Максим Горький
Скуки ради
Гомозов больше не звал её к себе и тридцати копеек ей не отдавал. Она сама явилась к нему, тупая и покорная, пришла и молча стала перед ним. Он, лёжа на койке, посмотрел на неё и, подвинувшись к стене, сказал:
– Садись.
А когда она села, объявил ей:
– Ты вот что, – храни это в секрете. Чтобы никто ни-ни! А то мне будет нехорошо… я не молоденький, да и ты тоже… Понимаешь?
Она утвердительно кивнула головой.
Провожая её, он дал ей свою одежду для починки и опять напомнил ей:
– Чтобы ни одна душа – ни-ни!
Так они и зажили, пряча от всех свою связь.
Арина прокрадывалась к нему по ночам чуть не ползком. Он принимал её снисходительно, с видом властелина, и порой откровенно говорил ей:
– А и дурна же ты с лица!
Она молча улыбалась ему бледной, виноватой улыбкой и, уходя от него, почти всегда уносила с собой какую-нибудь работу, данную им.
Виделись они не часто. Но иногда Гомозов, встречая её где-нибудь на станции, вполголоса говорил ей:
– Приходи сегодня…
И она покорно являлась к нему с таким серьёзным выражением на своём рябом лице, как будто пришла затем, чтобы выполнить долг, важность которого стала понятна ей.
А когда шла домой, то на лице её уже снова была обычная ему мёртвая мина виновности и испуга.
Порой она, остановясь где-нибудь в уголке или за деревом, подолгу смотрела в степь.
Там царила ночь, и от сурового молчания её на сердце становилось жутко.
Однажды, проводив вечерний поезд, станционное начальство устроило чаепитие в саду перед окнами квартиры Матвея Егоровича, в густой тени тополей.
В жаркие дни они часто делали так, – это всё-таки вносило некоторое разнообразие в монотонность их жизни.
Пили чай и молчали, исчерпав впечатления, данные поездом.
– А сегодня жарче вчерашнего, – сказал Матвей Егорович, одной рукой передавая пустой стакан жене, а другой отирая пот с лица.
Жена, принимая стакан, объявила:
– Это от скуки кажется, что жарче…
– Гм! Пожалуй… действительно… Вот карты хороши в этом случае… но – нас только трое…
Николай Петрович повёл плечами и, прищурив глаза, отчётливо произнёс:
– Карточная игра, по выражению Шопенгауэра, есть банкротство всякой мысли.
– Ловко! – умилился Матвей Егорович. – Как это? Банкротство мысли… да-а! А кто сказал?
– Шопенгауэр, немец, философ…
– Фи-илософ? Мм…
– А что эти философы – в университетах служат? – полюбопытствовала Софья Ивановна.
– То есть как вам сказать? Это не чин, а… так сказать, природная способность…
Философом может быть всякий… кто родится с привычкой думать и во всём искать начало и конец. Конечно, и в университетах бывают философы… но они могут быть и просто так… даже служить на железной дороге.
– И много получают те, которые при университетах?
– Глядя по уму…
– Но, если бы был четвёртый, – премило бы мы повинтили! – со вздохом сказал Матвей Егорович.
И разговор оборвался.
В синем небе поют жаворонки, по тополям прыгают с ветки на ветку малиновки и тихо свистят. В комнате плачет ребёнок.
– Арина там? – спрашивает Матвей Егорович.
– Конечно… – кратко отвечает ему жена.
– Оригинальная баба эта Арина; вы заметьте, Николай Петрович…
– Оригинальность – первый оттиск банальности, – как бы про себя говорит Николай Петрович, имея вид задумчивый и мыслящий.
– Как? – оживляется начальник.
И, когда Николай Петрович вразумительно повторяет изречение, он сладко щурит глаза, а Софья Ивановна томным голоском говорит:
– Как вы хорошо помните то, что читали… а я вот прочитаю и на другой день, хоть убейте, ничего не помню… Вот недавно в книжке «Нива» прочитала что-то такое интересное, такое забавное, – а что? ни слова не помню!
– Привычка, – кратко объясняет Николай Петрович.
– Нет, это лучше этого… как его? Шопенгауэра… – улыбаясь, говорит Матвей Егорович. – Выходит, что всё новое будет старым!
– И наоборот, ибо один поэт сказал: «Да, экономна мудрость бытия: всё новое в ней шьётся из старья».
– Фу ты, чёрт! Как это у вас… точно из решета сыплется!
Матвей Егорович довольно смеётся, его жена мило улыбается, а Николай Петрович польщён и безуспешно хочет скрыть это.
– Кто это сказал насчёт банальности-то?
– Барятинский, поэт.
– А другое?
– Тоже поэт – Фофанов.
– Ловкачи! – одобряет поэтов Матвей Егорович и нараспев, с улыбкой удовольствия на лице, повторяет двустишье.
Скука как бы играет с ними, – на минуту освободит их от своих тесных объятий и снова обнимет. Тогда опять они молчат, отдуваясь от жары, увеличиваемой чаем.
В степи – только солнце.
– Да, так я заговорил об Арине, – вспоминает Матвей Егорович. – Странная эта баба, смотрю я на неё и удивляюсь. Точно её пришибло чем-то, не смеётся она, не поёт, говорит мало… пень какой-то. Но между тем она очень хорошо работает и так, знаете, возится с Лелей, так внимательна к ребёнку…
Он говорит тихо, не желая, чтобы Арина через окно услыхала его слова. Он знает, что нельзя хвалить прислугу, если не хочешь, чтобы она зазналась. Жена перебивает его, многозначительно хмурясь:
– Ну, уж ты оставь… ты не всё знаешь о ней!
Любви раба,
Я так слаба
В борьбе с тобой,
О демон мой!
– тихонько и речитативом напевает Николай Петрович, отбивая такт по столу ложкой. Он улыбается.
– Что, что такое? Она… ну, ну, это вы уж врёте оба!
И Матвей Егорович громко хохочет. Щёки у него трясутся и со лба быстро стекают капельки пота.
– Это совсем даже не смешно! – останавливает его жена. – Во-первых, у неё на руках ребенок; во-вторых – видишь, хлеб какой? Перекис, подгорел… А почему?
