Максим Сенькин
Дом для нас
Это были слишком тяжёлые слова. Я не знал, что ответить. Всё равно как если бы меня спросили, каким способом я желаю немедленно умереть.
– Но зачем уезжать? – спросил я.
Она натянула искусственную ухмылку.
– Я говорила, что хочу покоя. Покоя от всего плохого, что я видела. Из детства я помню не только безумие матери и «друзей», пытавшихся залезть к ней под юбку. Я видела, как в честь праздника толпа покрывала воском живого быка и поджигала, гоняя его по улицам. Видела слуг богатых людей, которые мало отличались от рабов. Я многого насмотрелась, хоть и не до конца всего понимала. Когда человека избивают на улице, большинство пройдёт мимо. И всё это было бы легче перенести, не будь у мира и прекрасной стороны. А я… не хочу жить в таком контрасте.
На этом разговор кончился. Звучали ещё какие-то слова, ответы на них, но всё прервалось, когда хлопнула дверь такси, и стих шелест шин. Бармен в месте, где я оставил саксофон, при виде меня перестал протирать стойку и принял заказ. Дома меня тошнило.
Между нами с Зоей рухнули все стены и теперь ощущалась непривычная пустота. Счастья, к которому я ломился, не оказалось. Силы кончились, и во мне начала расти уверенность, что это я подтолкнул её уехать; если бы я не тревожил её память и раны, она бы осталась. Могла бы остаться.
Следующие недели я безуспешно ей звонил и обошёл все клубы и кабаре, где она могла выступать. Спрашивал о ней в «Табльдоте», и ничего, пусто, она исчезла, а я даже не знал её старого адреса.
Я поверил, что она правда уехала, и не решался искать дальше из-за чувства вины. Мне казалось, я ей навредил. До сих пор мои стремления не приводили ни к чему хорошему, и я задумался, правильно ли я вообще поступал. Ведь это я её любил, а не она меня. Ей ничего не хотелось, а я продолжал навязывать свои чувства и не замечал, что делаю только хуже. Я убеждал себя, что всё на самом деле не так, но это выглядело как самообман. Вконец сбившись с пути, я пришёл к развилке: либо я продолжаю движение, либо останавливаюсь.
Я оказался не готов к тому, что выбрал. Слишком уж я домосед, но у меня осталась единственная зацепка, и выбирать больше не приходилось. Я держал в руках билет до города, откуда получилось бы добраться до Кастель-де-ла-Рока, и ощущал почти детскую беспомощность. Мне никогда не доводилось путешествовать, а затея искать кого-то в чужой стране без знания языка представлялась безнадёжной. Хотя было уже столько пройдено, я колебался. Да и боялся тоже. Жизнь переворачивалась, а я всё это время был один, так и не доверив свои мысли и чувства близким людям. Никогда я так глубоко не погружался в себя, как в то время.
Оставалось несколько дней до вылета. Уже закончились бесконечные прогулки по местам, где я ходил с Зоей в нашу последнюю встречу; получены ответы на все вопросы, заданные в «Табльдоте»; пройдены часы неподвижности, когда я просто сидел дома и думал; наконец в заграничном паспорте появилась испанская виза. Всё было готово, когда мне позвонили с неизвестного номера.
Звонила медсестра из больницы, с первых слов я замер. Мне удалось сохранить самообладание и ответить на все вопросы, прежде чем связь прервалась.
На следующий день я прилетел на юг страны, в городок неподалёку от Азовского моря. Здесь солнце ещё грело улицы, и свежий ветер поднимал пыль. В больнице, откуда звонили, меня отвели в палату к недавно поступившей пациентке. Молодая девушка попала в аварию: её сбил разогнавшийся автомобиль. Тормоза сработали, но только смягчили удар. Множественные переломы, самый серьёзный из которых пришёлся на бедро, и травма головы. Девушка находилась в коме. Я узнал Зою даже под маской из синяков.
Медсестра показала мне её кожаную записную книжку. Обычные заметки, напоминания и много страниц отведено под телефонные номера – все тщательно зачёркнуты и вымараны, кроме одного. По этому номеру меня и нашли.
Я начал понимать. Зоя не собиралась оставаться в Кастель-де-ла-Рока, даже не собиралась туда уезжать. Она хотела сбить меня со следа, и я бы действительно её упустил. Могла пройти вся жизнь, а я бы так и не догадался, что она рядом.
Об этом я думал, когда мне позволили провести с ней немного времени наедине. Она лежала передо мной, соединённая катетером с капельницей, покалеченная, но живая. Рану на голове закрывал пластырь. Я ждал, что её сухие губы раскроются, и она скажет что-нибудь самое обыкновенное, вроде «привет». Я повторял себе, что это из-за меня она здесь лежит.
Зоя не вычеркнула мой номер из книжки. Не успела? Перед уходом я внимательно осмотрел палату. Она меня не устроила, я попросил медсестру вызвать доктора. Мы обсудили уход за Зоей. Я взял на себя все расходы.
Несколько дней я жил в гостинице, но потом – видимо, убедившись, что я не собираюсь сбегать, – мне позволили, несмотря на правила, забрать ключ от дома Зои. Это оказалась съёмная квартира на окраине, проживание оплачено на месяц вперёд. Я поговорил с владельцем. Узнав всю историю, он разрешил мне остаться. За дополнительную плату.
Обстановка была скудная: из личных вещей лишь то, что могло уместиться в паре чемоданов; в остальном дешёвая мебель, скудная посуда, старые обои. Должно быть, Зоя остановилась здесь, пока присматривала другое место, наверняка какой-нибудь загородный домик. Я не стал дальше выяснять, потому что и так, насколько возможно, вмешался в её жизнь. Из альбомных фотографий я узнал, как выглядели её родители. Зоя была безупречной копией матери.
Эти первые дни были временем, которое не хочется вспоминать. Приходя в больницу, я боялся услышать плохие новости, боялся того пустого взгляда, которым может встретить меня врач. Ничего не оставалось, кроме веры в лучшее.
Всё замерло в ожидании. Дни становились одинаковыми и холодными, выпал снег, и мне казалось, что всё это отдаляет возвращение Зои. Каждый день я проводил несколько разрешённых часов у её постели. Часто писал музыку или читал, а иногда просто размышлял. Семье и друзьям я сказал, что поддерживаю близкую подругу на время лечения. Они меня поняли. Однажды на сутки я отлучился в Москву, чтобы забрать саксофон и немного вещей. В остальном лишь пустые страницы молчания. Так продолжалось до нового телефонного звонка.
Утром в конце января я ворвался в двери больницы и взбежал по лестнице, не дожидаясь лифта. Войдя в палату, я поймал яркий взгляд светло-серых глаз. Я не мог пошевелиться.
– Подойди. Погрейся. Ты принёс холод с улицы.
Я подошёл к ней, медсестра уже уходила, предупредив, что у меня есть только пара минут. Рядом с Зоей я упал на колени.
– Привет, – сказала она.
Голос слабый и сонный, она прикладывала усилия, чтобы держать глаза открытыми. Когда я взял её за руку, она оказалась холодной. Синяки давно сошли, рана на голове успела затянуться. Только кожа очень бледная.
– Чувствую растерянность. Когда я очнулась, врачи спрашивали моё имя, возраст и всякое такое. Я с трудом сдержалась, чтобы не придумать что-нибудь поинтереснее правды.
Услышав мой смех, вошла медсестра. Меня выгнали, запретив приходить до завтра, и я с удовольствием подчинился, зная, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего. Теперь каждый день будет лучше.
Но Зоя не сразу пошла на поправку. Долгое время она была слаба, жизненные показатели оставались близки к опасным границам. Ей предстояло многое вытерпеть. Я не упускал ни одной минуты, чтобы провести их с ней, и делил все переживания. Приходилось выжимать из себя всё, чтобы её подбодрить. Зоя нестерпимо боялась смерти.
– Иногда здесь мне кажется, что если я перестану думать, то умру, – говорила она. – Я стараюсь не засыпать. Потом мне вводят лекарства, и я становлюсь беспомощной. – Она помолчала, отдыхая. – Или когда слышу рёв самолёта за окном, он кажется слишком громким, будто падает. Я сразу думаю: а если он врежется в мою палату?
– Траектория его посадки никак не пересекается с больницей. – В такие моменты беспричинного страха её удавалось успокоить лишь обезоруживающей логикой.
С расцветом весны Зоя стала поправляться. Минуты с ней превращались в часы, и мы впервые начали подолгу разговаривать. Нам было, что обсудить. Между нами произошли перемены, но так ничего и не прояснилось. Зоя благодарила меня за то, что я оставался рядом, и убеждала, что на мне нет вины за случившееся. Я пытался ей поверить. Будущее мы не затрагивали.
В один из дней врач озвучил дату. Зою выписывали. До полного выздоровления ей придётся передвигать на костылях, спустя время понадобится ещё одна операция, потребуется уход, но в конце концов она должна поправиться.
Мы снова сидели вдвоём. В окно палаты задувал тёплый ветерок и колыхал занавески. Солнце грело и дарило новую жизнь траве и цветам. Впервые я так радовался весне и наслаждался её красотой. Но наше время с Зоей иссякало, а я получил не все ответы.
