Максим Борисович Эрштейн
Великий Вспоминатор
В голове у меня на секунду потемнело, веки непроизвольно сомкнулись, а когда открылись вновь, то я увидел белую каменную террасу, влажную от только что прошедшего дождя, и бегущих по ней детей в светло-голубых хитонах. Терраса упиралась в колоннаду изящного греческого здания, похожего на небольшой храм или театр. Возле одной из колонн стояла молодая женщина, протянув руки к бегущим к ней детям. Это была, несомненно, Елена, златокудрая, грациозная, счастливая мать. Сердце сжалось у меня в груди, я хотел отвернуться или закрыть глаза, но не мог. Я знал, что мне нельзя на это смотреть.
– Петя, прекрати, не надо, убери это, пожалуйста! – закричал я и видение тут же растворилось.
– Да, я тоже больше не могу видеть такие сцены, – сказал мне Петя, когда я уже успокоился и видел вокруг себя только его гостиную.
– Конечно. Но тебе, по-крайней мере, можно хоть одним глазком глядеть на такое, а мне – нет.
– Это еще почему мне можно, а тебе нельзя? – с наигранным удивлением спросил Петя, но в глазах его я увидел, что он очень доволен таким моим высказыванием и глубоко согласен с ним. Вопрос его был риторический; я чувствовал, что он знает, что я отвечу.
– Ну, это ведь твоя Света, а не моя. Все-таки Елена удивительно похожа на Свету. Я там совсем чужой. А тебе иногда можно, – ответил я.
Далее мы молчали. Скорбь о Свете-Елене заполняла нас. Разговаривать не хотелось. Было уже поздно, и я засобирался домой. Прощаясь, Петя посмотрел на меня с уважением, и я подумал тогда, что этот мой визит к нему – не последний.
История Вторая. Шмакодявка, король Бакардии.
Прошло несколько месяцев, прежде чем я посетил Петю снова. В тот дождливый осенний день меня настолько одолевала хандра, что я отложил работу и в который раз пересматривал старинный советский фильм «Приключения Принца Флоризеля». Вечером вдруг позвонил Петя и попросил срочно прийти; ничего лучшего для развеивания скуки для меня и быть не могло; я с радостью поспешил к нему в гости, предвкушая, подобно герою этого фильма, интересно провести остаток дня.
Петя открыл мне дверь, крича кому-то вглубь квартиры: «Одну минуту, я сейчас вернусь»; впустив меня, он убежал в гостиную, сел на пол по-турецки, и с кем-то говорил на непонятном, напоминающем по звучанию латынь, языке. Его предполагаемый собеседник, невидимый мне, находился, судя по жестикуляции моего друга, прямо перед ним. Их чудной разговор продолжался недолго; вскоре Петя поднялся и взволнованно сообщил мне:
– Я сейчас общался с Каписом Мелким, королем Бакардии конца пятого века. Сам он называет себя королем Шмакодявкой и всех подданных заставляет так его называть. Спасибо, что пришел, мне нужна твоя помощь, ведь следующая моя беседа с королем Бакардии может и не состояться.
– Иди ты! Быть того не может! – воскликнул я. – Веришь, нет, но я тоже провел сегодня весь день глядя на Бакардийского принца. Угадай, как его зовут?
– Дюд, мне не до шуток, – раздраженно пробормотал Петя, – у меня проблемы.
– Я не шучу, – отвечал я, – ты смотрел когда-нибудь «Приключения Принца Флоризеля»?
– Ааааа, – протянул он, – ну тогда все понятно. Интересное совпадение.
– Так значит, на самом деле существовало королевство под названием Бакардия? – спросил я, – а я то думал, что оно выдумано. Кажется, его придумал даже не автор книги Стивенсон, а создатель этого фильма.
– Да какое там придумал, ты что? Придумывают на этом свете только считанные гении, а все остальные просто вылавливают их идеи, носящиеся в ноосфере. Название своей стране придумал сам Шмакодявка, ее последний король. Их племя – далекие потомки этрусков, они триста лет, со второго века, жили в долине у Динарского нагорья. Соседи часто называли их страну королевством бастардов из-за прадеда Шмакодявки, рожденного, по преданию, от внебрачной связи тогдашнего короля со скифской рабыней. Шмакодявка решил, что раз все их так называют, то так тому и быть, и повелел именовать королевство Бакардией – таково было их произношение этого слова.
– Ясно. Так что же за проблемы у тебя с этим королем, и как я могу помочь?
– По дороге расскажу. Надо спешить, ведь каждый час здесь – это день там, а день сейчас может решить судьбу Бакардии. Дело в том, что теперь я смогу говорить со Шмакодявкой только из особого места, куда нужно плыть, а один я туда не догребу – течение там очень сильное. Нужно плыть вдвоем. Вот одно весло, а на антресолях у меня лежит еще одно. Сейчас принесу его и отправимся.
Петя ушел и быстро вернулся, чертыхаясь и глядя на часы.
– Там его нет! Не знаю, куда подевалось это весло. Ладно, жди здесь, а я в спорттовары, это тут на углу, я скоро буду, – и Петя выбежал из квартиры, хлопнув дверью.
Мягкая, спокойная атмосфера Петиной гостиной резко контрастировала с его сегодняшним настроением и нервозностью. Мне было очень хорошо здесь, и хотелось просто устроиться удобно на диване и бесконечно смотреть на капли, падающие с лошадиного носа. Окутывал и обездвиживал этот живой дух прошлых времен; я, воспользовавшись Петиным отсутствием, опустился в кресло, расслабляясь в прострации. Когда через пятнадцать минут вновь появился Петя, я вдруг почувствовал в себе невероятную свежесть и прилив сил. Он сразу заметил это и бросил мне на ходу:
– Я вижу, ты отдохнул в кресле эмира. Набрался сил? Отлично, они тебе сейчас пригодятся.
Он снял со стеллажа утлое индейское двухместное каноэ, на вид в очень хорошем состоянии, и прислонил его к стенке шкафа.
– Ну, слушай, – начал он, – Бакардия – это последнее прибежище разума и нерелигиозного мышления в раннехристианском мире. Их племя умудрилось донести свой пантеизм до конца их дней как государства. Они успешно сопротивлялись как языческому, так и христианскому влиянию; у них вообще не было ни понятия Бога, ни религиозных книг и культов. Они верили только в Божественное происхождение Вселенной, но никогда не считали, что им нужно это как-то объяснять, а все происходящее в природе они пытались изучать чисто научными методами, в точности как это делает наша современная наука. В астрономии, математике и физике они опередили весь мир на тысячу лет, а вот технологии старались не развивать, ибо считали обязательным жить в гармонии с природой, не нарушая естественных начал, определенных для жизни человеку. Многие называли их поющим народом, так как пение считалось у них признаком благородства души и было распространено повсеместно, от домашнего очага до общественных собраний. Об этом нужно рассказать подробнее: у них было принято ужинать целыми деревнями на открытом воздухе, за гигантскими деревянными столами. Столы эти тянулись вдоль реки или проезжего тракта, и любой путешественник мог бесплатно присоединиться к такой трапезе. После еды один из концов стола начинал песню, ее искусно, с небольшой задержкой, подхватывали соседи и пели на разные голоса. Подобное многоголосие сейчас можно услышать разве что в Грузии. Бывало, что один конец стола уже заканчивал песню, а другой только начинал ее. Также у них практиковался поразительный способ определения виновности в суде. Обвиняемого вначале просили честно рассказать о произошедшем. Затем ему предлагали спеть какую-нибудь трогательную, задушевную песню, всем известную. Считалось, что в сухом изложении событий человеку несложно соврать и виду не подать. Но если он солгал, то в его пении это проявится и будет слышно. Уже после пения суд рассматривал доказательства вины, и если их было недостаточно, или оставались сомнения, то искренность пения обвиняемого могла решить дело.
Вся цивилизация Бакардии была разграблена и уничтожена в одночасье готами, которые действовали по наущению Византийской церкви, давно точившей зуб на упрямое королевство.
По мере Петиного рассказа сознание мое постепенно застилалось какой-то пеленой, я потерял чувство реальности, а когда очнулся, то обнаружил себя в каноэ, гребущим вместе с Петей по бурной, полной водоворотов, реке.
– Петя, где это мы? – закричал я, но он указал мне веслом на бочку, вдруг вынырнувшую из волн и стремительно плывущую на нас. Вдвоем мы оттолкнули ее веслами; невдалеке показались еще несколько таких бочек.
– Это вино, – крикнул мне Петя, – здесь так сплавляют бочки с вином вниз по реке от виноградников до города. Эти бочки на треть пустые, поэтому хорошо держатся на воде.
Так мы плыли еще некоторое время, минуя водовороты и уворачиваясь от торчащих из воды обломков скал. Я никогда не думал, что могу быть таким ловким гребцом, силы мои как будто удвоились, я не узнавал себя. Грохот реки становился, кажется, все тише, на горизонте угадывалось более ровное, размеренное течение. Когда мы добрались до спокойной воды, Петя облегченно выдохнул:
– Ну все, самое сложное позади. Ты молодец, сам бы я с такой рекой не справился.
– Это все кресло эмира. У меня сейчас сил, как у той лошади!
– Передохнем немного, – Петя положил весло и продолжил свой рассказ:
– Так вот, этот их король Шмакодявка – величайший ученый первого тысячелетия. Он совершил сногсшибательные открытия, о которых сейчас никто и понятия не имеет. Но он не сберег свое королевство, хотя имел на это реальные шансы. Сейчас уникальный момент в моей жизни, дюд! Я могу повлиять на историю!
Тем временем мы вплыли в густой туман, и если раньше у меня не было свободной секунды, чтобы удовлетворить свое любопытство и рассмотреть речные берега, то теперь они были скрыты от моего взгляда плотной влажной дымкой. Вскоре мы причалили к островку посреди реки и вышли на сушу. Петя невозмутимо сел по-турецки на мокрую траву и тем же громким, проникновенным голосом, что и в своей гостиной, начал говорить, глядя перед собой. Он вызывал Шмакодявку, звал его, кажется, с минуту, и дозвался: прямо из травы послышался глухой ответный голос. Почти с самого начала беседы я стал понимать, что они говорят.
– Посмотри на них, они же вчерашние рабы, будь с ними хитер и льстив, и добьешься своего.
– Я не могу, о голос Небесный! Ведь и я тоже раб!
– Чей же ты раб, Шмакодявка?
– Я раб своих взглядов, своих принципов. Я уже не молод. Помнишь, как учили сократики: в первую половину жизни человек формирует свои принципы, а во вторую он находится в рабстве у своих принципов. Я не могу говорить с готами так, как ты учишь меня, о голос Небесный!
– Но разве я не дал тебе в нашу прошлую беседу три мудрых совета, Шмакодявка?
– Дал, о голос Небесный, ты дал мне их!
– Почему же ты ими не воспользовался?
– Мудрые советы – как старинные сапоги: выглядят прекрасно, но на ногу не подходят. Прости меня, о голос Небесный!
– Шмакодявка, ты дерзок со мной! Запомни, ты должен следовать моим советам. Если не можешь сам, пошли на переговоры кого-нибудь другого.
– Скажи, о голос Небесный, ты Бог?
– Нет, я не Бог.
– А существует ли Бог?
– Нет, Шмакодявка, Бога нет, но верить в него надо! Верь в него и верь моим советам.
– О голос Небесный, я думаю, мы не сможем отстоять нашу Родину, землю моих предков. Нам нужно уходить отсюда в другие места.
– Но ведь Родина любит тебя, Шмакодявка. Подумай об этом. Она не простит.
– Я уже думал об этом, о голос Небесный! Извини, что не соглашаюсь с тобой, но я думаю, что ей все равно. Родина – самая равнодушная возлюбленная. Ты ее так сильно любишь, а она тебя пинком под зад. Прощай, о голос Небесный!
Петя в отчаянии вскочил и закрыл лицо руками. На него было жалко смотреть. Я отошел, сел в каноэ и дожидался его там. Вернувшись, Петя со злостью грохнул веслом о дно лодки, вытер пот со лба и сказал мне:
– Кажется, это конец. Этот Шмакодявка упрям, как мул. Ни в чем я не смог его убедить. Он, конечно, великий гений, но мог бы и прислушаться к голосу из будущего.
Мы взяли весла и медленно отправились в обратный путь. Но плыли мы почему-то не назад, а дальше, вниз по течению. Туман постепенно рассеивался и по берегам реки все отчетливее проступали очертания Петиной квартиры. Вдруг, как по щелчку выключателя, сознание мое прояснилось. Я как будто резко очнулся ото сна, однако знал, что это был не сон: плечи у меня ныли, а на ладонях вскочили мозоли от гребли. Мы с Петей прошли на кухню и в полном молчании поели холодных котлет, а затем вернулись в гостиную. Исполненный разочарования результатом нашей вылазки, Петя рухнул на диван, перевернулся на спину и угрюмо уставился в потолок.
– Похоже, Шмакодявка прав, им не остановить готов. Увы, еще ни разу мне не удавалось изменить ход истории. Меня слушают и поначалу всегда хотят повиноваться, но в конце концов никогда не получается. Наверное, мой голос, хотя он и свыше, это всего лишь еще один голос для них.
– Ко всему привыкаешь, Петя, даже к голосу свыше.
– Да? А пожалуй, ты прав, дюд.
С этими словами Петя повернулся на бок, уткнулся носом в подушку и замолчал. Я же тихонько прошел к креслу эмира, погрузился в него, опять ощущая негу и умиротворение, и смотрел на капли, падающие с лошадиного носа, пока не уснул.
Впоследствии Петя показал мне несколько тщательно нарисованных им копий с пергаментных свитков, которые показывал ему Шмакодявка. На них находились чертежи открытий и изобретений гениального короля. На одном из чертежей была изображена эллиптическая орбита Земли с расчетом орбитальной скорости в афелии и перигелии. О том, что было показано на других чертежах, я умолчу: как я разъяснил в начале этого рассказа, от нашей современной цивилизации, так и норовящей превратить любые знания в технологии, надо такие чертежи прятать.
А вот еще об одном документе, в котором указано, что он скопирован Петей с оригинала, показанного Шмакодявкой, я все-таки расскажу здесь, несмотря на то, что Петя был бы, наверное, против. Документ этот он сам мне не показывал, но я как-то случайно наткнулся на него, просматривая, с Петиного разрешения, бумаги на столе в гостиной. Все дело в том, что если я умолчу об этом документе, то Петин портрет, который я худо-бедно рисую в этом рассказе, будет не полон. Да простит меня мой бедный друг! А уж в том, что детали, которые я сообщу, не нанесут никакого вреда человечеству, я абсолютно уверен. Так вот, бумага эта, написанная на латыни, содержала отчет о поездке некоего ученого при дворе Шмакодявки в Константинопольскую библиотеку. Первая же строка текста сообщала, что изыскания в библиотеке проводятся от имени короля и по поручению «голоса свыше». Текст был коротким и содержал скудные сведения о Пантикапее времен Елены; о ней там не было сказано ни слова, но на последней странице красовался точный профиль Елены, срисованный с найденной в библиотеке древней фрески. Подпись под рисунком гласила: «королева Босфорского тиранства в Пантикапее, имя не сохранилось».
История третья. Праздник Аккрувы.
После нашей второй встречи мы стали видеться с Петей чаще, но не у него дома, а в архивах и библиотеках. Обычно мы отыскивали там старинные, совершенно неизвестные и заброшенные книги, просматривали и обсуждали их. Это ни в коем случае не были книги древних летописцев или историков, ведь такие авторы всегда занимались, по Петиному выражению, лишь «откичевыванием истории», т.е. превращали историю в китч. Поэтому мы старались найти какие-нибудь труды древних путешественников или краеведов, описывавших быт, привычки и злобу дня их современников. Только в таких бытописаниях, по Петиному убеждению, можно найти что-то подлинно характеризующее прошлые времена.
– Что они вообще знают об истории, эти чертовы историки? – сказал мне как-то Петя в сердцах, после того, как мы наткнулись на целую стопку работ какого-то дотошного хрониста. – Что они знают о живых людях прошлого? История какой-либо эпохи – это не информация о войнах, сменах монархов, миграциях народов и образованиях новых государств. Все это, конечно, составляет скелет истории и, может быть, даже ее нервы, спору нет. Но, извините, живой организм – это не только скелет и нервы. Это прежде всего – мясо. Так вот, об этом самом мясе историки не только понятия не имеют, но и интереса к нему никакого не испытывают и реконструировать, пощупать его, не имеют ни малейшего намерения. А между тем, именно мясо исторической эпохи дает возможность соприкоснуться с духом людей этой эпохи, почувствовать его и таким образом ощутить очарование и трагедию этой эпохи. Мясо эпохи состоит из бытовых привычек, уклада жизни людей, их маленьких радостей, чаяний и опасений, моды и типичных пороков. Мясо эпохи состоит из мироощущения людей этой эпохи, а оно во все времена было очень разным, из-за совершенно разных технологий, общественного устройства, способов зарабатывания хлеба насущного, уровня медицины, и вообще образа жизни. Человек, проводящий всю жизнь за сохой, чувствует жизнь во многом иначе, чем человек, проводящий ее в офисе, перед монитором компьютера. Пастух из Грузии десятого века, проживший всю жизнь под арабским игом, имеет совершенно другие мечты, привычки и радости, чем его прадеды и правнуки, жившие до и после порабощения его страны. Что мы знаем об этом из книжек по истории? Ничего. Мы в нашем двадцать первом веке, с развитой медициной, равенством, интернетом, свободной любовью, потребительством, нерелигиозным мировоззрением и знанием истории, вообще не сможем понять и почувствовать человека из истории. Скажем, если усадить в одну лодку нашего человека и византийца начала одиннадцатого века (разница ровно тысяча лет), и пусть оба знают один и тот же язык, ну скажем – латынь, то они не поймут друг друга ни в беседе, ни в деле. Они будут произносить одни и те же слова, но вкладывать в них разный смысл. А уж если древний окажется еще и рабом, то тем паче. Под понятиями «свежая еда», «рабочий день», «начальник», «сватовство», «диета», «проклятие», «верность», «учеба», «спортивные соревнования», «красота», «отдых», «десерт», эти двое будут иметь ввиду весьма разные вещи. И только если наш человек проживет вместе с этим византийцем год-два его жизнью, то тогда он начнет понимать его, а собственные понятия из будущего начнут казаться нашему человеку какими-то нежизненными, вычитанными из фантастической книги. Даже в разных странах эти понятия отличаются друг от друга, что уж говорить о культурах разных времен. Возьми, к примеру, отношение к смерти. В далеком прошлом войны, болезни и как следствие частые смерти родных и близких людей были нормой жизни. Треть новорожденных вообще не доживала до двух лет от роду. У матерей не было времени горевать о мертвых, они были по уши заняты заботой о живых. Смерть ребенка была сродни сильному ожогу горячим маслом на кухне – болит три дня, а потом заживает и и затмевается кучей других насущных проблем, требующих немедленного внимания. А отдых? Это у нас сейчас есть и такой отдых и сякой, и тебе кино и театр, и видеоигры, и кофе и какава. А пятьсот лет назад под отдыхом у абсолютного большинства понимался ночной сон и не более.
– Погоди, Петя, – прервал я взволнованную лекцию моего друга, – а как же «Война и Мир»? Ты прав, в сугубо исторических книгах не отражен дух людей и их отношение к жизни, но в художественных-то, кажется, да?
– Пожалуй да, но таких книг – раз, два и обчелся. Реализм – относительно новый жанр в литературе, его до девятнадцатого века практически не было.
– Слушай, ты тут говорил про «очарование эпохи». Интересное выражение. Ну вот, возьмем, к примеру, эпоху наших родителей – семидесятые, восьмидесятые – когда они были еще молоды, а мы были совсем детьми. Какое к черту очарование эпохи? Совок, выживание, уравниловка.
– Да ты что? Какое выживание? По-моему, для интеллигенции эти времена были просто прекрасны. Годы застоя, славные годы. Государство обеспечивает всем, работать особо не надо, никто жопу не рвет, в свой НИИ подползают к девяти, обсуждают всякие выставки, театры, книги. Каждый вечер у родителей гости, гитара, пластинки заграничные, кто-то джинсы где-то достал, другой сдал макулатуру и притащил новую книжку Пикуля – модный дефицит, у него таких две, ищет, на что бы ее поменять. Только и разговоров что «менять Пикуля на Фолкнера – это прогадать, за Пикуля надо две книжки брать». Было у людей к чему стремиться, хахаха. Путевки на море, санатории всякие. Бесплатно все. А то как зарядят играть в преферанс – месяцами из него не вылезают. Меня спать отправляли маленького, а сами до часу резались с друзьями. Танцевали. Были по уши счастливы. Голова ни о чем не болела. Ты что, не видишь здесь очарования эпохи?
– Блин, Петя, точно, ты прав. Мои предки тоже были счастливы. Как-то я забыл об этом.
– Вот и история забудет. Только и напишут в книжках, какой был упадочный СССР. А то, что в этой упадочности у людей было пространство для счастья, это для истории не важно. Так вот, дюд, в любой эпохе было такое пространство, несмотря ни на что. И это было уникальное, неповторимое пространство для счастья, свойственное только той эпохе, оно умирало вместе с эпохой, и больше никогда не повторялось. Вот этого-то исторические книжки до нас и не доносят, хотя это и есть мясо истории.
Вскоре после этого разговора Петя заявил, что хочет вспомнить студенческие времена, когда и мы играли в преферанс, и пригласил меня к нему сыграть партейку-другую. Он сказал, что придут еще двое его приятелей, и, может быть, даже кто-то из наших бывших однокашников.
– Дюд, эй, дюд, ты мороженное несешь? – услышал я окрик сверху, подходя в назначенное время к его подъезду. Из Петиного окна на третьем этаже торчала его голова, вся как-будто обсыпанная чем-то белым.
– Нет, с улыбкой прокричал я в ответ, – а что, надо?
– Конечно, разве я тебя не просил купить?
– Ладно, сейчас зайду в магазин. Скоро буду, – ответил я ему с мыслью, что вроде бы нет, не просил он меня купить мороженное.
Через десять минут Петя предстал передо мной на пороге своей квартиры в совершенно необычном виде. Он весь был покрыт снегом и льдом. Волосы его были запорошены инеем, вся одежда обледенела, а с ресниц свисали миниатюрные сосульки. В общем, он был похож на полярника, у которого сломалась в палатке буржуйка.
– Петя, я все понимаю, – стараясь казаться невозмутимым, сказал я, – но зачем тебе мороженное?
– Мне очень холодно, дюд. Хочу согреться. Давай его быстрее.
И Петя схватил вафельный стаканчик и откусил от него приличный кусок.
– Согреться? Ну-ну, – протянул я, раздеваясь и снова спешно одеваясь, ибо в Петиной квартире стояла прямо-таки февральская стужа. Я прошел в гостиную и огляделся; никого, кроме нас двоих, там не было.
– Преферанс отменяется, – заявил Петя, – и никто больше не придет. Есть дела поважнее. Одевай вот эту зимнюю овчину и садись со мной.
Он доел свой вафельный стаканчик, уселся на диван, закрыл глаза и затих. Я устроился рядом, стараясь согреться в его тулупе, но получалось плохо, ноги сильно мерзли. Через несколько минут я не выдержал и спросил его, что здесь вообще происходит.
– Я вспоминаю историю лопарей, – ответил он шепотом, – не волнуйся, ты мне скоро понадобишься и я введу тебя в курс дела. А пока сиди, грейся, и не прерывай меня.
Петя снова отключился, а я прошелся по гостиной и хотел было засесть в кресло эмира, но обнаружил в нем макет древнего корабля, кажется, древнегреческого. Макет был прекрасной работы, с парусом и мельчайшими деталями. Налюбовавшись им, я вернулся к дивану, съежился в самом его углу, накрыл ноги пледом, согрелся и начал потихоньку клевать носом. Я впал в какую-то странную полудрему; мне стал сниться этот самый корабль, только настоящий, огромный, плывущий почему-то среди льдин в холодном северном море. На палубе мерзли и закутывались в хитоны греки. Один из них кричал другому: «Ну что, Пифей, нашел свою Гиперборею? Мы все замерзнем здесь до смерти». Во сне я вспомнил, что Пифей однажды достиг на греческом корабле Британских островов, но про то, что он плавал еще дальше и искал Гиперборею, я не знал. Тем временем корабль приблизился к берегу и я отчетливо увидел северных оленей и людей в меховых шапках и длинных куртках из оленьих шкур. Не знаю, долго ли я пребывал в этой полудреме, но вдруг громкий Петин голос привел меня в чувство:
– Эй, дюд! Ты что тут, спишь, что-ли?
– Все, Петя, уже не сплю. Ну что, ты готов?
– Да, порядок. Сейчас начнем. Посиди минуту в тишине, а потом слушай и не перебивай.
Петя замолчал, а я встряхнулся, чтобы сбросить с себя этот досадный, болезненный сон. Греки. Опять греки. При чем здесь греки? Угораздило же увидеть такой сон среди бела дня.
– Ну, слушай, – Петин голос прервал мои неприятные мысли об этом сне. – В четырнадцатом веке Варзуга была самым крупным поселением на Кольском полуострове. Там жили лопари – удивительный саамский народ – мечтательный, мягкий и безобидный. Жили они веками одним и тем же укладом жизни с незапамятных времен, и тогдашняя Новгородская республика не вмешивалась в их жизнь. Сейчас мы с тобой побываем на их празднике окончания зимы и начала рыболовного сезона. Сегодня у них первое полнолуние в мае – в этот день они отмечали праздник Аккрувы – богини моря, покровительницы рыбаков и рыболовства. Считается, что в этот день Белое море освобождается ото льда и надо задобрить Аккруву и принести ей жертвы и дары. Лопари в течение многих тысяч лет были такой законсервированной популяцией, они жили в этих местах задолго до прихода финнов и любых европейцев. Они – настоящие аборигены северной Европы. Их всегда было немного, они никуда не плавали, ни с кем не торговали, а все потому, что были вполне довольны тем, что имеют, и не искали добра от добра. Зимой они охотились на куниц и медведей, летом занимались рыболовством, держали иногда овец, но в основном, конечно, жили за счет разведения северных оленей. На лопарей никто не нападал, ибо земля их считалась бедной и непригодной для жизни; между тем, мало найдется в мире наций, которые прожили в абсолютном нетронутом счастье в течение многих тысяч лет подряд. Лопари ни в коем случае не работали не покладая рук, ибо не были ни земледельцами, ни кочевниками. У них оставалось много времени на досуг и всякое сочинительство; почти все современные северные легенды идут от них, в том числе и сказка про избушку на курьих ножках – все их амбары и кладовые были такие. У них были удивительные игры, и между прочим, первые карточные игры пошли тоже от них; карты они шлифовали из сосновой коры. Лопари жили в одной непрекращающейся медитации, время у них и шло и не шло. Полгода двуцветная жизнь: черная сверху и белая снизу; хруст снега, огонь очага, тягучие песнопения, игры и больше ничего. Другие полгода все студено-бледное: небо, вода и рыба; радость новорождения и летних промыслов; омовения в долгожданной сочно-зеленой траве и желто-хитром, капризном солнце. И так цикл за циклом, без перемен, без начала и без конца. Как видишь, пространство для счастья у лопарей не менялось от поколения к поколению, как у других народов, подверженных постоянным изменениям образа жизни. У лопарей это была одна сплошная эпоха счастья. Ну да ладно. Давай ближе к делу. Сейчас ты увидишь, как жители Варзуги празднуют и отдают дань Аккруве. Мы будем смотреть вместе, но, дюд, внимание, – и Петя строго посмотрел на меня и поднял палец вверх, – в один момент я тебя отключу и ты очнешься снова в моей квартире. Дело в том, что мне нужна твоя помощь: минут так через пятнадцать после этого дай мне понюхать нашатыря и можешь даже стукнуть меня прилично, если я не буду возвращаться. Я, дюд, очень боюсь, что сам могу и не найти сил вернуться оттуда.
Своим рассказом Петя снова ввел меня в состояние, которое я испытывал в предыдущие наши погружения в прошлое: я вдруг стал видеть то, о чем он говорил. Я обнаружил себя стоящим рядом с Петей на берегу сурового моря, сплошь запруженного грязно-белой ледяной наколотью. Между скособоченными и взгромоздившимися друг на друга массивными льдинами блестели широкие черные полыньи; над морем гудел и клокотал свирепый, мощный ветер, он как будто дул по кругу и мешал гигантской ложкой все это разломанное ледяное поле, помогая ему раскрошить и уничтожить само себя. Было не холодно, градусов пять-семь выше нуля; в воздухе чувствовалась не то чтобы свежесть наступающей весны, но точно смерть зимы. Я отвлекся от захватывающего зрелища ледолома и оглядел береговую линию. Но черт побери, что это? То, что я увидел на побережье, совершенно поразило меня. А увидел я в точности то, что наблюдал в моем недавнем сне с корабля – людей в оленьих шкурах, рассыпанных кучками вдоль берега и северных оленей. Мне даже показалось, что очертания береговой линии были те же, что и во сне, только теперь я видел ее с обратной стороны. Немного успокаивало лишь то, что никакого корабля в море не было.
– Петя, послушай, знаешь что? Мне нужно тебе кое-что сказать.
– Да, дюд, что?
– Петя, пока ты вспоминал на диване историю лопарей, я немного задремал и видел сон. Скажи, почему я видел во сне эту самую береговую линию с палубы древнегреческого корабля, который лежит у тебя в кресле эмира?
– Чтооо? – Петя изменился в лице и с выражением неподдельного ужаса посмотрел на меня. – Ты видел все это с моего греческого келета?
– Да, капитаном там был Пифей, а плыли они на поиски Гипербореи.
– Ну вот, приехали, – протянул Петя, овладевая, тем не менее, собой. – Ну видел и видел, что теперь, повеситься? Ну бывает. Всякое бывает во сне.
– Слушай, а что, греки и вправду плавали так далеко? Это же юг Кольского полуострова.
– Ну что тебе сказать? Ну ладно, хорошо, да, плавали. И не раз, – раздраженно ответил Петя. – Да хрен с ним, какая разница? Не нашли они здесь никакой Гипербореи. Давай лучше праздник смотреть.
Мы замолчали и стали наблюдать за происходящим вокруг. В голове у меня, однако, прыгали мысли. То, что я видел во сне, это, вообще, был сон? Плавали, значит, и не раз. При чем здесь греки, почему опять эти чертовы греки? Вдруг меня осенила неприятная догадка, закралось досадное подозрение. Что Петя забыл в четырнадцатом веке здесь, в этой северной земле саамов, куда еще до нашей эры плавали греки? Что Петя скрывает от меня? Неужели он опять ищет какие-то следы Елены и стесняется признаться мне в этом? Бедный, несчастный Петя!
Тем временем на берегу лопарские мужчины обнажились по пояс и начали седлать оленей и объезжать их; готовилось, судя по всему, какое-то соревнование. Я и не знал, что на оленях ездят верхом и спросил об этом у Пети.
– Да, верхом на оленях здесь ездят исключительно во время праздников, чтобы показать свою удаль. Смотри, вон первый смельчак уже пошел!
И действительно, один из всадников направил своего крупного рогатого оленя к воде и резко натянул поводья. Олень встал на дыбы и прыгнул на ближайшую льдину. Животные, оставшиеся на берегу, заволновались и замычали, но их седоки сдерживали их и подгоняли к воде. Метрах в десяти от первого молодца второй загнал своего оленя в воду, тот вскочил на льдину, поскользнулся и вместе с всадником провалился в воду. На берегу послышались хохот и улюлюканье, неудачник выбрался из ледяной воды и помог выкарабкаться своему оленю, они отошли греться к разведенному неподалеку костру. Тем временем уже несколько оленей скакали по качающимся льдинам, ведомые своими отчаянными наездниками.