Я тебя никогда не увижу, Близорукое армянское небо, И уже не взгляну, прищурясь, На дорожный шатер Арарата, И уже никогда не раскрою В библиотеке авторов гончарных Прекрасной земли пустотелую книгу, По которой учились первые люди.
* * *
На полицейской бумаге верже Ночь наглоталась колючих ершей. Звезды живут – канцелярские птички, — Пишут и пишут свои раппортички.
Сколько бы им ни хотелось мигать, Могут они заявленье подать — И на мерцанье, писанье и тленье Возобновляют всегда разрешенье.
* * *
Не говори никому, Всё, что ты видел, забудь — Птицу, старуху, тюрьму Или еще что-нибудь…
Или охватит тебя, Только уста разомкнешь, При наступлении дня Мелкая хвойная дрожь.
Вспомнишь на даче осу, Детский чернильный пенал Или чернику в лесу, Что никогда не сбирал.
* * *
Колючая речь Араратской долины, Дикая кошка – армянская речь, Хищный язык городов глинобитных, Речь голодающих кирпичей.
А близорукое шахское небо — Слепорожденная бирюза — Всё не прочтет пустотелую книгу Черной кровью запекшихся глин.
* * *
Как люб мне натугой живущий, Столетьем считающий год, Рожающий, спящий, орущий, К земле пригвожденный народ.
Твое пограничное ухо — Все звуки ему хороши, Желтуха, желтуха, желтуха В проклятой горчичной глуши!
* * *
Дикая кошка – армянская речь Мучит меня и царапает ухо. Хоть на постели горбатой прилечь — О, лихорадка, о, злая моруха!
Падают вниз с потолка светляки, Ползают мухи по липкой просты́не, И маршируют повзводно полки Птиц голенастых по желтой равнине.
Страшен чиновник – лицо как тюфяк, Нету его ни жалчей, ни нелепей. Командированный – мать твою так! — Без подорожной в армянские степи.
Пропадом ты пропади, говорят, Сгинь ты навек, чтоб ни слуху ни духу, Старый повытчик, награбив деньжат, Бывший гвардеец, замыв оплеуху.
Грянет ли в двери знакомое: «Ба! Ты ли, дружище?» Какая издевка! Долго ль еще нам ходить по гроба, Как по грибы деревенская девка?..
Были мы люди, а стали людьё, И суждено – по какому разряду? — Нам роковое в груди колотье Да эрзерумская кисть винограду.
* * *
И по-звериному воет людьё, И по-людски куролесит зверьё… Чудный чиновник без подорожной, Командированный к тачке острожной, — Он Черномора пригубил питье В кислой корчме на пути к Эрзеруму.
* * *
Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорей Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек, Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать: У тебя телефонов моих номера.
Петербург! у меня еще есть адреса, По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих, Шевеля кандалами цепочек дверных.
* * *
Мы с тобой на кухне посидим, Сладко пахнет белый керосин.
Острый нож да хлеба каравай… Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери — Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал, Где бы нас никто не отыскал.
* * *
Помоги, Господь, эту ночь прожить, Я за жизнь боюсь – за твою рабу… В Петербурге жить – словно спать в гробу.
* * *
С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья — И ни крупицей души я ему не обязан, Как я ни мучал себя по чужому подобью.
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой Я не стоял под египетским портиком банка, И над лимонной Невою под хруст сторублевый Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Я убежал к нереидам на Черное море, И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных, Сколько я принял смущенья, надсады и горя!
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет Мыслям и чувствам моим по старинному праву? Он от пожаров еще и морозов наглее, Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
Не потому ль, что я видел на детской картинке Леди Годиву с распущенной рыжею гривой, Я повторяю еще про себя под сурдинку: Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…
* * *
После полуночи сердце ворует Прямо из рук запрещенную тишь. Тихо живет – хорошо озорует, Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…
Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь… Не потому ль, как подкидыш, дрожишь, Что пополуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь?
* * *
Я скажу тебе с последней Прямотой: Всё лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой.
Там, где эллину сияла Красота, Мне из черных дыр зияла Срамота.
Греки сбондили Елену По волнам, Ну а мне – соленой пеной По губам.
По губам меня помажет Пустота, Строгий кукиш мне покажет Нищета.
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли, Всё равно. Ангел Мэри, пей коктейли, Дуй вино!
Я скажу тебе с последней Прямотой: Всё лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой.
* * *
Колют ресницы. В груди прикипела слеза. Чую без страха, что будет, и будет – гроза. Кто-то чудной меня что-то торопит забыть. Душно – и все-таки до смерти хочется жить.
С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук, Дико и сонно еще озираясь вокруг, Так вот бушлатник шершавую песню поет В час, как полоской заря над острогом встает.
* * *
Жил Александр Герцович, Еврейский музыкант, — Он Шуберта наверчивал, Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера, Затверженную вхруст, Одну сонату вечную Играл он наизусть…
Что, Александр Герцович, На улице темно? Брось, Александр Сердцевич, Чего там! Всё равно!
Пускай там итальяночка, Покуда снег хрустит, На узеньких на саночках За Шубертом летит —
Нам с музыкой-голу́бою Не страшно умереть, Там хоть вороньей шубою На вешалке висеть…
Всё, Александр Герцович, Заверчено давно, Брось, Александр Скерцович, Чего там! Всё равно!
* * *
За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей — Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей — Запихай меня лучше, как шапку в рукав Жаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе, —
Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет.
* * *
Ночь на дворе. Барская лжа: После меня хоть потоп. Что же потом? Хрип горожан И толкотня в гардероб.
Бал-маскарад. Век-волкодав. Так затверди ж назубок: Шапку в рукав, шапкой в рукав — И да хранит тебя Бог!
* * *
Нет, не спрятаться мне от великой муры За извозчичью спину Москвы. Я – трамвайная вишенка страшной поры И не знаю, зачем я живу.
Мы с тобою поедем на «А» и на «Б» Посмотреть, кто скорее умрет, А она то сжимается, как воробей, То растет, как воздушный пирог.
И едва успевает, грозит из угла — «Ты как хочешь, а я не рискну!» — У кого под перчаткой не хватит тепла, Чтоб объехать всю курву-Москву.
Неправда
Я с дымящей лучиной вхожу К шестипалой неправде в избу: – Дай-ка я на тебя погляжу — Ведь лежать мне в сосновом гробу.
А она мне соленых грибков Вынимает в горшке из-под нар, А она из ребячьих пупков Подает мне горячий отвар.
– Захочу, – говорит, – дам еще… Ну а я не дышу, сам не рад… Шасть к порогу – куда там… В плечо Уцепилась и тащит назад.
Вошь да глушь у нее, тишь да мша, Полуспаленка, полутюрьма. – Ничего, хороша, хороша… Я и сам ведь такой же, кума.
* * *
Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня, За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня, За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин, За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.
Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин. Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю одно — Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.
Рояль
Как парламент, жующий фронду, Вяло дышит огромный зал, Не идет Гора на Жиронду И не крепнет сословий вал.
Оскорбленный и оскорбитель, Не звучит рояль-Голиаф, Звуколюбец, душемутитель, Мирабо фортепьянных прав.
– Разве руки мои – кувалды? Десять пальцев – мой табунок! И вскочил, отряхая фалды, Мастер Генрих – конек-горбунок.
Чтобы в мире стало просторней, Ради сложности мировой, Не втирайте в клавиши корень Сладковатой груши земной.
Чтоб смолою соната джина Проступила из позвонков, Нюренбергская есть пружина, Выпрямляющая мертвецов.
* * *
– Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, — Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!
Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шёпотью, И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.
Где-то на даче потом в лесном переплете шагреневом Вдруг разгорелась она почему-то огромным пожаром сиреневым…
– Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый, — Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого!
Дальше, сквозь стекла цветные, сощурясь, мучительно вижу я: Небо как палица грозное, земля словно плешина рыжая…
Дальше – еще не припомню – и дальше как будто оборвано: Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою ворванью…
– Нет, не мигрень, – но холод пространства бесполого, Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!
* * *
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье —
Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи — Как, прицелясь насме́рть, городки зашибают в саду, — Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесах топорище найду.
Канцона
Неужели я увижу завтра — Слева сердце бьется – слава, бейся! — Вас, банкиры горного ландшафта, Вас, держатели могучих акций гнейса?
Там зрачок профессорский орлиный, — Египтологи и нумизматы — Это птицы сумрачно-хохлатые С жестким мясом и широкою грудиной.
То Зевес подкручивает с толком Золотыми пальцами краснодеревца Замечательные луковицы-стекла — Прозорливцу дар от псалмопевца.
Он глядит в бинокль прекрасный Цейса — Дорогой подарок царь-Давида, Замечает все морщины гнейсовые, Где сосна иль деревушка-гнида.
Я покину край гипербореев, Чтобы зреньем напитать судьбы развязку, Я скажу «села» начальнику евреев За его малиновую ласку.
Край небритых гор еще неясен, Мелколесья колется щетина, И свежа, как вымытая басня, До оскомины зеленая долина.
Я люблю военные бинокли С ростовщическою силой зренья. Две лишь краски в мире не поблекли: В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.
* * *
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето. С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких, железных, В черной оспе блаженствуют кольца бульваров. Нет на Москву и ночью угомону, Когда покой бежит из-под копыт… Ты скажешь: где-то там, на полигоне, Два клоуна засели – Бим и Бом, И в ход пошли гребенки, молоточки, То слышится гармоника губная, То детское молочное пьянино: До-ре-ми-фа И соль-фа-ми-ре-до.
Бывало, я, как помоложе, выйду В проклеенном резиновом пальто В широкую разлапицу бульваров, Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном, Где арестованный медведь гуляет — Самой природы вечный меньшевик, И пахло до отказу лавровишней!.. Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…
Я подтяну бутылочную гирьку Кухонных, крупно-скачущих часов.
Уж до чего шероховато время, А все-таки люблю за хвост его ловить: Ведь в беге собственном оно не виновато Да, кажется, чуть-чуть жуликовато.
Чур! Не просить, не жаловаться, цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? Мы умрем, как пехотинцы, Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа, Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру. Выпьем, дружок, за наше ячменное горе, Выпьем до дна!
Из густо отработавших кино, Убитые, как после хлороформа, Выходят толпы. До чего они венозны, И до чего им нужен кислород!
Пора вам знать: я тоже современник, Я человек эпохи Москвошвея, Смотрите, как на мне топорщится пиджак, Как я ступать и говорить умею! Попробуйте меня от века оторвать, Ручаюсь вам – себе свернете шею!
Я говорю с эпохою, но разве Душа у ней пеньковая и разве Она у нас постыдно прижилась, Как сморщенный зверек в тибетском храме: Почешется – и в цинковую ванну, — Изобрази еще нам, Марь Иванна! Пусть это оскорбительно – поймите: Есть блуд труда, и он у нас в крови.
Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом. К Рембрандту входит в гости Рафаэль. Он с Моцартом в Москве души не чает — За карий глаз, за воробьиный хмель. И, словно пневматическую почту Иль студенец медузы черноморской, Передают с квартиры на квартиру Конвейером воздушным сквозняки, Как майские студенты-шелапуты…
Отрывки уничтоженных стихов
1
В год тридцать первый от рожденья века Я возвратился, нет – читай: насильно Был возвращен в буддийскую Москву. А перед тем я все-таки увидел Библейской скатертью богатый Арарат И двести дней провел в стране субботней, Которую Арменией зовут.
Захочешь пить – там есть вода такая Из курдского источника Арзни, Хорошая, колючая, сухая И самая правдивая вода.
2
Уж я люблю московские законы, Уж не скучаю по воде Арзни. В Москве черемухи да телефоны, И казнями там имениты дни.
3
Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой На молоко с буддийской синевой, Проводишь взглядом барабан турецкий, Когда обратно он на красных дрогах Несется вскачь с гражданских похорон, Иль встретишь воз с поклажей из подушек И скажешь: гуси-лебеди, домой!
Не разбирайся, щелкай, милый кодак, Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы, А не стекляшка! Больше светотени! Еще, еще! Сетчатка голодна!
4
Я больше не ребенок! Ты, могила, Не смей учить горбатого – молчи! Я говорю за всех с такою силой, Чтоб нёбо стало небом, чтобы губы Потрескались, как розовая глина.
* * *
Еще далёко мне до патриарха, Еще на мне полупочтенный возраст, Еще меня ругают за глаза На языке трамвайных перебранок, В котором нет ни смысла, ни аза: Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, — Но в глубине ничуть не изменяюсь…
Когда подумаешь, чем связан с миром, То сам себе не веришь: ерунда! Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане, Да целлулоид фильмы воровской.
Я, как щенок, кидаюсь к телефону На каждый истерический звонок. В нем слышно польское: «Дзенькуе, пани!», Иногородний ласковый упрек Иль неисполненное обещанье.
Всё думаешь: к чему бы приохотиться Посереди хлопушек и шутих; Перекипишь – а там, гляди, останется Одна сумятица да безработица — Пожалуйста, прикуривай у них!
То усмехнусь, то робко приосанюсь И с белорукой тростью выхожу: Я слушаю сонаты в переулках, У всех лотков облизываю губы, Листаю книги в глыбких подворотнях, И не живу, и все-таки живу.
Я к воробьям пойду и к репортерам, Я к уличным фотографам пойду, И в пять минут – лопаткой из ведерка — Я получу свое изображенье Под конусом лиловой шах-горы.
А иногда пущусь на побегушки В распаренные душные подвалы, Где чистые и честные китайцы Хватают палочками шарики из теста, Играют в узкие нарезанные карты И водку пьют, как ласточки с Янцзы.
Напоминающей корзинку асти, И страусовые перья арматуры В начале стройки ленинских домов.
Вхожу в вертепы чудные музеев, Где пучатся кащеевы Рембрандты, Достигнув блеска кордованской кожи; Дивлюсь рогатым митрам Тициана И Тинторетто пестрому дивлюсь — За тысячу крикливых попугаев.
И до чего хочу я разыграться — Разговориться – выговорить правду — Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, — Взять за руку кого-нибудь: будь ласков, — Сказать ему, – нам по пути с тобой…
* * *
Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем! Я нынче славным бесом обуян, Как будто в корень голову шампунем Мне вымыл парикмахер Франсуа.
Держу пари, что я еще не умер, И, как жокей, ручаюсь головой, Что я еще могу набедокурить На рысистой дорожке беговой.
Держу в уме, что нынче тридцать первый Прекрасный год в черемухах цветет, Что возмужали дождевые черви И вся Москва на яликах плывет.
Не волноваться. Нетерпенье – роскошь. Я постепенно скорость разовью — Холодным шагом выйдем на дорожку, Я сохранил дистанцию мою.
* * *
На высоком перевале В мусульманской стороне Мы со смертью пировали — Было страшно, как во сне.
Нам попался фаэтонщик, Пропеченный, как изюм, — Словно дьявола поденщик, Односложен и угрюм.
То гортанный крик араба, То бессмысленное «цо» — Словно розу или жабу, Он берег свое лицо.
Под кожевенною маской Скрыв ужасные черты, Он куда-то гнал коляску До последней хрипоты.
И пошли толчки, разгоны, И не слезть было с горы — Закружились фаэтоны, Постоялые дворы…
Я очнулся: стой, приятель! Я припомнил, черт возьми! Это чумный председатель Заблудился с лошадьми!
Он безносой канителью Правит, душу веселя, Чтоб вертелась каруселью Кисло-сладкая земля…
Так в Нагорном Карабахе, В хищном городе Шуше, Я изведал эти страхи, Соприродные душе.
Сорок тысяч мертвых окон Там видны со всех сторон, И труда бездушный кокон На горах похоронен.
И бесстыдно розовеют Обнаженные дома, А над ними неба мреет Темно-синяя чума.
* * *
Как народная громада, Прошибая землю в пот, Многоярусное стадо Пропыленною армадой Ровно в голову плывет:
Телки с нежными боками И бычки-баловники, А за ними – кораблями — Буйволицы с буйволами И священники-быки.
* * *
Сегодня можно снять декалькомани, Мизинец окунув в Москву-реку, С разбойника-Кремля. Какая прелесть Фисташковые эти голубятни: Хоть проса им насыпать, хоть овса… А в недорослях кто? Иван Великий — Великовозрастная колокольня. Стоит себе еще болван болваном Который век. Его бы за границу, Чтоб доучился… Да куда там! стыдно!
Река Москва в четырехтрубном дыме, И перед нами весь раскрытый город —
Купальщики-заводы и сады Замоскворецкие. Не так ли, Откинув палисандровую крышку Огромного концертного рояля, Мы проникаем в звучное нутро? Белогвардейцы, вы его видали? Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!..
Мне кажется, как всякое другое, Ты, время, незаконно! Как мальчишка За взрослыми в морщинистую воду, Я, кажется, в грядущее вхожу, И, кажется, его я не увижу…
Уж я не выйду в ногу с молодежью На разлинованные стадионы, Разбуженный повесткой мотоцикла, Я на рассвете не вскочу с постели, В стеклянные дворцы на курьих ножках Я даже тенью легкой не войду…
Мне с каждым днем дышать всё тяжелее, А между тем нельзя повременить… И рождены для наслажденья бегом Лишь сердце человека и коня. И Фауста бес, сухой и моложавый, Вновь старику кидается в ребро И подбивает взять почасно ялик, Или махнуть на Воробьевы горы, Иль на трамвае охлестнуть Москву.
Ей некогда – она сегодня в няньках, Всё мечется – на сорок тысяч люлек Она одна – и пряжа на руках…
Какое лето! Молодых рабочих Татарские сверкающие спины С девической полоской на хребтах, Таинственные узкие лопатки И детские ключицы…
Здравствуй, здравствуй, Могучий некрещеный позвоночник, С которым поживем не век, не два!..
Ламарк
Был старик, застенчивый, как мальчик, Неуклюжий, робкий патриарх… Кто за честь природы фехтовальщик? Ну конечно, пламенный Ламарк.
Если всё живое лишь помарка За короткий выморочный день, На подвижной лестнице Ламарка Я займу последнюю ступень.
К кольчецам спущусь и к усоногим, Прошуршав средь ящериц и змей, По упругим сходням, по излогам Сокращусь, исчезну, как Протей.
Роговую мантию надену, От горячей крови откажусь, Обрасту присосками и в пену Океана завитком вопьюсь.
Мы прошли разряды насекомых С наливными рюмочками глаз. Он сказал: природа вся в разломах, Зренья нет – ты зришь в последний раз.
Он сказал: довольно полнозвучья, Ты напрасно Моцарта любил, Наступает глухота паучья, Здесь провал сильнее наших сил.
И от нас природа отступила Так, как будто мы ей не нужны, И продольный мозг она вложила, Словно шпагу, в темные ножны.
И подъемный мост она забыла, Опоздала опустить для тех, У кого зеленая могила, Красное дыханье, гибкий смех…
* * *
Когда в далекую Корею Катился русский золотой, Я убегал в оранжерею, Держа ириску за щекой.
Была пора смешливой бульбы И щитовидной железы, Была пора Тараса Бульбы И наступающей грозы.
Самоуправство, своевольство, Поход троянского коня, А над поленницей посольство Эфира, солнца и огня.
Был от поленьев воздух жирен, Как гусеница на дворе, И Петропавловску-Цусиме — «Ура» на дровяной горе…
К царевичу младому Хлору — И – Господи, благослови! — Как мы в высоких голенищах За хлороформом в гору шли.
Я пережил того подростка, И широка моя стезя, Другие сны, другие гнезда, Но не разбойничать нельзя.
* * *
О, как мы любим лицемерить И забываем без труда То, что мы в детстве ближе к смерти, Чем в наши зрелые года.
Еще обиду тянет с блюдца Невыспавшееся дитя, А мне уж не на кого дуться, И я один на всех путях.
Линяет зверь, играет рыба В глубоком обмороке вод — И не глядеть бы на изгибы Людских страстей, людских забот.
* * *
Вы помните, как бегуны В окрестностях Вероны Еще разматывать должны Кусок сукна зеленый, И всех других опередит Тот самый, тот, который Из песни Данта убежит, Ведя по кругу споры.
* * *
Увы, растаяла свеча Молодчиков каленых, Что хаживали вполплеча В камзольчиках зеленых, Что пересиливали срам И чумную заразу И всевозможным господам Прислуживали сразу.
И нет рассказчика для жен В порочных длинных платьях, Что проводили дни, как сон, В пленительных занятьях: Лепили воск, мотали шелк, Учили попугаев И в спальню, видя в этом толк, Пускали негодяев.
