Максим Горький
Мордовка
Ему не понравился её жест, и слова тоже показались неприятными.
– Нет уж, пожалуйста, возьмите!
– Хорошо! – согласилась она, приняв две серебряные монетки. Но, дёрнув плечами вверх, снова повторила:
– Только – не за что ведь…
«Сейчас пригласит заходить к ней, – подумал Павел, надевая пальто. – Скажет, как её зовут, когда бывает дома…»
А она, глядя куда-то в пол, под ноги ему, задумчиво сказала:
– Хорошо очень говорили вы вчера… про нашу сестру, про женщин…
Эти слова, польстив ему, на минуту погасили брезгливое чувство к ней. Виновато усмехаясь, он проговорил:
– Очень рад, коли так… Пьяный я был, – я ведь вообще-то не пью… Прощайте!
Она молча протянула руку.
На улице он подумал:
«Не позвала! Деньги не хотела брать – почему?»
Он не мог вспомнить своих речей, и даже лицо её неясно рисовалось перед ним.
Со смешанным чувством удовольствия и сожаления он, подходя к дому, подумал:
«Встречусь и – не узнаю её…»
Моросил дождь, пальто его намокло и давило плечи, голова болела, одолевало желание лечь спать.
Жена встретила молча, даже не взглянула на него. Он долго сидел в углу, глядя, как она сильными руками месит тесто и как на локтях у неё то появляются, то исчезают соблазнительно красивые ямки. И вся она такая дородная, крепкая.
Чтобы начать разговор, он спросил:
– А где Оля?
– Где! Чай, сегодня у добрых людей праздник, – в церковь с дедушкой ушла…
Павел миролюбиво сказал:
– Вот этого я не понимаю: зачем трёхлетнего ребёнка водить в духоту, по дождю.
И остановился, вспомнив, что он уже не однажды говорил именно эти слова в ответ на такую же фразу жены.
Тесто запищало под её руками ещё громче, и стол заскрипел.
«Сказать ей: вот до чего ты довела меня – видишь? Вот куда ты толкаешь, – сказать?»
Что-то вспыхнуло в нём, он подошёл к ней, положил руку на круглое её плечо.
– Не лезь! – крикнула она, стряхнув его руку, и покраснела так, что даже шея у неё налилась кровью. – Поди к чёрту, – а то так и тресну наотмашь!
Выпрямилась и, поправив волосы руками, выпачканными в тесте и муке, стала седая.
В дверь вошёл Валек с Олей на руках, снял очки и, сверкая глазом, возгласил:
– Бог милости прислал…
– Пап-пап! – закричала девочка.
Павел хотел взять её, но, вспомнив о том, где провёл ночь, угрюмо сгорбившись, пошёл мыть руки.
Целый день жена фыркала, а тесть неутомимо издевался:
– Что же, господин социал-политик, не жуёте пирог? Вы – жуйте, до победы рабочего сословия, когда у всех нищих пироги будут, – весьма ещё далеко!
– Вы бы не дразнили меня! – неохотно отозвался Павел. – Ведь ничего не выйдет из этого…
– Так. Верно! – соглашался Валёк. – Ничего не выйдет…
А через несколько минут – снова начинал:
– Сапожки ваши починил я – видели?
– Видел.
– Довольны?
– Спасибо.
– Дарья, – посоли спасибо, я его съем, когда жрать нечего будет…
По стёклам окна шаркал дождь, на чердаке метался ветер и стучал чем-то. Над крышею скрипела сосна, где-то бухала неприкрытая калитка, гремела щеколда и пела-плакала вода, стекая в кадку. В комнате было сумрачно, пахло печёным луком, кожей и смолой.
Маков видел, что дочь чувствует настроение: она смотрит на всех боязливо спрашивающими глазами и морщится, собираясь плакать.
«Что ж с ней будет?» – думал он, следя за ребёнком и чувствуя себя виноватым перед ним.
– Иди-ка ты ко мне, девочка! – позвал он её, простирая руки, но когда Оля побежала к нему, мать, поймав её, крикнула:
– Не смей!
Оля заплакала, ткнувшись личиком в колени ей, но мать, вскочив на ноги, оттолкнула её в угол:
– Иди, ляг, дрыхни! Чтобы не видать мне тебя…
Павел тоже встал. Лицу его было жарко, а по спине пробежал острый холодок.
– Если ты, – сказал он, подвигаясь к жене, – посмеешь ещё когда-нибудь…
Жена подставила ему лицо и шёпотом, полным боли и ненависти, просила:
– Ну – бей! Ну – ударь!
А тесть, схватив колодку, прыгал и орал:
– Вот оно-о! Вот она какая с-солидарнос-сть!
Павел оттолкнул жену и, схватив шапку, бросился вон. Бежал под дождём и с отчаянием думал:
«Не крикни он – я бы её…»
Встречу, обливая ноги ему, неслись ручьи грязной воды и ветер обдавал лицо холодной, колкой пылью осеннего дождя.
И вот он снова у этой девушки – сидит за столом, сбросив на пол мокрый пиджак, и, размахивая одной рукой, а другою потирая горло, торопливо говорит:
– Я – не зверь! Я понимаю – она не виновата…
Девушка озабоченно вертится по комнате, точно кубарь, подгоняемый невидимыми ударами; ставит самовар, ломает лучину о колено, шуршит углями, и всюду за нею развеваются, точно серые крылья, концы платка, накинутого на голые плечи.
– Вот я пришёл к вам, – у меня есть товарищи, а рассказать им об этом – стыдно, хотя и они тоже, наверное, знают такие дни, когда в доме все мучают друг друга, – за что? Скажите – за что?
– Я же не знаю, – услыхал он негромкий ответ.
– Въедается всем эта гнилая жизнь в кости, в сердце, и – однажды вдруг душа заноет, заболит скверною злостью…
Девушка подошла к нему, осторожно пощупала его рубашку и сказала, мигая:
– Мокрый вы, – а у меня ничего и нету… Как же?
– Бросьте! – попросил он, схватив её за руку.
Тихонько освобождая пальцы, она озабоченно продолжала:
– Простудитесь, захвораете! Рабочему человеку это беда!..
Освободясь – ушла в сени, но тотчас явилась снова, принесла какое-то цветное тряпьё и, грея его над трубою самовара, равнодушно уговаривала гостя.
– Вы – переоденьтесь… это хоть и женское, да сухое…
И, бросив тряпки на стол, снова ушла в сени, а Маков смотрел вслед ей и точно сквозь сон соображал:
«Судьба! Что за глупость – судьба? Просто – куда пойдёшь? А ей – всё равно».
Откуда-то со стороны подползали, извиваясь, едкие укоры, точно их тесть шептал тонкими губами:
«Что – прижало? Товарищи, а? Ты почему, в этот трудный час, к товарищам не прибежал, – ты бы к ним! Ага-а, – стыдно?»
Он крепко приглаживал свои ёжиком остриженные волосы и обиженно усмехался.
– Что же вы? – деловито спросила хозяйка, заглядывая в дверь.
Мокрое платье прилипало к телу, вызывая неприятный озноб. Павел быстро сорвал его и завернулся в длинные женские одежды.
– Вот и хорошо, – сказала девушка, входя.
– Смешно? – спросил он.
– Смешно, – согласилась девица, но на лице её не было и тени улыбки.
Павел впервые пристально и бесцеремонно осмотрел её: коренастая, маленькая, со скуластым лицом и узкими, невидными глазами.
– Смешно, а не смеётесь! – сказал он, оглядываясь.
В комнатке, наполняя всю её, стояли кровать, стол, два стула, шкаф и, около двери, большая печь. В переднем углу маленькая икона, над нею – ветка вербы с бумажным цветком, с чёрных стен смотрят пёстрые картинки, по ним ходят тараканы и шуршат. Из пазов на стенах торчат клочья пакли. Окно – маленькое, квадратное, стёкла в нём мутные от старости.
Девушка, наклонившись над самоваром, не ответила Павлу – он почувствовал себя неловко и неприязненно заметил сам себе:
«Глупая, должно быть».
А вслух спросил:
– Это – кухня?
– Да.
– Ещё кто-нибудь живёт в доме?
Она поставила кипящий самовар на стол, отрезала большой кусок ржаного хлеба и, наливая чай, рассказала тихо и так же однотонно, как шумел дождь за окном:
– Две старушки живут, – старые девицы. Только они не варят дома почти никогда, ходят всё по богатым знакомым, там и кормятся. И не ночуют часто. Кроме хлеба – ничего нет у меня, – извините!
– Я не хочу есть, – сказал Павел, чувствуя, что ему становится всё более неловко: ну зачем пришёл сюда?
И вдруг, неожиданно для себя, спросил её строго и громко:
– Вы – записаны?
– Куда?
– В полиции?
Она спокойно ответила:
– Как же, – прописана! Я у них и за кухарку и за горничную. Делать-то днём нечего…
Павел почувствовал что-то неладное, непонятное…
– Я не про то спросил…
Она – догадалась. Её скуластое лицо потемнело, глаза совсем закрылись.
