете. Роль г-на Горбачева и в самом деле была позитивной и очень важной. Однако противникам президента Рейгана так и не удается объяснить, почему (выражаясь словами профессора Ричарда Пайпса) «после четырех лет жесткой рейгановской политики конфронтации Советский Союз не ответил тем же… не назначил такого же бескомпромиссного, агрессивно настроенного первого секретаря, а остановился вместо этого на человеке, склонном к компромиссам»[24].

Столь серьезное заблуждение, похоже, совсем не помеха для карьеры в мире, сложившемся после окончания холодной войны. Напротив. Вчерашние критики стратегии, которая так блистательно разрушила Советский Союз, получили возможность выстраивать отношения с его наследниками. Г-н Строуб Тэлботт в период работы журналистом в журнале Time неоднократно критиковал усилия Рейгана по укреплению обороноспособности, отвергал СОИ, подвергал сомнению эффективность идеи внешнего давления со стороны Запада, называл холодную войну «навязчивой идеей», отвлекающей мир от других, более важных проблем, и считал НАТО «не более чем временным образованием»[25]. И что же, в администрации президента Клинтона он получает место заместителя госсекретаря.

Все это в наше время приобретает чрезвычайное значение. Если столь влиятельные люди не понимают или просто забыли, против чего мы боролись в холодной войне и как нам досталась победа, значит, они не могут даже сохранить, не говоря уже о том, чтобы углубить, завоевания, которые дала свобода.

Холодную войну иногда изображают как борьбу между двумя сверхдержавами: Соединенными Штатами (и их союзниками) с одной стороны и Советским Союзом (и его марионетками) – с другой. Термин «сверхдержава» не нравился мне в те времена, поскольку он предполагает некую моральную равнозначность двух политических полюсов. Конечно, с одной стороны, борьбу за превосходство вели друг с другом равные в широком смысле государства. Однако эта равнозначность по размышлении вовсе не однозначна. Намного важнее и значительнее для нас сегодня то, что холодная война шла между двумя прямо противоположными системами, опирающимися на отрицающие друг друга философские теории и имеющими абсолютно разные цели.

Советская коммунистическая система была в некотором смысле проще. Ее главная цель заключалась в стремлении к мировому господству идеологии марксизма-ленинизма и коммунистической партии, которая являлась высшим хранителем этой идеологии и единственным получателем выгоды от нее. Такая цель, по мнению оппонентов, не предполагала никаких моральных ограничений, само упоминание которых казалось абсурдным. Коммунизм не признавал никаких ограничений, кроме тех, что были обусловлены силой его врагов. В рамках такой системы личность ценилась настолько, насколько она могла выполнять отведенную ей роль. Высказывание взглядов, проявление творческой энергии, любые виды «личной» активности разрешались только в том случае, если они приближали «революцию», т. е. совпадали с интересами стареющих обитателей Кремля. Осуществление мировой революции все откладывалось. Случались, однако, моменты, особенно во взаимоотношениях Советского Союза с Китаем, когда между поборниками великой социалистической «идеи» возникали разногласия по поводу темпа ее реализации, методов руководства и ближайших задач. Вместе с тем цель создания всемирного социалистического общества, состоящего из идеологически убежденных граждан, оставалась неизменной.

15The Downing Street Years, pp. 777–782.
16С 1994 г. президент Рейган не участвует в общественной жизни из-за прогрессирующей болезни Альцгеймера.
17Я благодарю Школу Вудро Вильсона при Принстонском университете за материалы этой конференции, предоставленные в мое распоряжение.
18The Downing Street Years, pp. 469–472.
19Эти примеры заимствованы из книги Пола Джонсона «Нынешние времена» (Modern Times, London, 1992, pp. 275–276).
20Роберт Конквест. Научная общественность и советский миф (Academe and the Soviet Mith, The National Interest, spring 1993).
21Источник: «Визит в Россию» (A Visit to Russia, New Yorker, 3 September 1984); цитата заимствована из книги Динеша Д'Суза «Рональд Рейган: как обыкновенный человек стал выдающимся лидером» (Ronald Reagan: How an Ordinary Man Became an Extraordinary Leader, New York, 1999, p. 4).
22См. главу 3.
23Генри Кисинджер отстаивает свою концепцию разрядки в статье «Между старым "левым" и новым "правым"» (Between the Old Left and the New Right, Foreign Affairs, May-June 1999). Он приводит следующий аргумент: «В начале 70-х годов решения, которым позже станет высокоэффективная политика Рейгана, просто не существовало. Препятствием для появления такой политики была вовсе не администрация Никсона или Форда, а либеральный Конгресс и средства массовой информации». Правда, он также допускает, что «Рейган оказался более чутким к чувствам американцев».
24Р. Пайпс, «Ошибочная трактовка холодной войны: сторонники жесткой линии оказались правы» (Misinterpreting the Cold War: The Hard-Liners had It Right, Foreign Affairs, Winter 1995), отзыв на книгу Реймонда Гартоффа «Великое превращение: американо-советские отношения и окончание холодной войны» (The Great Transition: American-Soviet Relations and the End of the Cold War, Washington, 1994).
25Переосмысление красной угрозы (Rethinking the Red Menace, Time, 1 January 1990).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37 
Рейтинг@Mail.ru