Максим Борисович Эрштейн
Человек-нога
Министерство Вечных Вопросов
Решая вечные вопросы,
Я едкий дым от папиросы
Перед собой в тиши пускал
И пепел под ноги ронял.
Непушкинов А.С.
История эта произошла со мной недавно, примерно месяц тому назад. Тем промозглым, отвратительным утром я должен был ехать сквозь дождь и пробки на другой конец города – показывать клиенту квартиру.
Я риэлтор, что уж тут поделаешь, ничем иным я зарабатывать на жизнь не умею. По правде говоря, я и этим-то не слишком умею, и любой человек с торговой жилкой легко даст мне фору в ловкости продаж. Но мои знакомые говорят, что продает моя манера держаться, моя внешность и кажущаяся искренность в разговоре. Люди мне доверяют. Ну и пусть их. Мне все равно. Настоящий я – это совсем другое, это не моя искренняя речь и честная физиономия. Однако настоящий я никому не интересен, даже жене. «Мной можно продавать» – примерно так мир оценивает меня. Ну хоть чем-то я вписываюсь в этот мир. Вот не было бы у меня такой располагающей к доверию обертки, тогда вообще помер бы в нищете под забором. Ибо все то, что мне действительно интересно, в чем я могу быть невероятно работоспособным и креативным – все это никак нельзя монетизировать. Так что моему любимому занятию – изучению и моделированию истории русского севера, я предаюсь теперь только поздними вечерами, когда, по выражению жены, я «уже бесполезен». Вы не подумайте чего лишнего, это она в только в смысле заработка. Но разве моя жена плохой человек? Она ведь не виновата в том, что хочет, чтобы наши дети учились в хорошем дорогом лицее, это законное желание матери. «Вот такие пироги, и выхода нет», – так думал я в то утро, продираясь на своем старом авто по улицам ненавистной Мастквы – города лицемеров, понтов и пустого человеческого бамбука. Сам я родом из совершенно другой стихии – из Новгорода Великого – края студеных озер и глубоких характеров, воспетого Рерихом и навсегда застрявшего где-то в старой Руси. Вот было бы весело, если бы я выступил риэлтором в Новгороде. На меня смотрели бы с сожалением и участием, точно так же, как я сам смотрю на себя сейчас. Там квартиры продают по-другому, просто и честно. Ну что-же, вот подниму детей, выпущу их в жизнь, и тогда уеду на Родину, поселюсь себе в маленьком домике на берегу озера и буду счастлив. Но это еще лет через десять.
Как-то слишком уж обреченно чувствовал я себя тем утром; злость и раздражение не утихали во мне. А ведь через двадцать минут, на встрече с клиентом, мне нужно было выглядеть человеком, излучающим счастье и успех. «Пора успокаиваться», – уговаривал я себя. Тем временем движение на дороге полностью остановилось; мне удалось свернуть в маленький переулок и я поехал в объезд. Успокаиваться получалось плохо: малознакомые места вокруг, серые цеха и гаражи, наводили тоску и уныние. И вдруг, посреди всего этого промышленного захолустья, передо мной вырос одетый в блестящий гранит и украшенный барельефами, фасад классического здания начала прошлого века. Над огромными окнами первого этажа во всю длину здания тянулись белые мраморные буквы, окаймленные неоновыми лампами. Сквозь проливной дождь, размывавший зыбкую подсветку, я разглядел надпись, она гласила:
М И Н И С Т Е Р С Т В О В Е Ч Н Ы Х В О П Р О С О В
Изумление мое было столь велико, что я остановился прямо посреди дороги и таращился во все глаза на эту надпись, не обращая внимания на сигналящие сзади машины. Сознание мое помутилось, а раздражение переросло в острую жажду мщения.
– Так вот кто во всем виноват! – вскричал я. – Сейчас я вам устрою вечные вопросы!
Кое-как припарковавшись на обочине, я выскочил из авто и направился к входу в министерство. Я кипел как чайник. Сейчас или никогда. Вечные вопросы, говорите? Их есть у меня!
Войдя в здание, я оказался перед длинным коридором, залитым тусклым латунным светом настенных ламп. Паркетный пол был здесь идеально начищен, но отозвался тягучим скрипом, как только я ступил на него. Не успел я пройти и двух шагов, как открылась стеклянная дверь одной из комнат и оттуда вышел высокий худой человек в сером костюме.
– Вы Полупижонов? Опаздываете, товарищ! Оправдываться плохой погодой непростительно, тем более в ваш первый день на новом месте, – обратился он ко мне с упреком.
«Отлично, точно так все и должно происходить», – подумал я, и, строго посмотрев на дядю в костюме, решительно прошел внутрь помещения за стеклянной дверью. Там за идеально пустым овальным столом сидели семь человек, а еще два свободных кресла ожидали своих хозяев. Встретивший меня серый господин опустился в одно из них и жестом пригласил меня садиться в другое. Но я уже прочно вошел в роль: с того момента, как я покинул свое авто, я точно знал, как буду действовать. Поэтому, вместо того, чтобы послушаться и занять место Полупижонова, я спокойно, с хозяйским видом, подошел к столу, поправил светильник, нависавший над ним, и после генеральской паузы, громко и строго произнес:
– Моя фамилия Грин. Николас Грин. Я инспектор из Европейского института исследования вечных вопросов. Мы от вас никак не можем добиться ответа по срочному делу. Какого черта, господа?
По выражениям лиц я понял, что мое выступление произвело именно то действие, которого я хотел добиться: вид у этих господ был теперь удивленный и встревоженный. Все они глядели на своего серого начальника и ждали его реакции. Он же, в отличие от них, мало изменился в лице и внимательно, испытующе смотрел на меня. Повисла долгая пауза. Однако ни одна жилка не дрогнула у меня под проницательным взглядом начальника, ведь я на самом деле чувствовал себя в тот момент воплощением укора и праведного гнева всего обманутого человечества. Я ведь сказал им чистую правду, конечно, не от лица какого-то европейского института, но несоизмеримо больше – от лица всех и каждого. Правда моя заключалась в том, что у всех нас есть еще какое срочное дело к этому министерству, и мы давно ждем ответа, а оно наплевало на нас. Какого черта? Какого черта я, с моей диссертацией по истории русского севера, переведенной на три языка, не имею возможности кормить семью, занимаясь на университетской кафедре любимым делом? Разве для того я провел всю молодость в библиотеках и походах по Новгородчине, чтобы сейчас продавать квартиры в Москве? Ну ладно я, гуманитарий, но посмотрите вокруг, чем вообще живут люди? Разве для того мы все стояли в детстве на пуантах, занимались на фортепиано, развивали в себе смекалку и абстрактное мышление, понимали Риманову геометрию, учились дружить, закаляли характер, и вообще становились чище, умнее и добрее, чтобы сейчас торговать и продавать? Почему «прекрасное далеко» оказалось к нам так жестоко, чем мы это заслужили? Какого черта все то, чему мы так страстно и старательно учились, оказалось не востребовано этим миром, и теперь оно лежит в нас мертвым грузом и плачет: «примени меня, используй меня, дай мне кусочек жизни», но мы не имеем возможности сделать этого?
Прокрутив все это в голове, я, не желая сдерживаться, прервал всеобщее молчание и гневно, обвинительно закричал во весь голос:
– Какого черта, господа?
Произносимые слова иногда мало что значат сами по себе. Они всего лишь нитки, а вот то, к чему они привязаны, то, что они тащат за собой – это и есть их реальный вес и смысл. Все дело ведь не в самих словах, а в том КАК и ПОЧЕМУ они произносятся; в этом «КАК и ПОЧЕМУ» и заключен настоящий посыл и подтекст, который они передают. Мои три слова «Какого черта, господа?» содержали в себе весь тот крик души, все то молчаливое обвинение, которое я составлял в течение долгой минуты, пока человек в сером смотрел на меня; да и на лбу у меня, наверное, тоже было написано это обвинение. Поэтому, клянусь, сразу после этого моего выкрика я увидел в глазах серого начальника, что он прочел мое обвинение в полной мере, и прекрасно понял меня. Он медленно поднялся из кресла и изрек:
– Хорошо. Нам нечего скрывать от Европы. Вы, господа, сейчас пойдете в свои кабинеты и продолжите заниматься вашими вопросами. Вы, господин инспектор, можете посетить их кабинеты и разузнать все, что вас интересует. Я же буду разбираться с запросом вашего института и выяснять, почему мы никак не даем вам ответ. Когда узнаете все, что вам нужно, то зайдите еще раз сюда ко мне, господин инспектор.
Огласив сей вердикт, серый начальник проследовал к окну, где стоял его стол. Семеро его подчиненных в полном молчании встали и вышли из помещения; я, слегка помедлив, направился за ними.
Вскоре я дошел до первого кабинета, табличка на его двери гласила: