Максим Кантор
Чертополох и терн. Возрождение Возрождения
Происходит неожиданная для эстетики Ренессанса (принципиальная для развития европейского сознания) аберрация – понятие «право» становится синонимом понятия «гуманизм». То, что Фичино или Пико доказывали с помощью Платона, Плотина и Евангелия, отныне каждый может объяснить с помощью параграфов законодательства. Традиция с ренессансным гуманизмом не оборвана, но приобрела новое прочтение. Суверенное национальное государство предстало ренессансным индивидуумом; существование этого независимого индивидуума обосновали Вестфальским миром; оказалось, что суверенное государство и было целью ушедшей эпохи. В суверенных национальных государствах возникает гражданско-правовая схема отношений, которую и по сию пору приравнивают к ренессансному идеалу свободы. Однако идеал ренессансной свободы воплощен в государстве, а гражданин есть функция суверенного государства. Воплощен ли ренессансный идеал индивида в персонаже, который соблюдает регламенты суверенного государства – новая эстетика национального государства должна это доказать.
Пройдет сто пятьдесят лет, и Гегель сформулирует: «Государство – это шествие Бога в мире; его основанием служит власть разума, осуществляющего себя как волю». В вестфальском миропорядке отчетливо эта мысль не звучит, но все то, что отстаивал Ренессанс (идеи разума, свободы и права), воплощено отныне не в личности, а в формах внешнего, как сказал бы Гегель, «наличного» бытия. Право и государство Гегель рассматривает как «объективный дух» – именно «объективный дух» стал героем голландской живописи: возникает невиданный доселе характер гражданина, озабоченного утверждением социальных прав. С портретов кисти Альберта Кейпа глядят люди, которые не зависят от античной гармонии, подразумевающей разнообразие; новые герои Европы представляют закон и право, возможно, лимитирующее их проявления, – оттого их характеристики, как правило, сводятся к одной черте. Роль гражданина яснее всего в групповых портретах, микромоделях государства. Групповые портреты кисти Франса Хальса показывают образ коллектива: отдельная судьба находится под охраной прав, отвоеванных общностью у внешнего мира и объективированных как духовная ценность. Групповой портрет кватроченто (см. Гирландайо, Гоццоли, Боттичелли) – это набор индивидуальностей, оспаривающих единое целое, но сомкнутый строй «Членов корпорации Амстердамских стрелков» кисти Дирка Якобса или «Групповой портрет членов стрелковой гильдии в Антверпене» Давида Тенирса Младшего – это монолитное целое. Внутри сомкнутого строя личность сохраняется, но ее многогранность не нужна или не столь заметна.
Существует картина Герарда Терборха «Заключение Мюнстерского мира» (1648), иллюстрирующая это наблюдение. Мюнстерский мир (часть Вестфальского мира, что урегулировала отношения Испании и Голландии) узаконил республику, то есть свободное развитие граждан – в отличие от колониального состояния. Терборх, мастер жанровой картины («Офицер, читающий письмо», «Визит лекаря» и т. п.), умевший передавать бытовые эмоции, написал собрание однообразных чиновников, которых обретение свободы не сделало отличными друг от друга. На картине изображено государство, получившее право, но не личность, обретшая право. Момент подписания Мюнстерского соглашения изобразил и Говерт Флинк (картина, славящая освобождение от испанского ига, подражает письму Веласкеса) – в обоих случаях важно: произведение, славящее освобождение, не представляет индивидуальность освободившегося.
Поразительно, что еще в так называемом романизме нидерландской школы, то есть в картинах, ориентированных на итальянское искусство, – Яна Госсарта, Яна ван Скорела, ван Хемскерка (за сто лет до Рембрандта и Терборха) – мы уже видим иной, отличный от итальянского, тип человека. Новый герой отстаивает свою «республиканскую» модель бытия через закон, а не эстетические ценности и самореализацию.
Можно сказать, что закон и право занимают то место в концепции развития личности, какое Ренессанс отводил humanitatis studiis.
В новый правовой идеал незаметно вторгается рынок, базируясь на естественном праве, и соседство объективного духа с торговлей не оскорбительно. Гуманисты Ренессанса думали о деньгах, но денежные соображения не были основанием для самоутверждения. Гуманизм, приравненный к естественному праву, незаметно уравнял законы рынка с принципами реализации личности. Речь идет о соблюдении правил, позволяющих развиваться торговле и, значит, гражданской свободе. В морской державе, какой стала Голландия, это означает колониализм, но не мешает представлениям о свободе. Империализм Габсбургов Вестфальским соглашением отменили – а колониализм не смущает. Это, так сказать, империализм нового типа, основанный на новом понимании гуманизма. Гуманизм = гражданский закон, обеспечивающий суверенитет коллектива = объективный дух государства = воспетый Данте имперский порядок, понятый как ступень к всемирному гуманизму. Цепочку тем легче утвердить, что речь идет о так называемом христианском гуманизме: Африка, рабами откуда начали торговать, Молуккские острова, которые колонизируют, под категорию христианского гуманизма не подпадают. Возможно, в данной схеме имеются шероховатости, но покоробят они только Маттео Пальмиери, никак не голландского бюргера и не английского купца.
3
В момент освобождения от анархической эстетики Ренессанса и появления юридического права как ее полноценной замены происходит переосмысление европейского понятия «гуманизм». Общество выбирает вместо гражданского гуманизма Пальмиери так называемый христианский гуманизм Данте – и хотя этот выбор происходит инстинктивно, силой вещей, подчиняясь попутному ветру торговли, но он будет определять развитие умов на века вперед.
Рембрандт, чья психика и интеллект созданы для того, чтобы чувствовать боль другого человека, жил в той стране и в ту эпоху, когда ориентиры гуманизма были сбиты. Освобождение от империи должно было создать новый тип свободного человека, республиканца, протестанта – но насколько образ купца как носителя идеи подлинной свободы соответствовал идеалам ренессансного гуманизма, решает кисть художника, наблюдающего за движениями души. Идеал человека с правами, подчиняющегося объективному духу, явила свободная Голландия, и есть ли что выше горделивого сознания купца – неясно. Художники свободной Голландии всяким мазком славят героя нового общества, отстоявшего право гордиться собой, домом, женой и законом. Всякая страта, совершившая усилие, чтобы выйти к власти, утверждает, что именно ее торжество критично важно для цивилизации в целом. Нидерландскую революцию называют буржуазной, и освободившаяся от Габсбургов ремесленная буржуазия славит свободу, что покоится на ремеслах, но ремесла преобразованы в мануфактуры, и свобода уже неоднородна. В скором времени одна часть буржуазии стала играть роль империи Габсбургов для другой части. Важно то, что государство продолжает являться уникальной свободной единицей миропорядка, образчиком ренессансного идеала, который был столь дорог Микеланджело и Пико. Ренессансный идеал, воплощенный в действительность на уровне государства как субъекта, в конце концов становится своей противоположностью.
Уникальная личность Возрождения и государство как независимый суверенный субъект по некоторым параметрам схожи; но процесс их жизнедеятельности выявляет принципиальное отличие.
Человек Возрождения утверждает собственные заповеди – вопреки абсолютной анархии и произволу государственных институтов. Первый импульс ренессансной личности – вырваться из хаоса социальных отношений. Первое, что делает ренессансный субъект, оформляющий свое сознание как нравственную ценность, – предъявляет счет окружающему хаосу. Ярким примером является «Комедия» Данте, вменяющая счет окружающему хаосу власти, и в любом сборнике новелл Мазуччо, Страпаролы, Саккетти или Поджо видим обличение общественного разврата, представленного священниками и нобилями, которые безнравственность передают в народную среду. Всякий мельник норовит одурачить плотника, всякий сосед не прочь переспать с женой кума, и т. п. Пользуясь определением Буркхардта, «индивидуальное сделалось высшей формой, в которую облекается жизнь». Нравственная личность Ренессанса, сформулировавшая внутреннее кредо – высшее достижение христианской эстетики; но появлению внутренних законов человека мы обязаны беспредельной общественной анархии, которой принципы нравственности противостоят.
И вот в результате деления Европы на суверенные субъекты возникает набор государственных индивидуальностей, разграниченных законом, таможенными правилами, соглашениями по деидеологизации, запретом прозелитизма, секуляризацией церковных земель, соглашениями, предотвращающими произвольно возникающие войны. Не будет ошибкой сказать, что разнообразие индивидуальностей, рожденное Ренессансом, вело в своем предельном развитии и привело к великой войне всех против всех. Но, сказав это, мы должны заключить, что ренессансные автономные индивидуальности нашли воплощение в суверенных государствах. Соблазнительно назвать этот момент торжеством концепции ренессансной личности, но какую именно личность, созданную Ренессансом, следует сравнить с суверенным государством – Альберти или Борджиа? Отождествление Борджиа с типом правителя, который положит конец анархии, вменяют в вину Макиавелли; но когда на руинах несостоявшейся мировой монархии возникли суверенные государства, мысль о том, что возникли многочисленные суверенные Борджиа, приходит сама собой. Автономная ренессансная личность оформлена как государственный субъект; Гегель однажды назовет государственную идею областью «объективного духа» – но что, если «объективным духом» наделен не Альберти, но Борджиа?
Внутри своего организма человек регулирует работу органов, так и государство регулирует права граждан сообразно нуждам. Если государство воплощает ренессансную личность, то его гражданин, чьи функции регулируют, соответствует ренессансным идеалам в меньшей степени. Человек Ренессанса независим сам по себе, подчиняется своим законам. Гражданин демократической республики подчиняется внешним законам, но считает, что государство, принуждающее его к ним, оно и есть ренессансная личность.
Банкир, член гильдии врачей, супруга купца, трактирщик и рыбак – это представители разных социальных страт, степень их личной свободы несопоставима. Персонаж трактирной сцены Остаде не попадет на парадный групповой портрет врачей, но они могут встретиться на льду замерзшей реки, написанной Аверкампом. Обильные натюрморты Класа Хеды никогда не возникнут на столах героев Давида Тенирса, в домике, нарисованном Рейсдалем, не будет интерьера Вермеера, но важнее классового неравенства – осознание равенства правового. Мы видим, как осознание личной свободы смещено в область абстрактного права, хотя конкретно свободным субъектом (наделенным «объективным духом») является государство, а не его гражданин. Свободен ли крестьянин Остаде? Свободен ли рыбак ван Гойена? Свободен ли пьяница Тенирса? Ответ отрицательный – они зависимы от нужды; как ренессансные личности не могут состояться: нет возможности читать, учить латынь и наслаждаться прекрасным. Но они принадлежат к правовому обществу, которое и есть ренессансная личность, объективированная в границах суверенной страны. Свобода личности формализована в объективном духе государства. Такая логика невозможна для личности кватроченто. Герой эпохи Возрождения – живой человек, оценивающий личное бытие по способности мыслить и осуществлять решения; в числе прочих независимых мнений ренессансный человек желает думать и о государственном устройстве. Герои ренессансных портретов думают по-разному о государственном устройстве. Но отныне права ренессансной личности не столь широки; гражданский гуманизм Ренессанса и гражданские права Вестфальского мира – понятия несхожие. Тем не менее гражданин Вестфальского мира считает, что он воплощает ренессансные ценности свободы.
Этот парадокс прежде всего воспет художниками.
Мещане, как объясняет история, это класс передовой и лишенный предрассудков – потому, что опирается на права. Мещане – городские обыватели, ремесленники, мелкие торговцы, лавочники, трактирщики – сословие, не вполне совпадающее с купеческим, но грань размыта; акции Ост-Индской компании принадлежат не всем; но всем принадлежит правовое сознание. Такое сознание отвергает все, что выше собственного понимания свободы; все то, что не вмещается в очерченный законами мир ценностей, считается лишним. Совершив единожды героическое усилие, отстояв маленький мир от империи и от католичества, культура республики объявляет свой мир достаточным для воплощения нужд человечества в целом. Натюрморт с серебряной посудой и жирным окороком утверждает, что, когда владельцу серебряной посуды хорошо, во всем мире стало немного уютнее. Право так полагать выстрадано Восьмидесятилетней войной и борьбой с холодным морем, единством стрелковых отрядов и дамбами, возведенными на болотах.
Первая амстердамская картина Рембрандта «Анатомия доктора Тульпа» (1632) – программное произведение: доктор, одетый как проповедник, объясняет, почему Лазарь никогда не воскреснет и общей идеологии уже не будет. Уверенные лица учеников, ясные взгляды, опрятные костюмы, прописанные в кодексе права – это отныне именуется «гуманизм». И Рембрандт мог бы остаться певцом такого гуманизма. Но случилось так, что Рембрандт выбирает в герои евреев, то есть людей, лишенных всяких прав. И в ту эпоху, когда гуманизм отождествили с юридическими правами, Рембрандт показал, что гуманизм там, где бесправие.
Евреи были изгнаны из Нидерландов указом Филиппа II, стали возвращаться только в конце XVI в., в 1566–1609 гг., то есть одновременно с тем, как в Амстердам приезжает сам Рембрандт. Евреи не имели политических прав в Голландии и должны были приносить в суде специальную еврейскую присягу. Были запрещены браки между евреями и христианами. В 1613 г. амстердамский городской совет исключил евреев из большинства цехов и купеческих гильдий. Евреи исстари известны как хорошие врачи, занимались частной практикой и имели право лечить всех жителей Нидерландов, но при лечении неевреев были обязаны приносить специальную клятву. В Амстердаме христианские врачи и фармацевты были объединены в гильдии, куда не принимали евреев. Евреям-фармацевтам с 1667 по 1711 г. запрещалось продавать лекарства неевреям.
Нет нужды утверждать, что все евреи в Голландии были бедны; это не так. Как и во всяком народе, бедность и нищета соседствовали с богатством. Ростовщики и ювелиры, евреи участвовали в создании сахарной, шелковой, табачной промышленности, в производстве шоколада, покупали акции голландских компаний. Но речь о другом – о политическом бесправии в эпоху прав, понятых как религия. Ведь и герой романа «Айвенго», еврей Исаак, отнюдь не беден – он просто бесправен, гоним, и его жизнь ничем не гарантирована.
Выбирая отверженных в качестве героев (так сделал Гюго в романе «Отверженные»), автор подвергает сомнению концепцию общественного права. Если есть те, кого концепция гражданского права не описывает, значит, право не гуманно – или под словом «гуманизм» имеется в виду не то, что мы привыкли ожидать. На понятии «гуманизм» основана вера в демократию, в республику и понятие независимой личности. Закон – морален, мораль коренится в понятии христианского гуманизма, но Гюго и до него Рембрандт оспаривают универсальность понятия «гуманизм».
Разночтения понятия «гуманизм» можно проследить еще с тех пор, как Данте прославил имперскую модель христианского мира. Данте не свойственно чувство милосердия к отверженным, Данте вовсе не связывает христианство с состраданием; для него гуманизм (сам Данте себя гуманистом не именует, но его последователь Петрарка считает Данте отцом гуманизма) есть строительный материал цитадели прав, империи. Те, кого Данте наделяет правами, получают статус, гарантирующий им сострадание; прочие будут мучиться.
Данте, идеалом которого было правление Октавиана Августа, который выбрал своим вожатым имперского поэта Вергилия, придерживался – в этом нет ничего особенного, это совершенно стереотипная для имперского сознания система рассуждения – того взгляда, что поражение в правах некоторых есть необходимое следствие стабильных прав остальных. Когда Данте рассуждает (в «Пире») о равномерном распределении благ среди граждан, не следует его слова понимать буквально. Тот христианский гуманизм, который Европа вычитала в «Комедии», имеет очень мало общего с христианскими заповедями – и совсем ничего общего с категорическим императивом Канта. В данном случае слово «христианский» следует читать как обозначение идеологии цивилизации, но никак не определение гуманности. Данте, по сути своих моральных критериев, язычник, последователь античной морали империи. Некоторые исследователи (см., например, Голенищев-Кутузов) отмечали жестокость: «Вместе с тем, Данте безжалостен к слабым, ко всем, кто не выдерживает напряжения, необходимого для великих свершений.
А те, что утомленья не снесли,
Когда Эней на подвиг ополчился,
Себя бесславной жизни обрекли».
Чистилище, XVIII, 136–138
– но именовали ее суровой справедливостью. Невозможно определить иной критерий справедливости в унижении слабого, нежели соответствие крепкой имперской власти – но этот критерий и был предложен Данте в качестве гуманного. Граждане XX в. усвоили сарказм Оруэлла «все равны, но некоторые равнее прочих», но на протяжении истории христианской Европы властвует правило «все люди заслуживают гуманизма, но не все могут именоваться людьми и рассчитывать на гуманность». Если быть последовательным, то и фашисты не выступали против «гуманизма», они просто объявили евреев недолюдьми, то есть вывели народ за пределы действия правил гуманности. И было бы лицемерием считать, что данная не-логика не содержится уже в «Комедии» Данте.
XVI песня Рая посвящена проблеме чистоты крови: поэт придирчиво выясняет, как происходили перекрестные браки и смешения, замутившие чистоту римской крови (сам он полагает свою родословную безупречной). Не следует считать, что Данте описывает эту расистскую теорию в некоем символическом ключе; нет, речь идет именно о национальном вопросе. Поэт, разумеется, считает целью человечества общую монархию, однако смешение крови он не поощряет:
Смешение людей в едином лоне
Бывало городам всего вредней,
Как от излишней пищи плоть в утробе.
Дабы избежать возможных случайностей, поэт и его возлюбленная Беатриче скрупулезно допытываются:
… кто были ваши предки и который
В рожденье ваше помечался год?
Скажите, велика ль была в те поры
Овчарня Иоаннова и в ней
Какие семьи привлекали взоры?
Некоторые исследователи полагают, что под овчарней Иоанновой поэт имеет в виду Флоренцию, но более оснований считать, что овцами Иоанна (тем, кого требуется выпасать перед Страшным судом) является весь человеческий род.
Порой Данте сводит счеты с конкретными семьями («но кровь, чей цвет от примеси Фиггини иль Кампи и Чертальдо помутнел»), порой с кланами («чтоб с вами жил пропахший смрадом мужик из Ангильоне»), но в целом – с народами. Общая конструкция, провозглашенная Данте идеальной, такова: монарх наверху пирамиды, он опирается на римский народ как наиболее привилегированный; еще ниже – разнообразные государства и племена, управляемые наместниками; и в самом основании пирамиды – народ попроще, плебеи. Что до тех, чьи портреты рисовал Рембрандт, то эти существа вовсе в общий план гуманизма не входят. Конечно, сам Данте никогда и не именовал себя гуманистом, эпитет ему подарили задним числом. Однако, единожды подарив, удерживают именно его конструкцию как образчик европейского гуманизма. Рассуждение Данте, логике которого мог бы завидовать Риббентроп, лежит в основе проекта всемирной гуманности – и отрицать этот факт невозможно. Первым, кто оспорил идеологию Данте, был Микеланджело; но лишь Рембрандт осмелился опротестовать избирательный гуманизм и право, возведенное в ранг человечности. В истории европейского искусства против «Божественной комедии» стоит «Человеческая трагедия»: история бесправных и отверженных, которую написал Рембрандт.
4
Для Рембрандта гуманизм есть отрицание права как мерила человеческой состоятельности. У Вальтера Скотта есть проникновенная строка: еврея Исаака, брошенного в подвал на пытки, Вальтер Скотт уподобил модели Рембрандта. На каждой странице автор «Айвенго» повторяет мысль: человек моральный исходит из того, что всегда находится тот, кому хуже, чем тебе. Гугеноту хуже, чем католику; галлу хуже, чем франку; саксу хуже, чем норманну, и, разумеется, вечно притесняемому гражданину Нижних земель, голландцу, кажется, что, отвоевав независимое существование, он восстановил справедливость не только в пределах своей усадьбы или столовой, но во всем дольнем мире. Он выстрадал право! В этот момент Рембрандт напоминает зрителю, что есть те, на кого не распространяются права объективного духа.
Для общего понимания эстетики Рембрандта важна картина «Моисей, разбивающий скрижали Завета»: изображен законодатель, принесший народу моральные заповеди (законы) – и вот пророк разбивает бесполезные перед лицом себялюбия своды законов. Заявление о бесполезности права среди евреев, бесправного народа, оказывается важным для всех людей в принципе. Закон, как считает Моисей, не может существовать избирательно – соблюдаем одними и не соблюдаем другими. Чего стоят права суверенного государства, если они признают наличие бесправия вне своих суверенных границ? Право быть человеком – насколько выше прав гражданина?
Подводя итог рассуждению о портретах евреев, надо сказать простую вещь: иудей принципиально не принимает никакого закона, кроме божественного, и всякому государственному праву будет чужд. В эпоху торжества права как религии писать портреты евреев – значит понимать гуманизм особенным образом. Рембрандт писал не столько евреев, как принципиальную оппозицию праву суверенного государства, оппозицию морали бюргера, – Рембрандт писал отверженных. Рембрандт написал историю еврейского племени и портреты скорбных иудеев ради того, чтобы сказать: вне отверженных нет вашей свободы, вашей веры, ваших прав. Категорический императив будто бы наследует христианской морали, но редко где, помимо холстов Рембрандта, можно увидеть этот принцип наглядно.
Стивен Недлер в своей фундаментальной работе «Евреи Рембрандта» (Steven Nadler, Rembrandt’s Jews University Chicago Press, 2003) описывает противоречивое отношение Голландской республики к еврейским общинам. Голландия, вне всякого сомнения, стала страной уникальной терпимости по отношению к иудеям: им разрешено было селиться в республике, и Голландия приняла беженцев из Испании и Португалии. Более того, иудейская культура, в известном смысле, стала своеобразной модой – и как этнографическая диковинка, и как компендиум знаний (медицинских в первую очередь, но появилось даже увлечение гебраистикой). Иудеи допущены до некоторых видов деятельности (врачебная практика с ограничениями, ювелирное дело, банковское дело, табачная торговля и т. п.), разрешены религиозные отправления. Это объективные факты; что касается восприятия обществом еврейской общины внутри себя, то здесь отношение амбивалентное, и надо рассмотреть обе стороны вопроса.
Подобно гражданам прочих государств, граждане Голландской республики отмечают опасность и пагубу еврейского присутствия в стране. Недлер упоминает отношение к еврейскому вопросу Гуго Гроциуса, крупнейшего юриста того времени. Свой трактат «Увещевание касательно ограничений, наложенных на евреев в Голландии и Западной Фрисландии» Гроциус завершает следующим пассажем: «Вследствие недостаточной проницательности (…) было позволено евреям селиться в этой стране в огромных количествах. Также ошибочным было то, что евреев пускали в города с обещанием предоставления им широких прав и возрастающих привилегий; это было сделано лишь ради частной выгоды и торговли, но не принимая в расчет славу Божью и благо народа».
Как видим, в век торжества права ограничение в правах некоторых меньшинств есть всего лишь один из параграфов, находящихся внутри общего закона. Дискриминация евреев – даже внутри республики, только что освободившейся от внешнего гнета и по сценарию собственной судьбы способной понимать, каково жить при ущемлении прав, – есть нормальная практика демократического общества. Наивно предполагать, что некий абстрактный гуманизм того времени (например, миролюбие и человечность Эразма) способен иначе посмотреть на еврейский вопрос. По выражению Эразма Роттердамского, «евреи – самая пагубная чума и самый опасный враг учения Христа»; в той или иной форме это убеждение впитал всякий христианский гуманист того времени. Бунтарь Джордано Бруно, испытавший на себе, каково быть отверженным, ненавидел иудеев, а Лютер считал, что после Сатаны у христианина нет большего врага. Ни Эразм, ни Гроциус, в сущности, не сказали ничего, что противоречило бы мыслям людей, ответственных за собственное государство и собственное племя. Взвешенный антисемитизм гуманистов есть явление традиционное: принимая такой или отвергая, следует относиться к антисемитизму европейской гуманистической культуры как к данности. Антисемитизм Хайдеггера, поддержавшего гонения на своего учителя Ясперса, укоренен столь глубоко, что трудно не вспомнить позицию Эразма, Бруно, Лютера и сотен мыслителей, которые формировали европейскую культуру. Можно изумляться тому, что Рембрандт не принял (не заметил?) общей установки; впрочем, как говорилось выше, существовала своего рода и мода на культуру иудаизма. Культура эта, однако, не могла быть укоренена в пластические искусства Европы, оставалась предметом описания.
Интерес к иудаизму как к экзотическому элементу в повседневной жизни, очевидно, существовал. Эммануэль де Витте наряду с многими интерьерами христианских церквей пишет интерьер синагоги («Интерьер Португальской синагоги в Амстердаме», Рейксмузеум, Амстердам). Якоб Рейсдаль, мастер трагического ветреного пейзажа, создает два варианта «Еврейского кладбища» (1655, Институт искусств, Детройт; 1660, Дрезденская картинная галерея). Геррит Беркхейде пишет «Вид на Сефардскую и Ашкеназскую синагоги в Амстердаме» (Штеделевский институт, Франкфурт). Среди иудеев высок процент потенциальных покупателей. Рембрандтовское окружение в Амстердаме – это сефарды, евреи из Испании и Португалии (sephards – слово, обозначающее «испанский» на иврите), в большинстве своем обеспеченные люди; сефарды и ашкеназы (выходцы из Польши и Центральной Европы) не смешиваются. Соседи мастера на Бреестраат (центр еврейского квартала, где мастер поселился и жил вплоть до того, как, разорившись, вынужден был отказаться от большого дома) – богатые врачи и раввины испанского и португальского происхождения. Постоянными заказчиками богатые соседи не стали, свидетельств мало, хотя Рембрандт выполняет несколько заказных портретов (гравирует, а затем пишет маслом портрет доктора Эфраима Буэно, которого до того писал и Ян Ливенс), а в 1637 г. заключает примечательный контракт с Самуэлем д’Орта, выходцем из Португалии. Д’Орта собирался торговать произведениями Рембрандта, и, по условиям контракта, мастер сам не имел права продавать свои вещи; Рембрандт не выполнил условия контракта, и продолжения история не имела. Иудейский коллекционер – явление не единичное в Голландии того времени. Гаспар Дуарте, Исаак Оробио де Кастро, Францискус Молло (эти имена приводит в своей монографии Недлер) становятся последовательными собирателями; причем иные даже приобретают жанровые сцены. «Стены в доме Яна Кардосо были декорированы жанровыми сценами (включая “Кабачок” Броувера), натюрмортами, портретами, батальными сценами, мифологическими картинами и, конечно, библейскими сценами (Ковчег Ноя, Товий, Илия), всего тридцать семь произведений». Это потрясающее свидетельство попытки ассимиляции в культуре, как порой случается; иное дело, насколько культура позволяет эту ассимиляцию. Португальский еврей приобретает изображение голландского крестьянина, выпивающего в кабачке, но приобретет ли голландский коллекционер портрет еврея? Абрахам Бредиус (Abracham Bredius), каталогизатор работ Рембрандта, считает, что одна пятая часть из портретов, написанных художником, это портреты евреев – тем самым огромное количество. Разумеется, в большинстве случаев эти портреты маслом, зарисовки голов, наброски, офорты самими моделями приобретены не были. Очевидно, что и для голландца портрет еврея интереса представлять не может. Община, в центре которой оказался художник, с одной стороны, была ассимилирована в городе – евреи носили те же костюмы, что и голландцы, так же стригли бороду и т. п.; с другой стороны – иудейская община всегда, в любой стране пребывает государством в государстве. Художник (Эмануэль де Витте, Ян Ливенс, Якоб Рейсдаль) может описать экзотического чужестранца (ср. Рубенс пишет портрет африканца, Делакруа и Матисс – алжирцев), но они ни в коем случае не отождествляют свой внутренний мир с миром модели, как происходит в отношении портретируемого представителя своего народа. Еврейский врач в принципе не может появиться на групповом портрете голландских докторов, еврейское лицо не окажется среди лиц на групповом портрете стрелковой роты. То, что еврей в принципе чужой для любой государственности, то есть для любого сообщества, связанного территорией, природой, обычаями, материальной культурой – очевидно. Князь Трубецкой, основоположник евразийства, выразил эту мысль совершенно ясно: «евреи (…) являются для России-Евразии совершенно посторонним телом. Психологические черты, свойственные их расе, чужды истории и культурному облику России-Евразии и оказывают разлагающее влияние на коренное население. И потому следует евреям запретить занимать в России-Евразии какие бы то ни было должности, а коренному населению запретить вступать в брак с евреями или с представителями каких-нибудь других чуждых Евразии рас, например, с неграми, индусами и пр., так как при скрещивании расовые черты только расщепляются по законам Менделя, но не перестают существовать как таковые». Вне зависимости от того, осуждать эту точку зрения или нет, очевидно, что феномен еврейства не мог быть связан с европейским искусством, укорененным в плоть европейской культуры. Итальянский архитектор эпохи Муссолини говорил о «лучезарном торжестве упорядоченности», и эта поэтическая метафора в равной степени относится и к структуре комедии Данте, и к египетской пирамиде, и к фашистской архитектуре, и к римским построениям когорт; относится это определение и к академической эстетике, базирующейся на римской пластике и тем самым опирающейся на имперский идеал.
