Максим Привезенцев
Дихроя. Дневники тибетских странствий
Следующие две недели Гомбожаб с пристрастием изучал жизнь Лабранга. К тому моменту, как в город вернулись салары, востоковед знал распорядок дня здешних монахов практически наизусть. Снимков, к сожалению, было сделано немного – кроме статуи Майтреи Цыбиков смог запечатлеть только вид на монастырь с вершины перевала. Самые же яркие впечатления востоковеда были связаны с тем, что запечатлеть он не имел никакой возможности: монастырское кладбище в ущелье к северу от монастыря, где умерших отдавали на съедение голодным грифам, и церемонию ниспускания Найчун-чойчжона, состоявшуюся 19 февраля. Цыбиков много слышал о данном ритуале от местных, да и прежде, но присутствовал впервые.
В назначенный день с самого утра монахи купили на рынке веточки можжевельника, после чего сожгли его во дворце цзан-хана в двух особенных курильницах, напоминающих небольшие печи. Около половины девятого утра, сопровождаемый аккомпанементом труб, во дворец явился прорицатель, коим был лама, приглашенный из монастыря Чувсан. Следом за ламой прибыл перерожденец Чжамьян-шадбы, которого несли в крохотных носилках четверо лам. Сопровождаемый молитвой толпящихся во дворе монахов, перерожденец спустился с носилок на землю и замер в ожидании. Некоторое время спустя из дворца вышел прорицатель в шлеме с флажками и парчовых одеждах. С саблей в правой руке и с луком в левой, прорицатель подступил к перерожденцу, и тот сразу же перекинул через его шею ритуальный шарф. Прорицатель благодарно поклонился и медленно устремился к устроенному специально для него седалищу. На полпути лицо ламы перекосило, а на губах проступила пена, которую тут же кинулись утирать своими шарфами находящиеся во дворе монахи. Разместившись на седалище, прорицатель сначала предрек судьбу всего Лабранга, после чего дозволил подойти послушникам, кому интересно было их грядущее. Каждый, кто хотел узнать свое будущее, подносил прорицателю дары. Когда последний из монахов ушел прочь, стерев пену с губ ламы, тот, все еще находясь в трансе, кинулся к наружным воротам монастыря и выпустил из них стрелу из лука. Затем прорицатель отправился обратно в храм. Проходя мимо Цыбикова, он, однако, задержался и, посмотрев на востоковеда белесыми глазами, прошептал:
– Найди дихрою…
Гомбожаб от неожиданности выпучил глаза, а прорицатель, как ни в чем не бывало, скрылся в храме и вышел из него вновь только после отъезда перерожденца – уже обычным ламой, с ясным взором и благостной улыбкой в линии губ.
– Интересно, насколько верны его предсказания? – не удержавшись, спросил Цыбиков у Дашия, когда они шли домой с церемонии.
– Верны ровно настолько, насколько Будда приоткрыл будущее для нас, – ответил спутник.
Ответ показался Гомбожабу чересчур обтекаемым, однако он решил не продолжать диалог. Лабранг оставил неизгладимый след в душе Цыбикова: особенно его впечатлила железная дисциплина; именно она позволяла без малого 2500 монахам существовать как единое целое. Особенно сильно это ощущалось с наступлением сумерек, когда монахи ниже 8-го богословского курса влезали на крыши своих домов и читали вслух заученные наизусть тексты. От гула их голосов у Гомбожаба, сидевшего в хижине радушного Норбу-Намгана, мурашки по спине бежали – до того мощные ощущения вызывал в нем этот вечерний ритуал.
– А если кто-то не заберется на крышу? – спросил Цыбиков, когда они уже собирались в путь. – Его ведь высекут розгами?
– Истинно так, – подтвердил Норбу-Намган.
– Так чего же, получается, в послушниках больше – подлинной веры или страха наказания?
– Все, кто живет в монастыре, веруют, – со снисходительной, почти отеческой улыбкой сказал Норбу-Намган. – Так что розгами наказывается не безверие, а леность. Кто сможет победить ее, познает истину, кто не сможет – будет вечно жить во тьме.
На том разговор Норбу-Намгана и Цыбикова был окончен, но Гомбожаб впоследствии неоднократно его вспоминал.
В конце февраля востоковед и Даший вместе с саларами вернулись в окрестности Гумбума, где вместе с остальными ламаистами находились до 24 апреля, а после продолжили путь в Лхасу.
•••
30 сентября – 1 октября 2019 года
Дворец Потала. Рынок Баркхор. Йогин из монастыря Драк Йерпа
– Что-то на тебе лица нет, – усмехнулся Ребе, когда я, взяв стакан растворимой бурды, именуемой здесь «кофе», подсел к нему за столик. – Все-таки под ночь разболелся?
– Угу, – только и ответил я, опускаясь на лавку.
Мы находились в кафе гостиницы, более похожем на заводскую столовую. В голове моей царил полный кавардак. Стакан кофе грел руку, и я невольно вспомнил чудесный чай, которым меня угощал тибетолог Андрей в Петербурге.
«И почему он так и не согласился продать мне немного того сбора? Сейчас бы он мне ох как пригодился – мысли прояснить и вообще…»
Мысли о волшебном чае несколько подняли мне настроение, а пара глотков кофе вернули к жизни, и я сказал:
– Уснул под утро, вот и результат, как говорится… на лице.
– А меня поздним вечером «горняшка» достала, ну, я сразу – к Боре, он мне – укол, и все прекрасно.
– Я тоже к нему попал, просто до часу тянул, думал, пройдет…
– Да нет, Боря говорил, что с ней лучше не шутить, болит – сразу колешь, от греха подальше. А вон, кстати, и наш спаситель.
Ребе взглядом указал мне за спину, и я, оглянувшись, увидел Ламу – он неторопливо шел к нашему столику. С губ Бори не сходила ироничная улыбка.
– Ну что, в порядке вы, друзья мои? – спросил он, подступив к столу вплотную.
– Да, – кивнул Ребе.
– Поддерживаю, – сказал я. – Только не выспался. Но к походу в Поталу готов. А как остальные?
– Кто-то ждет в фойе, – ответил Лама. – Кто-то еще не проснулся, похоже. Сейчас выпью с вами кофе и пойдем, посмотрим, что там.
Минут через десять мы уже были в фойе. К тому моменту там собрались почти все – шесть «паломников», Олег и Джимми.
– Кого не хватает? – прищурившись, спросил Ребе.
– Паши нет, – через плечо бросил Лама. – Подняться к нему, может?
По счастью, Павел спустился раньше, чем Боря надумал к нему бежать.
– Опаздываете, – хмуро заметил Олег.
– Извините, будильник выключен был, – буркнул Павел. – Забыл вчера поставить заново…
Олег понимающе кивнул и, окинув взглядом остальных путешественников, сказал:
– Что же, выдвигаемся?
Все закивали.
– Идем, – за всех ответил Лама.
До Поталы добрались быстро, но вот подъем отнял у нас, неподготовленных, немало времени и сил. По случаю 70-летия Народной Республики народа внутри оказалось до ужаса много: сотни китайских туристов образовали десятки очередей, сродни тем, что выстраивались к мавзолею Ленина во времена СССР. От постоянного гвалта закладывало уши; если по пути к дворцу Далай-ламы я еще пытался разобрать, о чем вещает Олег, то, оказавшись на лестнице, ведущей в поднебесные покои, я оставил любые попытки услышать хоть что-то.
– Гляди, как смотрит, – наклонившись к моему уху, сказал Ребе.
Я кивнул: местные монахи и вправду смотрели на посетителей недобро, будто на захватчиков, безо всякого одобрения вторгшихся в их личное пространство.
– Это они только здесь такие, – со знанием дела сообщил Лама. – В других монастырях они поулыбчивей.
– Может, и так, но тут больше на тюрьму похоже, – заметил я. – Или клетку…
Среди обычных прихожан периодически мелькали полицейские мундиры: я предположил, что они, помимо прочего, следят еще и за тем, чтобы никто не снимал дворец на телефон – это было категорически запрещено. Иронично, но при этом на входе свободно торговали гигантскими фотоальбомами Поталы. Стоит ли говорить, что цена была поистине баснословная?
Лестницы меж белых стен привели нас к «красному дворцу», на верхнем этаже которого находились покои Далай-ламы, ныне пустующие. Разумеется, о том, чтобы делать фотографии, и речи не шло: несомые толпой, мы плыли разрешенными коридорами и залами к другому выходу, не в силах никак ускорить процесс.
«В детстве больше всего любил наблюдать за муравьями, поражало, как у них сочетается изящество замысла с тупостью исполнения. Сейчас, наблюдая за людьми, должен сказать, что по параметру «тупость» двуногие дезорганизованные идиоты бьют идиотов шестиногих с разгромным счётом», – усмехнулся голос в моей голове.
И снова я слегка опешил. Все повторялось, как вчера, но если тогда я мог списать странные чужеродные мысли на «горняшку» и сопутствующую мигрень, то теперь просто не знал, чем объяснить эту аномалию.
«Что вообще происходит?»
Но голос не ответил мне. Только мои мысли, мое удивление – и больше ничего.
«Чертовщина какая-то».
– Ну наконец-то, – облегченно сказал Лама, когда мы покинули Поталу и отправились на Баркхор.
Здесь тоже оказалось людно, но иного от рынка и не ждешь. Вообще, изначально Баркхор – это священная дорога, которая опоясывает храм Джоканг. Большинство вновь прибывших совершают ритуальный обход, называемый кора, вокруг храма, ненадолго задерживаясь у каждой из четырех стоящих по его углам ступ с дымящимися травами. Мне же хотелось просто прогуляться одному.
– Объяснишь Джимми, что я хочу сам пройтись пару часов? – попросил я Олега. – Потом встретимся на этом же месте.
Гид кивнул и, обогнав остальных, подступил к нашему «надсмотрщику» и стал ему что-то втолковывать. Тот, как и положено любому порядочному соглядатаю, хмуро посмотрел в мою сторону, потом отрывисто кивнул и, круто развернувшись, устремился прочь. Поймав мой вопросительный взгляд, Олег тоже кивнул и пошел следом за Джимми.
Сказать по правде, у меня была еще одна цель, о которой я не хотел лишний раз напоминать нашим провожатым.
– Могу я у вас найти дихрою? – этот вопрос я задавал в каждой лавке и в каждой аптеке, торгующей китайскими пилюлями, но везде получал отрицательный ответ.
«Впрочем, если бы я нашел ее прямо сейчас, чем бы я занимался все оставшееся время?» – шагая вдоль прилавков, усмехнулся я про себя.
Вообще рынок Баркхор мало чем отличался от других восточных рынков. Единственная деталь, которая бросилась мне в глаза, – множество красивых девушек в национальных костюмах. Как выяснилось чуть позже, у тибетской молодежи с недавних пор возникла традиция – фотомодели (или те, кто просто себя таковыми считает) в обязательном порядке делают снимки в национальном костюме на фоне стен древнего города. Подобные кадры либо остаются на их страницах в WeChat5, либо выкупаются за приличные деньги турфирмами и используются для рекламных проспектов, презентаций и баннеров – все для того, чтобы привлекать в Лхасу и ее окрестности заветные «25+» миллионов китайцев ежегодно.
– Ну что, нагулялся? – спросил Лама, когда через означенное время мы встретились вновь.
– Ага, – ответил я рассеянно.
– Дихрою не нашел?
– Пока нет.
– А с чего ты вообще решил, что она тут будет? Я, сколько сюда ездил, вообще не помню, чтобы где-то что-то о ней слышал.
– Ну, ты же не искал ее целенаправленно. Ладно, посмотрим. Я и не думал, что все окажется так просто.
Вечером в отеле, когда я, вооружившись планшетом, сел за дневник, в голове была каша. Мне хотелось учесть все важное, но при этом не скатиться в банальность, излагая факты, тысячи вариаций которых живут в интернете. Предложение на экране рождалось и умирало, на смену ему приходило новое, но его после пары прочтений ждала та же участь…
«Написал – стёр, написал – стёр, так, к хуям, день и прошел?».
Палец застыл над планшетом.
«Что же ты такое? Откуда? И почему преследуешь меня?» – спросил я мысленно, но снова не получил ответа.
Выждав еще немного, я все-таки разобрался с записями и, убрав планшет, стал листать фотографии на телефоне, чтобы отсеять неудачные и залить остальные на внешний диск.
«Удивительно, конечно – сейчас камера помещается в отсеке диаметром в несколько миллиметров, а еще сто лет назад для того, чтобы спрятать один из самых современных фотоаппаратов, требовался молитвенный барабан… и это я не говорю про количество снимков – там на каждый кадр расходовалась целая фотографическая пластина…»
Следующим утром состоялся первый официальный выезд – около десяти утра мы отправились в монастырь Драк Йерпа. Ярко светило теплое осеннее солнце, ехать было недалеко, но, учитывая горную местность и то, что прежде мы этим составом никогда не путешествовали в колонне, я испытывал тревожные предчувствия на этот счет. По счастью, обошлось без фейлов: «паломники» катили уверенно и вполне дисциплинированно. Только раз на серпантине мотоцикл Бори Гринберга чуть занесло, но Лариса, идущая следом, предусмотрительно сбавила скорость, позволив ему вернуться обратно в колонну без особых проблем.
По дороге нам встретился весьма любопытный холм, усыпанный каким-то немыслимым количеством разноцветных церемониальных флажков (лунгта). Мы остановились, чтобы сделать несколько снимков.
– Смотри, – сказал Лама, указывая наверх.
Я задрал голову и увидел, что пестрой лоскутной паутиной покрыты все горы в округе.
– Каждый флажок исписан мантрами, – продолжил Лама. – Местные верят, что с помощью ветра и флажков молитвы, прочитанные на вершине горы, поднимаются на небо.
– А цвета флажков? – спросил я. – Они имеют значение?
– Да, разумеется. Каждый обозначает свою стихию: воздух, огонь, вода, земля и облака.
– Облака?
– Облака – это эфир, пространство.
«Когда нехер делать, люди подгоняют действительность под свой шаблон. В итоге вокруг них оказываются сплошные шаблоны, мало общего имеющие с действительностью, но кого ебет этот малоинтересный факт?»
«И снова ты… Что это? Влияние Тибета? Какой-то дух нашел себе слушателя?»
Такое объяснение показалось мне смешным, даже нелепым, но других просто не было, а рассказывать кому-то из спутников, даже Ламе с Ребе, о голосе в голове казалось крайне глупой идеей.
«Еще решат, что я с ума сошел на высокогорье…»
Налюбовавшись холмом и горами, мы продолжили путь в Драк Йерпу. По дороге нам попадались молитвенные ступы – говорят, старые были разрушены во время «культурной революции, приведшей к бегству нынешнего Далай-ламы в Индию в середине прошлого века, теперь же на их месте постепенно возводят новые.
«Вещи, которые живут долгую жизнь, просто живут мертвыми», – тихо заметил голос.
С этим сложно было не согласиться.
Монастырь Драк Йерпа, как оказалось, представлял собой разветвленную сеть пещер для медитаций, соединенных между собой лабиринтом тропинок. Лишь возле самых значимых из этих пещер были воздвигнуты постройки, все остальное скрывалось внутри скал. Оставив мотоциклы на стоянке, мы вслед за Олегом и Джимми отправились на экскурсию.
– И не страшно им тут… – буркнул Дмитрий, проходя мимо меня. – Свалится еще потолок на голову…
Монахам, судя по улыбкам на лицах и блаженным взглядам, было вовсе не страшно. Нас они приветствовали, как давних знакомых, и я невольно вспомнил слова Ламы про разницу в настроении жителей Поталы и иных монастырей. Теперь я склонен был согласиться со старым другом.
– Здесь находятся статуи богини Тары… – приведя нас в одну из пещер, сообщил Олег. – А здесь – зал поклонения Будде Будущего, Майтреи…
В желтом «земляном» свете множества свечей и зажженных фитилей, плавающих в гигантских чанах с растопленным воском, позолоченные статуи казались мистическими созданиями, замороженными в моменте по воле некоего волшебника.
– А здесь, если верить легенде, семь месяцев медитировал известный маг махасиддха Падмасамбхава, – будто прочтя мои мысли, сказал Олег. – Говорят, после этого он обрел небывалую чародейскую силу и смог подчинить себе демонов, которые тогда властвовали в Тибете.
– Сказка, – обращаясь к Дмитрию, хмыкнул Павел.
Он говорил негромко, но Олег все равно услышал и удивленно поднял бровь:
– Вы так уверены? Почему?
Павел от всеобщего внимания немного смутился, но быстро собрался с духом и сказал:
– Я в эту магию вообще не верю. Придумали всякого…
– Зачем тогда было лететь в Тибет? – усмехнулся Боря Гринберг.
Судя по улыбкам других, он озвучил общую мысль.
– Ну… так. Статуи всякие… монастыри… – попытался ответить Павел, но в итоге смолк, не закончив фразы.
Мы достигли лестницы, вырубленной прямо в теле скалы, и поднялись. Наверху находились кельи монахов, в одной из которых жил старейший йогин монастыря Драк Йерпа.
– Мы можем к нему наведаться? – спросил я у Олега.
– Да, конечно, – подтвердил наш гид.
Когда мы вошли, йогин сидел на старом узорчатом ковре в позе лотоса. Ноги его покрывала бордовая мантия – в тон к ковру. Седые волосы, спутанные, похожие на дреды, и кудлатая белоснежная борода украшали его смуглое морщинистое лицо. При этом черные глаза были вполне живыми – такие обыкновенно встречаются у юных студиозов, а не у глубоких старцев. Потрясая худре, йогин поприветствовал нас мантрой:
– Ом-мани-пеме-хунг!
– Таши-деле, – нестройным хором ответили мы с Ламой и Ребе.
Старец улыбнулся, взглядом указал на край коврика рядом с собой.
– Садись, – сказал Джимми, и я опустился рядом.
Йогин окинул меня любопытным взглядом и что-то пробормотал.
– Что он говорит? – спросил я у Джимми.
– Он чувствует, что ты что-то ищешь, спрашивает, что, – помедлив, перевел наш «надзиратель».
Я с уважением посмотрел на улыбающегося йогина.
«Что это? Проницательность или дар, обретенный в медитациях?»
– Скажи ему, что я ищу дихрою, – попросил я. – Вдруг он подскажет, где она?
Джимми перевел. Йогин задумался ненадолго, а потом забормотал что-то неразборчивое.
– Он говорит, что здесь ее нет. Может быть, на востоке… – снова пришел на помощь Джимми.
– Ну, значит, будем искать на востоке, – сказал я.
Мы сделали несколько снимков с йогином, после чего поблагодарили его и покинули обитель старца.
Когда Олег вывел нас наружу, я увидел, что над скалами стоит столб дыма и кружат стервятники – похоже, там проходили небесные похороны – древний тибетский ритуал погребения. Поприсутствовать на нем было бы интересно, но, судя по всему, идти туда не меньше дня, да и по взгляду Джимми понятно, что он не в восторге от самой идеи присутствия кого-то из нас на этом древнем ритуале: насколько я знал, за подобное туристу грозило 10 лет тюрьмы.
Мигрень, по счастью, больше не возвращалась, но спал я по-прежнему плохо: уснул только под утро, и то с большим трудом. Учитывая, что мы планировали подняться в восемь и пройти 360 км по высокогорью, это не самая лучшая передышка, но что делать: я не собирался подводить команду.
Тем более что коллектив казался – по крайней мере пока – вполне спокойным и деликатным.
•••
Лето 1900 года
Путь в Лхасу.
Нападение разбойников. Чэшой и Ешей
Цыбиков сидел у себя в палатке и по привычке пил излюбленный отвар.
Путники покинули жилище Лон-бо-чойчжона около двух месяцев назад, но Гомбожаб до сих пор часто вспоминал о странных пророчествах чудаковатого отшельника и фразе, брошенной прорицателем во время церемонии в Лабранге. Диковинное слово «дихроя» буквально преследовало востоковеда.
Глоток… еще один…
Мысли, прежде спутанные в клубок, расползаются, чтобы снова слиться в единый стройный поток, но даже ясности ума, которую дарит чудесный отвар, недостаточно, чтобы отгадать загадку прорицателя.
«Дихроя… Что же ты такое?»
Когда Цыбиков набрался смелости и спросил о странном слове Ешея, тот наморщил лоб.
– Что-то такое знакомое, Гомбожаб… но не могу вспомнить. Надо у местных будет поспрашивать. А где ты его услышал?
– Лон-бо-чойчжон его упоминал в разговоре со мной, – нехотя ответил Цыбиков.
– А о чем вы говорили, Гомбожаб? – удивился Ешей.
Гомбожаб на пару мгновений украдкой закусил нижнюю губу. Рассказывать о предсказаниях прорицателя – про обещанную славную жизнь и славную смерть – не хотелось: как отреагирует на подобные слова Ешей? Он, судя по всему, неглуп, и у него обязательно возникнет вполне резонный вопрос – с чего это вдруг бурятскому паломнику пророчить подобное? Отчего именно ему выпадет такая честь?
«Чем меньше каких-то сомнений на мой счет, тем лучше», – решил про себя Цыбиков и, кашлянув в кулак, ответил:
– Он просто расспрашивал о нашей поездке, спрашивал, видел ли я дихрою. Я сказал, что нет, спросил, что это, но Лон-бо-чойчжон не ответил, улыбнулся и ушел.
Услышав это, Ешей огляделся по сторонам и, убедившись, что рядом никого нет, сказал вполголоса:
– Да, Гомбожаб, странный очень был этот Лон-бо-чойчжон. Может быть, и слово это он выдумал?
– Может, и так, – не стал упираться Цыбиков.
Раз Ешей считает прорицателя из Гумбума редкостным чудаком, пусть так оно и остается.
Засим их разговор был окончен.
И вот – время нового привала. Цыбиков пьет чай и размышляет о Лхасе, пытается представить себе этот город в мельчайших деталях, хотя знает о нем лишь чуть – извечная проблема необузданной фантазии. Впрочем, Гомбожабу хватило бы и этого; если бы не шпионская миссия, он бы никогда не решился на этот долгий изнурительный поход.
Взгляд востоковеда, бесцельно блуждающий по комнате, точно усталый путник в поисках ночлега, остановился на молитвенном барабане. Он сослужил ему прекрасную службу в Лабранге, но впереди было еще много испытаний.
«Ах, если кому-то из тибетских солдат придет в голову заглянуть внутрь и обнаружить скрывающийся там секрет!.. По сути, вся моя жизнь заключена внутри этого барабана… Впрочем, есть масса других способов умереть на пути в Лхасу, так что переживать из-за одного лишь фотоаппарата как минимум – глупо, а как максимум – самонадеянно.
Отставив в сторону кружку, Цыбиков оглянулся через плечо и достал из походной сумки книгу Чже Цонкапа «Ступени пути к блаженству». Гомбожабу редко удавалось остаться наедине с самим с собой, ведь в палатке помимо востоковеда жило еще несколько паломников.
«И вот он, долгожданный миг одиночества…»
Цыбиков достал из кармана куртки карандаш, открыл книгу на нужной странице (закладок он не держал – все делал по памяти, на всякий случай) и вывел мелко над строками почтенного Чже Цонкапа:
«Нынешний переход дался тяжело, но мы покрыли большое расстояние и значительно приблизились к нашей главной цели – Лхасе…»
Послышался шорох. Цыбиков резко захлопнул книгу и быстрым отточенным движением убрал ее обратно в сумку, после чего обернулся и увидел, что в палатку вошел Ешей. Лицо гостя показалось востоковеду обеспокоенным.
«Не из-за моей суеты ли?» – мелькнула было мысль, но Гомбожаб тут же ее отмел.
– Что случилось? – осторожно спросил он.
– Дашию нездоровится, – хмуро сообщил вновь прибывший.
Цыбиков нахмурился. Он не питал особой любви к Дашию, но успел привыкнуть к нему за месяцы путешествия и, разумеется, зла точно не желал.
– Что с ним? – спросил востоковед, хмуро глядя на Ешея исподлобья.
– Похоже, дело в высокогорье, воздух тут скупой. Бывает такое со многими, но он чего-то прямо белый весь… Думал, может, захочешь навестить, мало ли что…
Последняя фраза – про «мало ли что» – заставила Цыбикова вздрогнуть. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что столь долгая дорога способна не просто доставить изрядные неудобства путникам, но и лишить жизни кого-то из паломников.
– Да, схожу прямо сейчас, – кивнул Гомбожаб. – Спасибо, что рассказал…
Ешей кивнул и вышел из палатки. Цыбиков глянул в походную кружку – отвара там было уже буквально на пару глотков. Залпом допив остатки, Гомбожаб поднялся и отправился в палатку к Дашию.
Снаружи царила вечерняя прохлада. Согреваемый теплом, которое дарил чудесный отвар, Гомбожаб прошел мимо костра, у которого спали верблюды и грелись дозорные. Пахло похлебкой и подгоревшим варевом. Один из дозорных был занят чисткой револьвера, второй откровенно скучал. Завидев Гомбожаба, он кивнул ему, и востоковед ответил тем же.
«Пока судьба миловала, но мало ли, что может поджидать в ночи…», – бросив взгляд поверх палаток, подумал Гомбожаб.
Сказать по правде, он в детстве дико боялся темноты, и пусть с годами страх немного ослаб, все равно оставалось некоторое беспокойство.
«А здесь, посреди горного плато, мы беззащитны даже для ветра… что уж говорить о дурных людях?»
Чэшой заверял, что местность тут безопасная, однако Ешей, на правах более опытного путешественника, говорил ровно обратное.
«Ладно, будем готовиться к худшему, но верить в лучшее», – решил Цыбиков и нырнул внутрь серой палатки Дашия.
– А, Гомбожаб, – увидев, кто к нему явился, слабо улыбнулся больной.
Он, бледный, лежал под теплым одеялом из овечьей шерсти, но трясся так, будто только что голышом окунулся в бочку с ледяной водой.
– Что с тобой, Даший? – спросил Цыбиков.
– Минду6, – с прежней улыбкой ответил больной. – Кажется, помираю…
– Ну, будет тебе! – нахмурился Гомбожаб. – Это ты сам так решил? Или мемба7 сказал?
– Сам… мембу жду только, они все заняты другими, которые посерьезней болеют – лихорадкой там или чем еще… Хотя у меня как бы все сразу. Но хуже всего – голова, и надышаться никак не могу…
– Ешей говорит, с непривычки такое бывает, мы же все выше поднимаемся с каждым днем, – заметил Цыбиков, желая приободрить спутника. – Так что не хорони себя раньше положенного.
– Не хороню я… не хороню! Просто никогда так паршиво не было, Гомбожаб, – угрюмо сказал Даший.
Улыбка слетела с его лица, как если бы ее и не было, и это будто бы разом состарило беднягу лет на пять.
– Ты знаешь, а я ведь уже пытался попасть в Лхасу, – пробормотал он чуть слышно. – Три года назад доехал до Лабранга уже, но на прошение мое Чжамьян-шанб ответил «нет». И на три года вопрос этот закрыл для меня. Как я тогда расстроился… не могу словами описать. И вот три года вышли, в феврале мы побывали в Лабранге, у ламы, и лама на сей раз дозволил мне поехать. Но, видишь, как все получилось…
– Ты обязательно доедешь, Даший.
– А даже если и не доеду, ничего, – неожиданно сказал бедняга. – Значит, это мне и было предначертано.
Цыбиков хотел сказать что-то еще, когда от входа в палатку донеслось:
– Доброго здравия, больной! Гомбожаб…
Цыбиков обернулся – это был лекарь Бадара. Чинно кивнув ему, Гомбожаб отступил от Дашия, чтобы не мешать. Врачеватель опустился на землю рядом с больным и спросил:
– Чего ж с тобой стряслось, рассказывай!
Даший повторил, что уже говорил Цыбикову, и лекарь махнул рукой:
– Не переживай, больной! Лечили мы вещи и похуже. Держи-ка…
Он выудил из-за пазухи бутылку с прозрачным содержимым и протянул Дашию со словами:
– Привстань и выпей изрядно. Это Ара – тибетский самогон. Проверенная вещь.
Больной попытался было воспротивиться, но лекарь смотрел строго, а потом у Дашия не осталось другого выхода, кроме как выпить. Сделав это, он сморщился и вернул бутылку врачевателю.
– Вот, хорошо… – с улыбкой сказал тот, доставая из кармана дри8.
– Это тебе зачем, Бадара? – обеспокоенно спросил Даший.
Лекарь, плеснув на лезвие самогоном из бутылки, доверительно сообщил:
– Кровь тебе пущу, чтобы давление снизить. Голова пройдет сразу, задышишь опять… Давай руку.
Даший нехотя дозволил взять себя за запястье. Врачеватель тут же ловко вывернул больному руку и сделал надрез с внутренней стороны локтя, после чего, не обращая внимания на тихое шипение бедняги, достал из кармана чистую тряпицу, полил ее самогоном и, положив на рану, сказал:
– Подержи согнутой пока.
Даший, кривясь, кивнул.
Вдруг снаружи послышались чьи-то приглушенные возгласы.
– Что там такое? – тихо осведомился Даший.
Хворь истощила запас его сил, но глаза были по-прежнему живы – зрачки заметались по своим белесым темницам, за красными решетками лопнувших капилляров.
Лекарь тоже смотрел на востоковеда встревоженно, и окровавленный нож, которым он делал надрез на руке Дашия, навел Цыбикова на крайне нехорошие мысли.
– Лежи спокойно, – тихо, стараясь, чтобы голос его не дрожал, сказал Гомбожаб. – Я выгляну наружу.
Он поднялся, быстрым шагом подошел к выходу из палатки и осторожно выглянул наружу. При этом рука Цыбикова лежала на кобуре – он подозревал неладное…
…И, как оказалось, не зря.
Загромыхали в тиши ночной выстрелы, гулким эхом понеслись по долине, ничем не сдерживаемые. На дальнем конце лагеря мелькали темные силуэты всадников. Судя по крикам путешественников, это были грабители, решившие напасть на стоянку каравана под покровом ночи. Перемазанные сажей бока лошадей только подтверждали эту догадку. Паломники отбивались, как могли, благо, они явно превосходили разбойников числом. Сверкали клинки, отражая яркое пламя костра; люди кричали от боли, кричали от ярости, кричали от страха.
«Что же за вечер, что же за ночь…»
Лоб Гомбожаба в момент покрылся испариной. Разрываясь между страхом смерти и желанием помочь своим, он провел несколько долгих мгновений абсолютно неподвижно, словно статуя самому себе. Когда же наконец, собравшись с духом, Цыбиков все же заставил себя отправиться к месту кровопролитной схватки, разбойники уже бросились врассыпную – видно, запоздало поняли, что позарились на слишком большой «кусок». Один из негодяев – вот ведь невезение!.. – понесся в том направлении, откуда шел востоковед. Внутри у Гомбожаба все похолодело.
«Нельзя… Лхаса… миссия… должен».
Собрав волю в кулак, Цыбиков вытащил из кобуры под мышкой револьвер и направил его на наездника. Тот был вооружен только саблей, но размахивал ей проворно, со знанием дела.
«Должен… должен…» – эхом гремела в голове Гомбожаба лаконичная мысль.
Подняв руку с револьвером, Цыбиков прицелился, потом, как учили, выдохнул и спустил курок.
Он понял, что попал, когда разбойник вскричал и, выронив саблю, завалился набок. Левая нога, вывернувшись, застряла в стремени, и напуганная лошадь пронеслась мимо Цыбикова, волоча убитого наездника по земле. Гомбожаб проводил скакуна рассеянным взглядом, потом, спохватившись, бросился к месту трагедии. Револьвер с дымящимся дулом востоковед крепко держал в руке.
К тому моменту, как Цыбиков достиг места трагедии, выжившие разбойники уже улетали в ночь и растворялись во мраке, точно сахарные крошки в густом, крепко заваренном чае. Впрочем, востоковед если и думал об этом, то недолго, потому что у него моментально заложило уши от гомона, причитаний и жалобных стонов, которые отчего-то звучали громче самых истошных криков. Много раненых, несколько убитых… Поначалу Цыбиков не понимал, где бандиты, а где – его спутники. Шагая наугад, чудом не запинаясь о тела, разбросанные по земле, востоковед брел по расплывающейся от крови земле, пока кто-то слабо не позвал его:
– Гомбожаб…
Цыбиков встрепенулся, поспешно обернулся на голос и увидел Чэшоя. Предводитель каравана лежал неподалеку от тлеющего костра и, кашляя, зажимал рукой рану на левом боку; пальцы его уже были алыми от крови, отчаянно рвущейся наружу. Гомбожаб на негнущихся ногах подошел к раненому, опустился рядом с ним, неотрывно глядя в бледное лицо.
– Так и не доехал я, – невесело усмехнулся Чэшой. – До моего хозяина… Прав был Лон-бо-чойчжон, когда сказал, что больше мы с ним в этой жизни не свидимся. Я-то наивно решил, что просто надолго осяду в Лхасе… но он, получается, говорил о другом…
