Максим Ставрогин
Ад бесконечных страданий
Наверное, в эту ночь я ещё мог прийти в себя, если бы так и остался один на один с Эди, но на дороге, в четыре утра, между мертвенно-серых хрущёвок мне встретился человек. Живой, лысый, с нелепой бородкой и гусиной формой головы, он жутко напоминал мне моего преподавателя по философии. Меня захлестнуло беспокойство, и сбилось дыхание. Перед глазами, как наяву, я видел, как подхожу к этому человеку, хватаю его за капюшон и несколько раз бью лицом о бетонный блок между нами. Он недоумевающе кричит, но я продолжаю яростно опускать его уродливое лицо на металлическую скобу, разбивая тонкий слой льда помесью зубов, крови и слюней. Потом я бросаю его на землю и пинаю ногами. Я пинаю его настолько безумно, что сам себя боюсь до слёз. Но страх этот настолько сильный, что я просто не могу остановиться, и рыдая продолжаю забивать ни в чём неповинного человека, как собаку на охоте. Не выдержав этого наваждения, я побежал прочь, проскочил сразу несколько улиц, а когда выдохся, упал лицом в рыхлый сугроб. Меня вырвало. Конечно же, заметив всю это комедию, луна скосилась с неба и обратилась насмешливым лицом с пустыми глазницами.
– Тебе настолько невыносимо видеть это лицо, что ты готов избивать любого, похожего на него?
– Ты сама знаешь, что он стал катализатором для моего состояния. Тем более будет грехом не ударить в лицо человека, который только и делает, что говорит о добродетелях.
Я перевернулся на спину и выдохнул в воздух паучий комок моего дыхания, а он сразу же улетел к небу и всосался в ближайшую звезду; как и я, он тоже трусливо сбежал.
– Этот тип, он на то и препод по философии в этом злачном месте на краю страны, что беспросветно туп. А самое ужасное в нём то, что я проиграл ему. Этот ублюдок нанёс мне поражение. От одной только мысли об этом у меня кружится голова. Если бы я ел хоть что-то за последние дни, то меня бы снова стошнило, но из меня ушла даже последняя желчь, и кровь умерла внутри вен – мы теперь с тобой вдвоём остались.
– Где же ты увидел между вами сражение? Он просто поставил тебе зачёт по дисциплине.
– А-а, иди ты. Сама же всё понимаешь, но заставляешь меня унижаться снова и снова. Снова и снова! Я ведь только и думал, как размозжить его череп о край стола, а он… чёртов лицемер! Мне надо было просто, чтобы он показал мне свою неприязнь, просто чтобы он сделал что-нибудь: не допустил к зачёту, сказал, что я его разочаровал. Хоть что-нибудь! Он мог сделать хоть что-нибудь? Мог ведь. Но нет, нет, ему надо было, вопреки всему, дать мне эту унижающую пощёчину, проявить эту доброту.
Я уже не лежал, а ходил по округе, пьяно шатаясь и бросаясь матом на фонарные столбы и оледенелые машины, в то время как Эди молча шла за мной и улыбалась.
– Они все это делают. Я просто стараюсь быть для них злым, хочу заставить их страдать и вести себя низко, жалко. Хочу, чтобы они ненавидели меня, мне это надо. Я хочу видеть уродливые лица, застывшие, как маски театра кабуки, в ещё более уродливых эмоциях и чувствах. Хочу видеть их в крови друг друга, дерущихся над трупами собственных надежд и мелких радостей, которыми они удовлетворяют свои неискушённые мозги. Я не знаю почему, но мне до слёз нужна ненависть и низость.
– Зачем?
– Я не знаю, я просто летучая мышь, которая существует для боли других.
– Зачем?
– Я не знаю.
– Зачем?
– Я не вижу солнца, мне кажется, что я не вижу солнца.
– Сейчас ночь.
Я молчу.
– Скажи: зачем?
– Что? Ах… Я не знаю… наверное, назло. Они всегда говорят мне, что я хороший, что я добрый, а ещё: «Мы все просто устали». Ха-а-а. Мне хочется, чтобы это тяжелое самоощущение во мне соответствовало реальности. Чтобы внутреннее уродство было в гармонии с внешним. Я чувствую, как с каждым днём всё быстрее качусь в ад. И все люди, что считают себя моими близкими, на цепях летят туда вместе со мной. Я как поводырь для жатвы преисподней. Интуиция подсказывает мне, что единственный способ удовлетворить богов – ненавидеть. Все святые горят в аду.
– Ты знаешь, что все эти люди, твои «близкие» – бесы?
– Почему же?
– А кому ещё так рьяно надо в ад? Они ведь крутятся мотыльками вокруг тебя, хоть и прекрасно знают, куда попадут вместе с тобой. Это их выбор.
Мы замолкли, ведь говорить больше было не о чем, и в молчании я засмотрелся на луну. Её вид принёс мне воспоминания о том, как почти год назад она также лежала тяжёлой гирей над чудовищем чёрной воды. Я хорошо помню этот величественный вид. Передо мной все ещё так странно и страшно нависает эта чернеющая гладь: гигантская, невыносимо огромная и ровная, будто порезанная. Монструозное полотно, на котором вместе были Луна и Байкал. Её тусклый свет оставлял на теле озера шёлковую прядь, которая так драгоценно блестела серебром под моими ногами. Прекрасный вид. Будто мы вдвоём с Эди вошли в то озеро, и только прядь её волос всплыла наверх… Тогда этот образ отчасти привёл меня в чувства и подарил странное, наркотическое удовольствие. Теперь же, лишь ненадолго вернувшись к тому виду, я дёрнулся и достал из кармана ручку, а вот листка нигде не было. Так что я торопливо записал несколько идей на руку, где главным был образ лунной дорожки, как дорожки кокаина. Я записал это, а потом растерянно упал на землю и задумался. Первую секунду или две я был доволен, и эти слова казались мне милыми: «Пустить по венам волосы луны…», но затем мне стало страшно: что, если это пошло? Что, если это избито? Был ли смысл в этом поэтическом па? Какая глупость. Мне стало стыдно одновременно и за свои поэтические таланты, и за свою неуверенность, и за то, что я вообще думал о том, как это будет выглядеть со стороны. Я снова вернулся к своей реальности.