Маргарет Митчелл
Унесенные ветром. Том 2

Ей предстоит действовать. От этой мысли голова сама собой поднялась кверху, а плечи оттянулись назад. Провернуть дело будет нелегко, она это понимала. Если по правилам, то это Ретту следовало просить ее благосклонности, а ей держать его в своей власти. А она оказалась просителем, причем не в том положении, чтобы диктовать условия.

«Но я не пойду к нему как проситель. Я приду как королева, дарующая милости. Он ничего не будет знать!»

Высоко держа голову, она подошла к большому трюмо и посмотрелась. В раме с осыпавшейся позолотой и потрескавшимися резными завитушками она увидела незнакомку. Оказывается, она не видела себя целый год. То есть каждое утро она бросала мимолетный взгляд в зеркало – убедиться, что лицо у нее чисто и волосы в порядке. Она всегда была слишком завалена другими делами, чтобы еще заниматься собой перед зеркалом. Но эта незнакомка… Худая женщина со впалыми щеками… Нет, ну какая же это Скарлетт О’Хара? Не может быть! У Скарлетт О’Хара было хорошенькое, кокетливое, жизнерадостное личико. А то лицо, на которое она сейчас уставилась, хорошеньким уж точно не назовешь. В нем совершенно не было той незабываемой прелести. Бледное, без кровинки, напряженное лицо, черные брови, резко контрастируя с белой кожей, устремляются ввысь, подобно крыльям вспугнутой птицы. В узких, чуть вкось поставленных зеленых глазах застыло загнанное выражение.

– Я недостаточно хороша, чтобы заполучить его, – прошептала она, и отчаяние вновь накрыло ее. – Я тощая, худющая, я же страшно тощая!

Она похлопала себя по щекам и наткнулась на выступающие кости скул. Это навело ее на мысль проинспектировать свой бюст. Ну вот, и груди стали совсем маленькие, почти как у Мелани. Надо бы присборить лиф, чтобы хоть на вид было побольше. А она ведь всегда презирала девчонок за такие ухищрения. Оборочки! Да что там оборочки, а платье? Она посмотрела вниз, на юбку, широко растянув фалды меж рук. Сплошные заплатки! А Ретту нравились женщины хорошо одетые, модные. Она вспомнила с тоской вздымающееся волнами зеленое платье, которое носила, как только вышла из траура. К этому платью она надевала зеленую шляпку с пером, ту, что Ретт привез ей в подарок. Она вспомнила его комплименты и одобрительный взгляд. А еще она вспомнила – со злостью и острой завистью – красное платье из шотландки, красные сапожки с кисточками и красную шапочку блинчиком на Эмми Слэттери. Все это было кричаще-яркое, но новое и модное и притягивало глаз, естественно. Ох, до чего же ей хочется притягивать глаз! Особенно глаз Ретта Батлера. Если он увидит ее в этом старье, он поймет: в «Таре» что-то не так. Нельзя, чтобы он это понял.

Нет, ну какой надо быть дурой, чтобы подумать, что она может поехать в Атланту и заполучить его, потому что он когда-то домогался ее, – это она-то, с этой вот сухой шеей, с глазами голодной кошки и в ношеном-переношеном платье! Если она не способна была вытянуть из него предложение, находясь в расцвете своей красоты и чудесно одеваясь, то теперь-то на что можно рассчитывать, когда она попросту уродлива и одета абы как? Если истории тети Питти правдивы, то он, должно быть, самый богатый человек в Атланте и, вероятно, пользуется бешеным успехом у красивых женщин, порядочных и дурных. «Ну, что ж, – сказала она себе угрюмо, – зато у меня есть нечто такое, чего у большинства красивых женщин не бывает. У меня есть голова на плечах, и если она что-то задумала, то так тому и быть. Только бы мне платье, одно приличное платье…»

Но в «Таре» не было приличного платья. Ни одного. И даже такого, которое не перелицевали и не подштопали хотя бы раз.

«Такие вот дела», – печалилась она, безутешно уперев глаза в пол. Перед глазами был бархатный, цвета мха ковер Эллен, теперь уже вытертый, чем-то заляпанный и местами совсем облысевший от бесчисленных солдат, проводивших на нем свои дни и ночи. Вид его подействовал на Скарлетт самым гнетущим образом, потому что ясно показывал, что вся «Тара» такая же изношенная и потертая, как она сама. Сгустившиеся потемки в комнате тоже стали давить на нее. Она подошла к окну, отдернула шторы, подняла раму, отстегнула щеколду и распахнула ставни, впуская в комнату последний свет зимнего заката. Потом закрыла окно и, прислонясь щекой к зеленому бархату портьеры, посмотрела на лужайку, на блеклое пастбище и дальше – на темную купу кедров у семейного кладбища. Бархат приятно и нежно щекотал лицо, и она блаженно, как кошка, потерлась об него… Замерла. Отстранилась. И уставилась на портьеры.

Минутой позже она уже тащила по полу тяжелый столик с мраморной столешницей; его заржавевшие колесики протестующе скрипели. Она подкатила столик к окну, подоткнула юбки, забралась на него и встала на цыпочки, чтобы дотянуться до массивного карниза. Снять его не удавалось – не хватало роста, и она дернула, так резко и нетерпеливо, что гвозди выскочили из дерева, а шторы, карниз и все остальное рухнуло на пол с громким стуком.

Как по волшебству, дверь гостиной тут же отворилась, и возникла Мамми, каждой морщинкой своего широкого черного лица выражая страстное любопытство и глубочайшую подозрительность. Она очень неодобрительно оглядела Скарлетт, которая в этот момент еще стояла на столе, подняв юбки выше колен, и готовилась спрыгнуть на пол. Радостное возбуждение и предвкушение триумфа, переполнявшие Скарлетт, почему-то очень расстроили Мамми.

– Зачем это вам портьеры мисс Эллен? – потребовала она отчета.

– А зачем это тебе подслушивать под дверью? – весело спросила Скарлетт, ловко спрыгивая на пол и принимаясь собирать полотнища тяжелого пыльного бархата.

– Мне нет нужды подслушивать, – парировала Мамми, настраиваясь на поединок. – А вам нет дела до портьер мисс Эллен. Ишь чего удумали – выдергивать карниз из стены и кидать все на пол, в пыль. Мисс Эллен очень дорожила этими портьерами, и я не думаю, что вам позволительно обращаться с ними подобным образом.

Скарлетт обратила на нее зеленые свои глазищи, сверкающие буйным весельем, как у маленькой проказницы из прежних времен, по которым часто вздыхала Мамми.

– Сбегай скоренько на чердак и достань мою коробку с выкройками, – кричала Скарлетт, легонько подталкивая Мамми к дверям. – У меня будет новое платье!

Мамми разрывалась между негодованием по поводу самой идеи, что ее двести фунтов живого веса должны скоренько куда-то сбегать, тем более на чердак, и проблеском страшного подозрения. С неожиданной живостью она выхватила у Скарлетт полотнища гардин и прижала их, как святыню, к своей монументальной, обширной груди.

– Не видать вам портьер, мисс Эллен, если вы рассчитываете из них сшить себе новое платье. Нет и нет, пока я жива.

Выражение тупого упрямства, которое Мамми определяла для себя словами «вот бычья башка!», мгновенно передалось от няньки к ее молодой госпоже, с минуту они побуравили друг друга глазами, потом Скарлетт улыбнулась, против чего Мамми всегда было очень трудно устоять. Но сейчас эта улыбка не одурачила старую женщину. Она поняла, что мисс Скарлетт пустила в ход свою неотразимую улыбку с единственной целью – обвести ее вокруг пальца, а против этого Мамми решительно возражала.

– Мамми, не будь злюкой. Я собираюсь в Атланту занять денег, и мне нужно новое платье.

– Вам не нужно новое платье. Ни одна леди не носит новых платьев. Они носят старое и гордятся этим. И нет причин, почему бы дочке мисс Эллен не ходить в старом, – если ей так хочется, ее все равно будут уважать, словно она вся в шелках.

Выражение «бычьей башки» опять начало наползать на лица. «Господи, это ж прямо смех один, – подумала Мамми, – чем старше делается мисс Скарлетт, тем больше становится похожа на мистера Джералда и меньше – на мисс Эллен».

– Ну, Мамми, ты же знаешь, тетя Питти писала нам, что у мисс Фанни Элсинг свадьба в эту субботу, и я к ней поеду. И мне нужно новое платье.

– Вот то платье, которое на вас, оно и будет в самый раз, не хуже свадебного наряда мисс Элсинг. Мисс Питти написала, что Элсинги сильно бедствуют.

– Но я должна иметь новое платье! Мамми, ты не знаешь, как мы нуждаемся в деньгах. Налоги…

– Нет, мэм, я знаю про налоги, но…

– Ты знаешь?

– Ну, раз Господь дал мне уши, то для чего же еще, как не слушать? Тем более что мистер Уилл никогда не утруждается закрывать за собой двери.

Интересно, существует хоть что-нибудь, чего Мамми не подслушала? Скарлетт диву давалась, что эта грузная туша, под которой сотрясается пол, умеет передвигаться совершенно бесшумно и скрытно, как зверь в лесу, если нужно вызнать что-то про хозяев.

– Ну, раз ты все знаешь, то уж наверняка знаешь и про Джонаса Уилкерсона с этой его Эмми.

– Да, мэм, – кивнула Мамми с застарелой ненавистью в глазах.

– Вот и не упрямься, как мул. Разве ты не видишь, что мне придется ехать в Атланту, раздобывать деньги на налоги? Я должна найти деньги. И я их найду! – Скарлетт решительно пристукнула маленьким крепким кулачком. – Пойми ты, Мамми, они же выгонят всех нас на улицу, и куда нам тогда податься? Ты препираешься со мной из-за такого пустяка, как мамины шторы, когда эта дрянь, Эмми Слэттери, которая погубила маму, нацелилась перебраться в этот дом и спать в маминой кровати!

Мамми топталась на месте, как обеспокоенная слониха. У нее было смутное ощущение, что ее таки обводят вокруг пальца.

– Нет, мэм, я не хочу, конечно, видеть эту дрянь в доме мисс Эллен и не хочу очутиться на улице. Но… – Она вдруг впилась в Скарлетт своим пронзительным оком: – Кто же это такой, у кого вы намерились взять денег, что вам обязательно нужно для этого новое платье? А?

– А это, – заносчиво ответила Скарлетт, поняв, что ее захватили врасплох, – это мое личное дело.

Мамми не спускала с нее пристального взгляда, как делала много лет назад, когда Скарлетт была маленькая и, провинившись, безуспешно придумывала оправдания своим злодеяниям. Вот и сейчас: кажется, Мамми прочтет ее мысли. Скарлетт невольно опустила глаза, впервые ощутив, как к ней подбирается чувство вины за то, что она задумала.

– Значит, вам требуется новое платье, чтобы с его помощью занять денег. Неслыханное дело. И вы не хотите сказать, откуда возьмутся деньги.

– А я вообще ничего не желаю говорить. – Скарлетт разозлилась. – Это мое, и только мое дело. Так ты отдашь мне шторы и поможешь сшить платье?

– Да, мэм, – сказала Мамми покладисто, вызвав у Скарлетт нехорошие подозрения своей внезапной капитуляцией. – Я помогу вам сшить платье, а из атласной подкладки портьер, думаю, выйдет нижняя юбка и панталоны с кружавчиками. – Она отдала бархат Скарлетт, хитро усмехнулась всеми своими морщинками и осведомилась: – А мисс Мелли собирается с вами в Ланту, мисс Скарлетт?

– Нет, – отрезала Скарлетт, начиная понимать, что сейчас последует. – Я еду одна.

– Это вы так думаете, – твердо заявила Мамми. – При вас буду я. При вас и вашем новом платье. Ни на шаг от себя не отпущу.

Скарлетт на минуточку представила себе поездку в Атланту и беседу с Реттом Батлером под недреманным оком Мамми, громоздящейся черным цербером на заднем плане. Она опять улыбнулась и положила руку на плечо старой няньке:

– Мамми, милая, ты такая добрая, это было бы чудесно, если б ты могла поехать со мной и помочь, но как же эти-то будут без тебя? Ведь вся «Тара» на тебе, ты одна здесь все знаешь и умеешь.

– Ха! – сказала Мамми. – Не пытайтесь взять меня лестью, мисс Скарлетт, не выйдет! Я вас знаю с тех пор, как первый раз завернула в пеленки! Я сказала: я поеду с вами в Ланту, и я поеду. Все! Мисс Эллен в гробу перевернется, как узнает, что вы там одна, в этом городе, где полным-полно янки, вольных ниггеров и всякого прочего сброда.

– Но я же буду у тети Питти! – взорвалась Скарлетт.

– Мисс Питти – прекрасная женщина, она думает, что все знает, а вот и нет! – изрекла Мамми и повернулась величественно, как королева, давая понять, что аудиенция закончена. Она выплыла в холл, и стены задрожали от ее голоса: – Присси, малявка! Слетай наверх и притащи с чердака коробку с выкройками для мисс Скарлетт! И ножницы хорошие поищи, только чтоб не до утра!

– Ну, началось, – удрученно пробормотала Скарлетт. – С таким же успехом можно было послать по моему следу ищейку.

После ужина все было быстренько убрано, и Скарлетт с Мамми разложили на обеденном столе выкройки. Тем временем Сьюлен и Кэррин спарывали атласную подкладку со штор, а Мелани щеткой для волос чистила бархат от пыли. Джералд, Эшли и Уилл тоже расселись в столовой, покуривая и снисходительно посмеиваясь над дамской суетой. Приятное возбуждение, исходившее от Скарлетт, передалось всем, хотя и было им непонятно. Лицо у Скарлетт приобрело цвет, глаза ослепительно, непереносимо блестели, она то и дело смеялась. Ее смех радовал домашних: они не слышали его уже многие месяцы. Особенное удовольствие от ее веселости получал Джералд. Глаза более осмысленно, чем обычно, следовали за стремительными перемещениями ее гибкой фигурки, и всякий раз, как она оказывалась в пределах досягаемости, отец одобрительно ее похлопывал. Девушки тоже пребывали в волнении, как перед балом; они что-то отпарывали, кроили и сметывали – и все с таким рвением, будто шили бальные платья самим себе.

Скарлетт собирается в Атланту занять денег или, если возникнет необходимость, заложить «Тару». Ну и что особенного в залоге? Скарлетт сказала, они легко смогут выкупить имение на будущий год, на доход от нового урожая хлопка, и еще деньги останутся. Она произнесла это так бесповоротно, что никто и не подумал приставать с вопросами. А когда кто-то спросил насчет предполагаемого кредитора, она сделала таинственное и хитрое лицо и сказала:

– Не суетись, в пути застрянешь.

Все засмеялись и стали ее дразнить приятелем-миллионером.

– Должно быть, это капитан Батлер, – пошутила Мелани, и все страшно развеселились от подобной нелепости, зная, что Скарлетт его терпеть не может, а когда упоминает о нем, то называет не иначе как «этот скунс Ретт Батлер».

Однако Скарлетт на сей раз не засмеялась, а Эшли, веселившийся вместе со всеми, резко смолк, заметив, что Мамми стрельнула в сторону Скарлетт быстрым бдительным взглядом.

Сьюлен, движимая общим настроением, расщедрилась и достала свою пелерину ирландского кружева, немного залохматившуюся, но все равно красивую, а Кэррин настояла, чтобы Скарлетт надела в поездку ее туфельки, так как они были в лучшем состоянии, чем остальная обувь в «Таре». Мелани упрашивала Мамми оставить ей лоскутков, чтобы хватило обтянуть заново каркас потертой шляпки, и вызвала взрыв хохота, сказав, что старому петуху теперь не долго гордиться своим роскошным хвостом – если не удерет немедленно на болота, то лишится лучшей части перьев, бронзовых и черных с зеленым отливом.

Скарлетт, наблюдая за проворными пальчиками, слушая смешки и легкий разговор, поглядывала на них на всех со скрытой горечью и презрением.

«Они понятия не имеют, что на самом деле произошло со мной, с ними, со всем Югом. Они все еще думают, вопреки очевидности, что ничего действительно страшного не может случиться ни с кем из них: ведь они же О’Хара, Гамильтоны, Уилксы. Даже негры так считают. О, какие глупцы! До них никогда ничего не дойдет! Они всегда будут так думать и всегда будут жить, как жили, и ничто их не изменит. Мелли может ходить в тряпье, собирать хлопок и даже помогать мне убить человека, но это ничего не меняет. Она все та же – застенчивая, благородная миссис Уилкс, истинная леди! И Эшли. Он видел смерть, узнал войну, был ранен, находился в плену, вернулся – и ничего не нашел, меньше чем ничего, но все равно он джентльмен, каким был, когда за ним стояли все «Двенадцать дубов», вся их сила и богатство. Уилл другой. Он понимает действительное положение вещей, впрочем, ему нечего было особенно терять. А что до Сьюлен и Кэррин, то они полагают, что это лишь временные затруднения. Они не переменились, столкнувшись с изменившимися условиями жизни, потому что убеждены: это все скоро пройдет. Они думают, Господь Бог собирается сотворить чудо, специально для их пользы. А Он не будет. Одно только чудо здесь и может быть сотворено – это если мне удастся обработать Ретта Батлера… А они не изменятся. Наверное, и не могут измениться. Одна я только изменилась – да и я бы не изменилась, если бы могла как-то справиться со всем этим…»

Наконец Мамми выставила мужчин из столовой и закрыла двери, чтобы подготовиться к примерке. Порк помог Джералду подняться наверх и улечься в постель, а Эшли с Уиллом остались одни в круге света от лампы в переднем холле. Некоторое время они провели в молчании, Уилл мирно жевал свой табак, как корова жвачку. Но в душе у него не было ни мира, ни покоя.

– Эта поездка в Атланту, – прервал он молчание, медленно роняя слова. – Не нравится мне эта затея. Ни с какого конца.

Эшли быстро взглянул на Уилла и тут же отвел глаза; он промолчал, но про себя подумал, неужели Бентина мучает то же кошмарное подозрение, что преследует его самого. Нет, это невозможно. Уилл ведь не знает, что произошло сегодня в саду и в какое отчаяние это повергло Скарлетт. Уилл не мог заметить, какое лицо было у Мамми, когда кто-то упомянул Ретта Батлера, и, кроме того, Уилл не знает про деньги Батлера и его дурную репутацию. Точнее говоря, Эшли считал, что Уиллу такие вещи неизвестны. Но за время, проведенное в «Таре», он постепенно пришел к заключению, что и Уилл, и Мамми знают все – хотя им никто не говорил, – и знают заранее, каким-то шестым чувством. Что-то зловещее носилось в воздухе; что именно, Эшли не понимал, и спасти Скарлетт от этого было не в его власти. За весь вечер она ни разу не встретилась с ним глазами, а ее натужная, броская веселость просто пугала. Подозрения, терзавшие его, были слишком чудовищны, чтобы облечь их в слова. Он не имел права оскорблять ее вопросом, правда ли это. Он сжал кулаки. В том, что касается ее, у него теперь вообще нет никаких прав. Сегодня днем он потерял их, потерял навсегда. Он не может помочь ей. Никто не смог бы помочь ей. Но вспомнив Мамми и мрачную решимость, с которой она резала шторы, он немного приободрился. Мамми приглядит за Скарлетт, хочет она того или нет.

«Все из-за меня, – думал он в отчаянии. – Я довел ее до этого».

Он вспомнил, как она расправила плечи, удаляясь от него, вспомнил ее упрямо поднятую голову. Сердце выскакивало из груди, стремясь к ней, замирая от восхищения. Он знал, что в ее словаре нет таких слов, как «доблестный рыцарский дух», знал, что она посмотрела бы на него пустыми глазами, скажи он ей, что она и есть воплощенная доблесть и никого отважнее он в жизни не встречал. Она не понимает, как много правды в этих прекрасных словах и как верно он ее чувствует. Она смотрит на жизнь прямо, воспринимает ее, как она есть, противится всем своим упорным, неизощренным умом любому препятствию, какое встанет у нее на пути, и в борьбу вступает с бесповоротной решимостью, не признающей поражений. Она будет продолжать сражение, даже когда увидит, что поражение неизбежно.

Правда, за четыре года он повидал и других, кто отказывался признавать возможность поражения. Навстречу верной гибели они скакали весело, потому что были доблестны и отважны.

Но никогда еще он не встречал такой доблести, как доблесть Скарлетт О’Хара, идущей покорять мир в материнских бархатных шторах и с перьями из петушиного хвоста.

Глава 33

На следующий день, когда Скарлетт с Мамми сошли с поезда, Атланта встретила их неприветливо: налетал порывами пронизывающий, холодный ветер, по небу низко неслись грязно-серые, рваные облака. Вокзал еще не восстановили после пожара, и они очутились на пепелище, среди развалин, по которым только и можно было определить, где они находятся. Однако привычка взяла верх, и Скарлетт повела головой, ища дядю Питера и коляску тети Питти – ведь в годы войны они всегда встречали ее по возвращении из «Тары». Потом спохватилась и фыркнула, сердясь на себя за рассеянность. Естественно, Питера здесь нет и быть не может, она же не предупредила тетю Питти о своем приезде. И самое главное – она вспомнила, что в одном из писем тетушка горько оплакивала смерть старого одра, которого Питер «подобрал» в Мейконе, чтобы доставить ее домой, в Атланту, после капитуляции.

Тогда Скарлетт стала внимательно присматриваться к экипажам и повозкам, колесившим по вокзальной грязи: может быть, попадется кто-то из старых друзей или знакомых и подвезет их до дома тети Питти. Но она никого не узнавала – ни черных, ни белых. Если то, что писала им тетя Питти, было верно, то, скорей всего, никто из прежних друзей не имел больше собственного выезда. Времена настали тяжелые, людей-то трудно прокормить и найти им крышу над головой, не говоря уж о животных. Большинство друзей тети Питти, подобно ей самой, ходили теперь пешком.

На площади было несколько фургонов – они грузились у товарных вагонов, были заляпанные грязью легкие кабриолеты с бандитского вида чужаками на козлах, и только две коляски. Одна закрытая, другая – с откинутым верхом; в ней сидела хорошо одетая дама и офицер янки. У Скарлетт резко перехватило дыхание при виде военной формы. Хоть Питти и писала им, что в Атланте расположен гарнизон и улицы полны солдат, все же первый увиденный синий мундир поразил и напугал ее. Довольно трудно было убедить себя, что война окончена и что мужчина этот не собирается ее преследовать, грабить или оскорблять.

Относительное безлюдье у поезда заставило ее вернуться памятью в то утро 1862 года, когда она приехала в Атланту – молодая вдова, закутанная в креп и одичавшая от скуки. Тогда все это пространство было просто забито фургонами, колясками, санитарными каретами, шум стоял страшный – кучера переругивались и кляли все на свете, пассажиры и встречающие окликали друг друга, приветствовали друзей. Она вздохнула по легкомысленному возбуждению тех военных дней, а потом еще раз вздохнула при мысли о пешей прогулке до дома тети Питти. Правда, она все же надеялась, что на Персиковой улице может встретиться кто-нибудь из знакомых и их подвезут.

Пока она стояла, озираясь по сторонам, к ним подкатила закрытая карета, светлокожий негр средних лет свесился с козел и спросил:

– Карету, леди? Два куска в любой конец Ланты.

Мамми пронзила его уничтожающим взглядом.

– А, наемный экипаж! – пробубнила она. – Ниггер, ты знаешь, кто мы такие?

Мамми принадлежала к сельским неграм, но она не всегда была сельчанкой и знала, что ни одна порядочная женщина не сядет в наемный экипаж – особенно в закрытую карету – без эскорта из мужских представителей своей семьи. Даже присутствие негритянки-прислужницы не удовлетворяло требованиям приличий. Она бросила на Скарлетт грозный взгляд, поскольку видела, что ей хочется сесть в карету.

– Пошли отсюда, мисс Скарлетт! Наемный экипаж и вольный ниггер на козлах! Да уж, хорошенькое сочетание.

– Никакой я не вольный ниггер! – заявил кучер с горячностью. – Я принадлежу старой мисс Тэлбот, это ее карета, а я езжу, чтобы заработать денег для нас.

– Что это за мисс Тэлбот?

– Мисс Сюзанна Тэлбот из Милледжвилла. Мы переехали сюда после того, как старого мистера убили.

– Вы ее знаете, мисс Скарлетт?

– Нет, – ответила с сожалением Скарлетт. – Я очень мало кого знаю из Милледжвилла.

– Тогда мы идем пешком, – сурово изрекла Мамми. – Кати дальше, ниггер.

Мамми подхватила ковровый саквояж, в который были сложены новое бархатное платье, шляпка и ночная рубашка Скарлетт, пристроила под мышку аккуратно перевязанный узелок с собственными вещичками и погнала Скарлетт через широко раскинувшееся пространство мокрой золы. И хотя Скарлетт предпочла бы, конечно, ехать, она не стала спорить по этому поводу, не желая никаких разногласий с Мамми. Со вчерашнего дня, с того самого момента, когда Мамми застала ее с бархатными шторами, ее страж, судя по выражению глаз, находился в состоянии повышенной боевой готовности, что совсем не нравилось Скарлетт. Это предвещало большие трудности при попытке к бегству, и в намерения Скарлетт не входило волновать воинственную кровь Мамми без абсолютной к тому необходимости.

Пока они пробирались узкой пешеходной дорожкой по направлению к Персиковой, Скарлетт все больше овладевало уныние и печаль: Атланта пребывала в запустении и сильно отличалась от воспоминаний. Они прошли мимо бывшего отеля «Атланта», где раньше жил дядя Генри и останавливался Ретт Батлер. От элегантной гостиницы остался только каркас, часть почерневших стен. Пакгаузы, тянувшиеся вдоль путей на четверть мили и хранившие многие тонны военного снаряжения, не подлежали восстановлению; прямоугольные дыры фундаментов под свинцово-серым небом наводили безнадежную тоску. Лишенные строя складов и вагонных депо, поднимавшихся по обеим сторонам полотна, рельсы казались оголенными, бесстыдно выставленными напоказ. Где-то среди этих руин, неотличимые от других, лежали развалины ее собственного склада, доставшегося ей в наследство от Чарлза. Дядя Генри внес за нее прошлогодний налог. Надо будет вернуть ему эти деньги. Еще одна забота на ее шею.

Когда они завернули за угол, на Персиковую, и Скарлетт посмотрела в сторону Пяти Углов, она вскрикнула от потрясения. Вопреки всему, что рассказывал ей Фрэнк Кеннеди про сожженный дотла город, она не могла представить себе картины столь полного разрушения. Сознание упорно хранило прежний облик любимого города: деловые здания лепятся друг к другу и свободно стоят прекрасные особняки. Но Персиковая улица, на которую она сейчас глядела, вовсе лишена была признаков жилья и вообще каких-либо ориентиров; перед ней лежало совершенно незнакомое место, где она никогда не бывала раньше. Эта грязная улица, по которой она тысячу раз проезжала во время войны; страшная улица, вдоль которой однажды во время осады она летела сломя голову, подгоняемая воем рвущихся вокруг снарядов; улица, которую в последний раз она видела в горячке, спешке и муках отступления, – эта улица выглядела сейчас такой чужой – хоть плачь!

Правда, за этот год, после ухода Шермана из пылающего города и после возвращения конфедератов, возникло довольно много новых зданий, но в районе Пяти Углов все еще лежали обширные пустыри, заросшие камышом и бурьяном и заваленные кучами битого, покрытого копотью кирпича. Виднелись остатки зданий, которые она помнила; теперь это были пустые кирпичные коробки без крыш, с зияющими провалами окон и одиноко торчащими трубами. Кое-где на глаза попадались знакомые магазинчики – они выжили за счет кладки и теперь были подлатаны и восстановлены, яркие пятна нового кирпича выделялись на смазанном фоне старых стен. На фасадах новых магазинов и в окнах новых контор красовались имена владельцев; среди них были хорошо ей знакомые люди, но гораздо чаще попадались вовсе неизвестные, особенно врачи, адвокаты, торговцы хлопком. Когда-то она знала в Атланте практически всех и каждого, поэтому вид множества вывесок с чужими именами подействовал на нее угнетающе. Но новые здания, растущие вдоль всей улицы, порадовали.

Да тут их дюжины, и некоторые даже в три этажа высотой! Стройка шла повсюду, и, пока она стояла, присматриваясь к улице, стараясь приспособиться сознанием к новой Атланте, она услышала и веселый перестук молотков, и визг пилы, приметила поднимающиеся леса и людей, карабкающихся по ним с лотками кирпича на плечах. Она смотрела на улицу, которую так любила, и глаза у нее немного затуманились.

«Тебя сожгли, – думала она, – тебя сровняли с землей, но не смогли уничтожить. Ты вырастешь опять и будешь такая же большая, красивая и тенистая, какой была для нас всегда!»

Идя по Персиковой улице, с топающей по пятам вперевалку Мамми, Скарлетт скоро обнаружила, что тротуары так же запружены народом, как было в разгар войны, и воскресающему городу свойственна та самая атмосфера стремительности, суеты и спешки, от которой в ней зазвенела и запела каждая жилочка еще в самый первый приезд к тете Питти. Кажется, и повозок, вязнущих в глубоких колдобинах, теперь не меньше, чем тогда, разве что нет санитарных карет конфедератов. Много лошадей и мулов топчутся у коновязи перед деревянными навесами магазинов и лавчонок. Но, хоть народу было и густо, знакомых лиц Скарлетт не приметила – как и знакомых имен на вывесках над головой. Новые люди, много грубых, неотесанных мужчин и вызывающе одетых женщин. На улице черно от праздных негров: одни стояли прислонясь к стенам, другие сидели на бровке тротуара, наблюдая за экипажами и колясками с наивным восторгом детей, которым показывают цирковой парад-алле.

– Вот они, вольные деревенские негры, – бурчала Мамми. – Приличной кареты в жизни не видали. Да еще и наглые.

Действительно, наглые, признала Скарлетт, поскольку они пялились на нее самым дерзким образом, но она тут же про них забыла, переживая новое потрясение при виде синих мундиров. Город, похоже, битком набит военными янки – были и верховые, и пешие, и в армейских фургонах, и просто болтались по улице, вываливаясь на шатких ногах из баров.

«Никогда я к ним не привыкну, – подумала Скарлетт, сжимая кулачки. – Никогда!» И бросила через плечо:

– Живее, Мамми! Давай выбираться из этой толпы.

– Вот только очищу себе дорогу от этой черной швали, – громко сказала Мамми и замахнулась саквояжем на молодого здоровяка, маявшегося от безделья прямо у нее на пути. Тот резво отпрыгнул в сторону. – Не нравится мне этот город, мисс Скарлетт, – продолжала Мамми. – Тут полно янки и дешевого вольного сброда.

– Дальше будет лучше, где не так людно. Вот пройдем Пять Углов, и другое дело.

Они перебрались через Декатур-стрит по скользким камням, служившим мостом в глубокой грязи, и пошли дальше вверх по Персиковой; толпа заметно поредела. Вот и капелла Уэсли, где Скарлетт отсиживалась, восстанавливая дыхание, в тот день, в 1864 году, когда бегала за доктором Мидом. Скарлетт взглянула на часовню и издала смешок, короткий и мрачный. Мамми быстро и подозрительно окинула взглядом свою подопечную, спрашивая глазами, но ее любопытство не было удовлетворено. Скарлетт вспомнила с презрением, какой ужас обуревал ее в тот день. У нее ноги подкашивались от страха, хотелось припасть к земле и ползти ползком, на нее напала омерзительная слабость, она была запугана до безобразия приходом янки и близким уже появлением на свет малыша Бо. Сейчас она недоумевала, чего она так боялась. Вся тряслась, как ребенок, от громкого шума. И каким же она была ребенком, если решила, что янки, пальба и поражение – это и есть самое худшее, что могло случиться с нею в жизни. Как это все мелко и незначительно рядом со смертью Эллен, сумеречным состоянием Джералда, рядом с голодом и холодом, когда живешь словно в кошмарном сне, чувствуя свою полную беззащитность. Как легко сейчас быть храброй перед лицом армии завоевателей! Но как трудно противостоять опасности, угрожающей «Таре». Нет, больше она никогда и ничего не будет бояться – кроме нищеты.