Макс Костяев
Третье февраля
V
Прошел месяц с того дня, как в моей жизни появилась Соня и Таня. За это время я успел подать документы в педагогический институт (куда меня не без колебаний со стороны приемной комиссии все же взяли). Вечерами я работал на рынке у Феди, седовласого старика, которому нужно было разделывать мясо и выкладывать получавшиеся кусочки на витрину. На рынке мне удавалось выручить себе пару рублей, но и этого вполне хватало для проживания.
Таню я практически не видел. Утром она уходила рано, а когда я приходил с работы, уже спала беспокойным сном. Иногда мне все же удавалось отпить с ней чаю спозаранку, если все же меня мучила бессонница, или переговорить по телефону, когда нужно было узнать, что купить на ужин. В такие моменты я подмечал некоторые аспекты ее не совсем обычного поведения. При разговоре «въявь» она прятала глаза, а когда нужно было осведомиться о содержании холодильника, голос был нарочито тихим, и я бы даже сказал, приглушенным каким-то чувством. Но что это было за чувство, заставляющее людей потупляться при встрече и боязно молвить свою речь? Догадки были, но чаще я списывал это на любовь.
Впрочем, если все же это была любовь, то я не мог брать на себя ответственность быть любимым. Ну знаете, как это бывает, когда одному человечку нравится другой, и тот, прознав про это через третьих лиц или через первоисточник, начинает вести себя с ним более развязно, менее вежливо или даже, наоборот, чересчур учтиво и в конце вовсе заставляет мучиться от неразделенных чувств. Мое мнение может быть и субъективно, ведь человеческая природа настолько таинственна и многогранна, что никогда не можешь быть уверенным на все сто процентов.
Думы эти я тщательнейшим образом записывал в купленную по сему случаю тетрадку, которую убирал после пылких немых речей в столик. И да, как уже догадался читатель, я за проведенный месяц в Москве купил себе столик и вписал его по всем параметрам, которые загадывал ранее.
Пожалуй, немного отошли от темы.
Соня на пару-тройку сантиметров подросла. Лицо из детского стало медленно перекаляться в девичье налитое. В целом ее тело начинало набирать те соки, которые были присущи всем ее сверстницам. Каждый вечер она с каким-то благоговейным трепетом встречала меня с работы и помогала стягивать пропахшую мясом куртку. Затем, пока я мою руки, разогревала мне еду. Когда я жадно поглощал ужин, девочка смотрела на меня и бросала теплые взгляды, смешивая их с ослепительной улыбкой.
– Как сегодня отработали? Тяжело было?
– Да, – вяло протягивал я в такие минуты.
Казалось, этого было недостаточно для нее, и она продолжала задавать мне вопросы, которые впоследствии после двух-трех развернутых ответов превращались в настоящий шквал. Когда сил было чуть больше, чем то позволяли обстоятельства, я подробно отвечал ей, описывая те или иные детали более красочно, порою играя блеклостью некоторых событий наравне с особенно затягивающими. Выходило престранно, но по тому, как Соня хихикала и говорила, какой я все-таки дурак, складывалось впечатление, что рассказчик из меня не слишком скверный.
Так мы проводили дни, складывающиеся в недели и тянущиеся в месяцы. Девочка все ярче светилась, Таня наравне с ней гасла. Я не мог сказать точно, вызвано ли это все моим появлением в их жизни или все же это был вымысел моего мозга, но становилось совершенно ясно, что пора менять происходящее.
Для начала я решил выяснить причину грусти Татьяны, вероятно, у нее в комнате мог оказаться личный дневник (который, кстати, как будущий педагог и в целом воспитанный человек, я не должен был трогать даже взглядом) или иные записки, ведь в один из первых дней Соня провела, так сказать, «краткую экскурсию» по квартире, мельком приоткрыв комнату своей maman. Мне тогда удалось увидеть маленький круглый столик и пару картин в позолоченных рамках (что конкретно там было написано, мне, к сожалению, увидеть не удалось). Сейчас я сымитировал болезненное состояние: демонстративно кашлял, прикладывал ладонь ко лбу, пытаясь якобы понять, есть у меня жар или нет, и неестественно (но одним из самых впечатлительных для моих подруг) подкашивал ноги, как будто раз от разу теряя равновесие.
– Я останусь с вами, как когда-то вы оставались со мной, – заявила тут же Соня.
Ее стремление помочь негативно отразилось бы на реализации моего плана, поэтому после долгих убеждений девочка, все же недовольная тем, что я в буквальном смысле «не хочу, чтобы она заботилась обо мне во время моей болезни», ушла, я тут же ринулся в комнату Тани.
Здесь, за приоткрытой мною дверью, оказался маленький мирок, который подчинялся своим метафизическим законам. Если бы меня заставили рассматривать комнатку на предмет утонченности и наличия вкуса, у меня не хватило бы и недели. Все было настолько ювелирно убрано и воздвигнуто на свои места, что на хозяйке такой необыкновенной состоятельности в плане искусства и умения содержать все в идеальной чистоте можно было только жениться. Впрочем, я здесь лишь для того, чтобы воровским взглядом оглядеть парочку бумаг.
У столика, под белоснежной скатертью с плетеными краями, было устроено два отсека – предполагалось, что в одном будут сохраняться от воздействия влаги и солнечных лучей какие-нибудь важные документы, а второй будет прятать драгоценности. К моему огорчению, оба отсека были запечатаны, и полагалось наличие двух ключей (я сравнил резьбу обоих замков и не нашел ни единого сходства в силуэте).
На поиски ключей потребовалась бы уйма времени, которого у меня не было, поэтому, вооружившись кухонным ножом, я применил варварский метод. Бумаги с записями вылетели вместе с отсеком, который под воздействием грубой силы с грохотом упал на пол.
Среди бумаг с каким-то долгами, выплатами и прочими векселями я нашел тетрадку с цветной обложкой, на которой чинно восседали горы. Собрав аккуратно то, что мне было не нужно, обратно, я кое-как приладил отсек и, не став морочиться с восстановлением замка, попросту задвинул его.
Тетрадь, как и предполагал, оказалась дневником. От него приятно пахло Таниными духами. Листы хрустели от каждого перелистывания, как сахар, который готова была тоннами есть Соня.
Запись от второго декабря:
«Не понимаю, почему, когда ты так ждешь кого-то, он уходит от тебя безвозвратно, но, когда перестаешь думать об этом и уже не пытаешься просить у судьбы любимого человека, он внезапно заявляется к тебе прямо на порог, да еще и с твоей дочерью за ручку.
Я оставила этого незнакомца, хотя не следовало так делать. Возможно, если бы я была чуть осмотрительнее, сильнее душой и жестче характером, я бы прогнала его, а Соню выпорола, ведь она нарушила заповедь нашей семьи – не заговаривать с незнакомцами. Все же судьба не желала, чтобы я самостоятельно распоряжалась оным – незнакомец предлагал деньги за комнату, которых мне не хватало, чтобы рассчитаться с долгами. Наверное, так было задумано свыше».
Красивые буквы не резали глаза, а скорее даже наоборот, смягчали и пьянили. Перелистав немного назад, я принялся вчитываться дальше.
Запись от пятнадцатого июня того же года:
«Соня сегодня пыталась капризничать и не хотела примерять платье, которое я ей купила. Она говорила, что оно дурно смотрится на ней, так как темно-синий цвет полнит ее. На фоне этого у нас чуть не случился скандал – в этот же вечер нам необходимо было поехать на бал к одному очень состоятельному гражданину Н., который в советское время пытался вырвать себе кусочек времени и переделать его в стиль восемнадцатого века. Я, как мне известно, была уже представлена дорогому «графу», как его именовали в нашем тайном светском кружке, и он прилагал усилия, чтобы познакомиться со мной. По слухам, он был холост и в сей год намеревался непременно жениться. Конечно, попробовать себя в роли невестки мне хотелось, но Соня лишь крутила пальцем у виска и приговаривала, что граф этот человек «чертовски несерьезный, и вообще пробовать себя в роли, как я тогда помню, «девушки легкого поведения», было бы крайне унизительно».
На этом запись обрывалась и начинались какие-то картинки, вырезанные из газет, в которых была некая информация о гражданине Носове, нарушителе общественного спокойствия и яром противнике советской власти. Я предположил, что Соня выложила газету перед матерью, заставив ее прочитать, что пишут люди о кавалере, и на основании этого выдвинуть свои предположения.
Я перелистнул страничку в попытках узнать, поехала ли семья на бал. Шестнадцатого числа ничего, что говорилось о так называемом «бале» не было и в последующих числах не упоминалось. Среди записей выпадали какие-то посторонние странички, отчего мне приходилось подбирать их и прилаживать на прежние места. Благо они были отмечены датами, иначе бы я попросту не смог бы сделать нужную выправку. Эти листочки оказывались чаще стихотворениями.
Приведу ниже за седьмое марта 1967 года:
«Вы свет моей души,
Очарованье век,
Я не могу представить дня
Без ваших губ и нег.
О, нет, вы не подумайте!
Взаимность не прошу,
Но, если все же впустите,
Ее я покажу.
Откройте шире дверь
И занавесьте окна,
Примите в милый дом
Вы белого котенка».
Оно было адресовано некому Шивринскому. Под письмом была подпись Тани. На обратной стороне листа было размашистым почерком накарябано: «Татьяна! Я очень признателен вам в том, что вы открыли мне свою душу, но ответить вам тем же не могу, так как мое сердце принадлежит другой. Желаю вам найти того, кто смог бы с достоинством принимать сии дары и щедро одаривать вас своей любовью. Е. А. Шивринский».
Таня приняла и отпустила, но отчего-то сохранила послание. Может, для того, чтобы не повторять ошибок прошлого?
За сентябрь 1972 года было следующее:
«Я вам себя пообещала
И слово все держу,
Никто меня не понимает,
А я вот вам пишу.
Сумбурны и нелепы
Мои стишки, как снег,
Растают все с весною,
Уж близится рассвет».
Кому было адресовано, на листке не указывалось, но, вероятно, письмо вовсе не было отправлено. Листочек был частично вымазан чернилами и желтыми пятнами, оставленными либо случайно пролитой водой (что маловероятно в связи с точечными метками), либо слезами.
Я перелистал еще парочку страничек. Кое-какие также оказывались безответными реалиями жизни, какие-то сулили счастливые, но недлинные отношения.
Жадно впитывая чужую жизнь, я начинал понимать ту мозаику, из которой складывалась Таня. Несмотря на полную сумбурность в личной жизни и капризы дочери (неоднократно бросающиеся в глаза из-за чересчур резких линий в письме и постоянных помарок, сопровождающихся все теми же желтыми пятнышками), девушка оставалась прежней – хрупкой и верящей в светлое. Некоторые, особо бурные отношения все же ложились неизгладимым отпечатком, но они скорее заставляли Таню искать нового предполагаемого отца Соне более тщательно. Сотканная из какой-то пуленепробиваемой материи, я не понимал, почему же она не перестает подавлять в себе чудо, но одновременно с этим не понимал, отчего мужчины так быстро сбегают от нее.
За Таниными записями я просидел не менее часа. Среди новых кавалеров изредка в глаза бросались знакомые фамилии. Верно, влюбленный в какую-нибудь дуру мужчина отвергался ей и искал утешения в когда-то самим им отвергнутой Татьяне. Девушка верила и снова начинала заливаться слезами, когда милость сменялась на очередную злую шутку. Вот, к примеру, стихотворение, адресованное все тому же Шивринскому, но уже от шестого ноября 1977 года:
Пожалейте вы котенка,
Как писала вам тогда,
Поиграйте с ним немного
Во взрослого кота.
Покуда сердце бьется
И просится душа,
Я вас люблю навеки,
Ведь вы моя искра.
Проследить за их встречами мне удавалось на протяжении месяца. Таня настолько тщательно скрывала свою связь с Шивринским, так что Соня даже предположить не могла, с кем maman крутит сейчас. Впрочем, восьмого декабря все заканчивалось – Таня гневными репликами обвиняла графа в том, что он, залечив ей раны, сбежал к богатой француженке.
Это было первое обвинение и, наверное, единственное, что показывало бы Таню как живого человека со своими чувствами и вырывающимися эмоциями. Немного опешив, я не услышал, как хлопнула входная дверь. Лишь когда, вероятно, это была Соня, сняла курточку и небрежно бросила ее на тумбу, шумно при этом пытаясь стянуть ботиночки, я осознал, что в то время находился в комнате Тани, но было уже поздно.
