Максим Фарбер
Чтобы классику икнулось
Пастбище было синим. Нет, не казалось, а именно было; и не сине-зеленым, как морская волна, и не бледно-лазурным от росы; дело было даже не в холодном белом свете весеннего солнца. Просто – чистый, густой, насыщенный синий цвет. Откуда – никто не знал; не знаю и я. Примем, что в те далекие времена чудеса на земле еще встречались…
По пастбищу шел мальчишка-подросток. Высокий и тощий, коротко стриженный, одет в ясно-желтую рубаху. Он воздел руку, касаясь длинных, выше пояса, стеблей травы, и рассеянно сбивал с этой травы росу. Однако по тому, куда был направлен его взгляд – к Большой горе, из-за которой доносился странный гул (не то грохот) – вполне можно было судить, что вышел он на луговину совсем не гулять и не прохлаждаться.
– Эй, Мальчиш, – позвал вдруг кто-то.
Парень, всполошенный, обернулся. Перед ним стояло удивительное создание: тоже вроде бы из мальчишей, но куда меньше ростом, стройней в обхвате и – что касаемо лица – намного тоньше… НЕЖНЕЕ, что ли? “Черт-те дери”, – сказал он сам себе, – ” я и не думал, что такие слова знаю! “
Одето неизвестное существо было в замызганный пастуший чапан и шаровары; на голове – войлочная кушма. Ноги, как и у самого Мальчиша, босы. Чем больше наш герой вглядывался в странное большеглазое лицо Не-пойми-кого, тем шире на этом лице делалась улыбка, и наконец Мальчиш поймал себя на том, что ему тоже хочется (“ЗВЕРСКИ хочется, трах твою прах в тарарах! “) ухмыльнуться, правда, почему-то без издевки. По-доброму…
– А-а, – понял он наконец. – Ты из Царства девчонок, наверное.
– Так точно, – откозыряла незнакомка. – Меня Маришкой звать.
– А я…
–А ты Кибальчиш; знаю. Мне или вороны, или ласточки доносят. Да и сама я давно за тобой слежу. За отцом твоим, за братом…
– Вот даже как? Ну ладно. Я не в обиде. Ты это… – он помолчал, тщательно изучая ее уютные округлые черты, но ничего не говоря вслух. Потом, наконец, решил, что долго молчать не годится. – Ну, спасибо, что заглянула, соседка! По гроб жизни, как говорится. Все не так скучно… – И, делая вид, что совсем уж собрался уходить (но Маришку было не провести!), оглянулся напоследок. Скорчил кислую – кислее некуда! – рожу, и сказал:
– Тоже… шум из-за Горы слышала… А?
– Да. Война идет, Кибальчиш!
– Я войны не боюсь, – хмуро бросил он. – Всего и делов-то: ночь простоять, день продержаться.
– А потом?! – возмутилась девчонка. – Когда и ночь, и день к концу подойдут?
– Э-э-э… Ну, потом – еще ночь и день продержаться.
– А после?
– А после – еще ночь и день.
– И так до бесконечности?
– Выходит, что да.
– Я бы не хотела такой жизни, – вздохнула Повелительница девочек.
– Ну вот и глупая, – сплюнул в сердцах Кибальчиш. Он ожидал яростной отповеди, криков, навроде “Кого, КОГО ты глупой назвал?!” – и, надо сказать, подобное внимание со стороны Маришки было бы ему приятно. Даже очень.
Но, когда Мальчиш поднял глаза, рядом никого уже не было.
Он пожал плечами и медленно побрел по тропке назад
Ночью из-под Горы выползли буржуины.
Они дождались, пока все уйдут спать, а потом поползли – медленно, но, добравшись до вожделенных земель Мальчишей и Девчонок, набросились, как осы на сахар. Клацали затворы ружей. Кто-то вскрикивал во сне, дергался – и тут же падал окровавленный. Кто-то успел вскочить, и сейчас бежал к околице села – бить в набат…
– Равные права они тут придумали, – бурчал граф Ланкастер, теребя жесткие усы. – Да разве ж так можно? У кого денег нет, у того и не должно быть! Всем милостыньку подавать – ни шиллингов, ни пенсов не напасешься!
– Вот про “пенсов”, хи-хи, – поддакнул не менее усатый товарищ Troubka, – ваше благородие верно сказало. – ” Пенсы”, сиречь пенсионеры – воистину наше все! Те, которые Жюль Верна и Майн Рида не читали даже в детстве – а потому не заражены всей этой вредной романтикой, и лишь пребывают в рассуждении, чего бы покушать…
– Как я, например, – прозвенел тонкий голосок откуда-то сверху, и Troubkיе на нос сел месье Комар.
– Ну, ты – разговор особый, – буркнул Геронтократ.
– Я все же считаю, – сказал Ланкастер, – что доверять следует скорее моло… Атас, братва! – вдруг заорал он, пока переходя со старомодного английского на абсолютнейший черноморский. – Сюда орава мальчишей прет!..
Засверкали белые штыки. Загремели выстрелы.
Тощий мальчиш в драных штанах – тот, кого Кибальчиш за непокладистость нрава уже успел обозвать “Плохишом” – вдруг кинулся к графу, обхватил голенище его сапога и стал со всей силы слюнявить:
