Максим Антонович
Стрижам

– Как всех? – спросил нетопырь: – а если который случаем будет пьян, и того прикажете звать?

– И пьяных, хоть даже распьяных, всех зови, говорят тебе; если кто до того пьян, что не может итти, вези на извозчике, тащи на спине. Пошел, да скорей же!

Через несколько времени действительно пришел один помощник, Тряпица, и за ним был внесен нетопырем другой, Бельведерский, сильно пьяный. Даже не поздоровавшись с ними, Сысоевский начал: «Я, господа, призвал вас затем, чтобы прочитать вам и предложить на ваше обсуждение мою статью, громоносную статью, имеющую в виду поразить негодяев, обозвавших нас печатно именем, которого я и произносить не хочу из уважения к вам. Надеюсь, вы согласны, что нужно наказать негодяев!»

– Нужно, непременно нужно, – подтвердил Тряпица.

Бельведерский же, вместо ответа, сделал отрыжку; которую очень редко удается производить людям, и то только в самой крайней степени поэтического упоения.

Началось чтение. Голос Сысоевского глухо отдавался, точно из погреба; чтение прерывалось четыре раза; один раз обмороком Сысоевского, другой – для того, чтобы дать ему гофманских капель, третий – для того, чтобы дать лавро-вишневой воды, и четвертый для оттирания висков его уксусом. В течение всего чтения Бельведерский двадцать четыре раза испускал необыкновенную отрыжку и затем пять раз плюнул усиленным и напряженным манером, потому что слюна его была очень густа, прилипала к языку и губам и не отлетала по воздуху прочь, как бывает обыкновенно, а повисала на усах и бороде. Окончив чтение, Сысоевский спросил: «Ну что, каково? не напоминаю ли я вам громовержца Юпитера с дураковой плешью?»

– Хорошо-то хорошо, – сказал Тряпица, – как раз напоминаешь, только, друг, ты уж очень погорячился, хватил через край. Ну, подумай, можно ли?..

– Как? – вскричал Сысоевский, – по-твоему я не могу горячиться! что же, ты прикажешь мне рассуждать с негодяями спокойно, даже, пожалуй, с уважением? а? Разве ты не знаешь, что они нам наделали? они нас обзывают стрр… гм, именем, которого я и повторять не хочу, а ты мне рекомендуешь уважение к ним?

– Вовсе не уважение, – сказал Тряпица, – но все же зачем…

– Уважение к моим врагам, злодеям!.. ни за что в свете!.. Уважение к негодяям, которые меня лишили всего, всего, которые меня ограбили, да, ограбили в нашем нематериальном смысле. Помнишь ли ты, как мы с нашей пустотой в голове задумали издавать журнал, помнишь ли, сколько мы бились, придумывая для него направление, и, никак не могши придумать, уже предались было отчаянию, и вдруг, помнишь, как мы с тобой эврика почву? О, что это было за время, я вспомнить не могу равнодушно! «Почва» была для нас философским камнем, журнальным элексиром, золотым неистощимым дном, дойною коровою, словом, всем. Нужно, бывало, кому-нибудь показать свое направление, мы суем ему под нос почву; нужно писать объявление о подписке, опять прибегаем к спасительной почве; нужна критическая статья, и тут, бывало, вывозит дорогая почва. Сядешь, бывало, и растягиваешь почву и растягиваешь ее, на сколько угодно печатных листов, а все думают, что проповедуешь новую идею.