Максим Горький
Злодеи
– Да я только сейчас пришёл.
– Чего же – будем вместе ночевать!
– Айда!
– Вот и ладно. Тебя как звать-то?
– Иваном… Кузин.
– А меня – Салакин, Еремей…
Они замолчали и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. А когда половой принёс водку и Ванюшка налил рюмку Салакину, тот привстал, взял рюмку и, протягивая её Кузину, сказал:
– Ну, выпьем, в знак сошествия нашей дружбы!
Ванюшке очень понравились эти слова. Он молодецки опрокинул рюмку в рот, крякнул и радостно проговорил:
– Вдвоём-то лучше!
– Ка-ак можно!
– Я всего первый раз в город работать вышел. Так, по делам, – бывал, а жить – первый раз, – говорил Ванюшка, наливая по второй.
– Я тоже. До этого всё в поместьях работал. Да вот с приказчиком поругался, он меня и турнул. Собака рыжая!
– А у меня отец умер недавно. Теперь я – сам большой!..
Рядом с ними за столом сидели два ломовых извозчика, оба выпачканные чем-то белым. Они громко спорили, причем один из них – огромный и старый, – ударяя по столу кулаком, кричал:
– Так, значит, его и надо!
– За что? – спрашивал другой, чернобородый, со шрамом на лбу.
– А за то, – он понимай! Какой он работник был? Работники, – они, значит, тесто, хлеб богу! А прочие, которые, значит, неспособные к делу, – они, напримерно, осевки, отруби! Скотам на корм, – одно, значит, ихнее назначение…
– Все одинаково жалости достойны, – сказал чернобородый.
Салакин прислушался к спору и сказал:
– Неверно.
– Насчёт чего?
– Жалости. Взять хоть бы меня: приказчик Матвей Иваныч – враг мой! Он меня за что рассчитал? Я два года работал, – всё как быть надо! Вдруг он взъелся на меня, будто я стряпуху Марью… и всё такое. И будто вожжи – тоже я… Вожжи – они пропали! Ищи! Вдруг он меня – ступай! Как так? Я ему не нужен, а самому себе я очень даже нужен! Мне жить надо! И вот, – могу я его жалеть, приказчика?
Салакин помолчал и с глубоким убеждением выговорил:
– Я могу только себя жалеть и больше – никого!
– Конечно-о, – сказал Ванюшка.
После третьей рюмки они оба облокотились на стол, – лицо к лицу, возбуждённые водкой и шумом. И Салакин длинно, бессвязно и горячо начал рассказывать Ванюшке о своей жизни.
– Я – подкидыш! – говорил он. – Терплю мою жизнь за грех матери…
Ванюшка смотрел на рябое, возбуждённое лицо друга, утвердительно кивал ему головой, и от этого голова у него сильно кружилась.
– Ваня! Требуй ещё полбутылочки! Всё едино! – крикнул Салакин, отчаянно махнув рукой.
Ванюшка ответил:
– М-могу…
III
Когда Ванюшка проснулся, он увидал себя лежащим на нарах в полутёмном подвале со сводчатым потолком, так же изрытым ямами, как лицо Салакина. Он пошевелил языком во рту – денег не было, а была только жгучая, горькая слюна. Ванюшка глубоко вздохнул и оглянулся.
Весь подвал был уставлен низенькими нарами, и на них лежали, точно кучи грязи, оборванные, тёмные люди. Одни из них проснулись и, тяжело двигаясь, сползали на кирпичный пол, другие ещё спали. Негромкий, но густой говор сливался с храпом спящих; где-то плескали водой. Растрёпанные фигуры людей в сером сумраке раннего утра были похожи на обрывки осенних туч.
– Проснулся?
Рядом с Ванюшкой стоял Салакин. Лицо у него было красное, должно быть он только что умылся холодной водой. Он держал в руках какую-то коробочку из меди, со многими колёсиками внутри её, и, как-то одним глазом рассматривая колёсики, а другим, улыбаясь, смотрел на Ванюшку.
– Здорово мы вчера! – сказал Кузин, с упрёком глядя на приятеля.
– Как следует кишки спрыснули! – довольным голосом отозвался тот.
– Все денежки свои ухнул я!
– Ничего. Проживём!
– Да-а, хорошо тебе…
– Ты – не беспокойся! У меня есть семнадцать копеек, а потом я сапоги продам. Проживём!
– Разве эдак-то, – недоверчиво глядя в лицо приятеля, сказал Ванюшка и, видя, что Салакин молчит, добавил: – Ты теперь должен помогать мне, как я с тобой свои деньги пропил, – стало быть, ты должен…
– Да ладно! Чего там? Слёзы вместе, смех пополам. Мы – не богатые, в дележе не поругаемся. Делить-то не много!
Его глаза и голос успокоили Ванюшку, и тогда он спросил:
– Что это у тебя в руках-то?
– Угадай!
Кузин оглянулся вокруг и вполголоса спросил:
– Для фальшивой монеты, что ли?
– Чудак! – смеясь, воскликнул Салакин. – Вот выдумал. И откуда ты знаешь про монету?
– Знаю. В семи верстах от нашей деревни мужик один занимался этим…
– Ну?
– В Сибирь его.
Салакин задумался, помолчал и, повертев в руках медную коробочку, со вздохом сказал:
– Да, ссылают за это…
– Значит, оно самое? – тихо спросил Ванюшка, кивнув головой на коробочку.
– Не-ет! Просто это – внутренность часов… Вставай, пойдём чай пить…
Ванюшка слез с нар, пригладил волосы руками и сказал:
– Идём.
Но медяшка возбудила его любопытство и вызывала в нём что-то похожее на страх пред ней. И, видя, что Салакин прячет её за пазуху, он спросил его:
– Где ты это взял?
– На базаре купил, когда пальто продавал. Семь гривен дал…
– А на что её тебе? – допрашивал Ванюшка.
– Видишь ли, – наклоняясь к его уху, таинственно заговорил Салакин, – давно я хочу уразуметь, почему часы время знают? Полдень – сейчас они бьют двенадцать! Как так? Медь простая и эдак устроена, что понимает, когда какое время? Человек может по солнцу догадаться, скотина – живая. А тут – колёсики, – медь?
У Ванюшки болела голова. Он шёл рядом с приятелем, слушал его непонятную речь и тяжело соображал – как поступит Салакин, когда продаст сапоги? Возвратит он хоть половину пропитых денег или нет? И, заглянув в глаза Салакина, спросил его:
– Ты когда пойдёшь сапоги-то продавать?
– А вот напьёмся чаю и пойдём. Я, брат, насчёт часов давно соображаю. Многих спрашивал – умных людей. Один говорит – так, другой – эдак. Невозможно понять!
– Да на что тебе это знать? – с любопытством спросил Ванюшка.
– А – интересно! Как так? Человек ходит – он живой, ему это просто!
Салакин говорил о тайне часов так много и горячо, что Ванюшка невольно поддался воодушевлению товарища и сам тоже начал догадываться – почему часы знают время? И пока приятели пили чай, они упорно и настойчиво рассуждали о часах.
Потом пошли продавать сапоги и продали их за два рубля сорок копеек. Салакин был огорчён низкой оценкой сапог. Тут же на базаре он пригласил Ванюшку в харчевню и с горя истратил сразу целый рубль. А поздно ночью, когда они оба, пошатываясь и громко разговаривая, шли в ночлежку, в кармане Салакина звякали только четыре медных пятака. Ванюшка держал его под руку, толкал плечом и радостно говорил:
– Брат! Люблю я тебя, как родного! Ей-богу! Душа ты… То есть бери меня всего! Вот как! Ей-богу! Хошь, садись на меня верхом? Я те повезу…
– Дур-рашка, – бормотал Салакин. – Ничего. Проживём! Завтра пойдём – внутренность продадим… всю мошну. Ну её к лешему! А?
– Больше никаких! – махнув рукой, крикнул Ванюшка и тонким голосом запел:
Не-е-красива я, бед-дна…
Салакин остановился и подхватил:
Плох-хо я од-дета-а…
И, плотно прижавшись друг к другу, они вместе дикими голосами завыли:
Н-ни-и-кто-о за-амуж не берёт
Дев-вочку з-за это-о!
– А Матвейка, рыжий дьявол, – он меня узнает! – неожиданно заключил Салакин и, высоко подняв руку, грозно помахал в воздухе кулаком.
