Мадина Давлетовна Зиганшина
Награда
Бориан рассказал ей, что был женат, семья распалась потому, что не было любви, потому, что сердце его принадлежало Гюзяль.
Она молчала, все, что было у нее, сейчас не стоило внимания. Она была оглушена счастьем.
– Гюзяль, я приехал за тобой. Ты ведь тоже любишь меня.
В одно мгновенье, будто молнией сразило все ее счастье, и вернулась проза жизни.
– Поздно, Бориан, я совсем недавно вышла замуж. К тому же у меня дочь от первого брака, целая жизнь прошла без тебя.
– Ты любишь мужа? Любима им?
– Нет, Бориан, нет у меня любви. Человек не может любить сразу двоих. Она рассказала Бориану , как заглядывала в окна встречных поездов, как боялась, что один из них увозит ее любовь. Как опустел город без него. Не сказала она только о том, что боялась даже подумать об ответной любви.
– Но все ведь можно исправить?
– Человек пришел в самый трудный момент моей жизни, когда я умоляла Бога помочь мне. Он не заслуживает того, чтобы его вытеснили, предпочтя другого. Я не смогу это сделать, – отвечала Гюзяль, а в ушах звучали слова свекра: – «Говорят, ты хитрая и предприимчивая».
– Я не хочу, Гюзяль, потерять тебя второй раз. Я буду бороться. Мы будем вместе! – шептал он, прижавшись лбом к ее лбу.
– Нет, Бориан, я не смогу поступить с ним подло. Уезжай!
Муж был встревожен ее поздним возвращением.
– Если тревожился, почему же не встретил? – Упрекнула она, но объясняться не стала. Окунаться в свою мрачную жизнь сегодня ей не хотелось. Сердце ее было поглощено случившимся. Не хотела она думать и о том, что праздник кончился. Гюзяль подошла к окну. В противоположном доме горел свет, одинокий, но яркий в кромешной темноте улицы. На мгновение этот свет воспринялся женщиной, как последняя надежда, за которую еще можно зацепиться. Но вдруг он погас, будто зловещая темнота, высунув свой длинный язык, слизнула свет из окна.
Глава 10.
Мать умерла, Эта потеря смешалась со жгучим угрызением совести, что стремясь скорее завершить строительство дома, Гюзяль обрекла свою семью на жалкий паек на столе, и старость матери не была должным образом обогрета. Не принесло особой радости и замужество. Гюзяль заметила, что Рустам всячески избегает бывать с ней на людях. Наверное, его смущало то, что она и без того некрасивая, а сейчас еще изможденная, и вовсе была невзрачной. Так привыкла Гюзяль думать о себе. Но эта женщина и не догадывалась, что могла удивлять своей внешностью даже хорошо знающих ее людей. Она то играла сияющей улыбкой, обнажающей ее ровные белые зубы, то, уведя нижнюю челюсть за верхнюю, создавала полную диспропорцию на лице, делая его смешным.
Озабоченность, прочно прописавшаяся между сдвинутыми к переносице бровями, почти не покидала ее лица, делая ее много старше. Когда поселилась эта озабоченность здесь неизвестно. Может быть в раннем детстве, когда Гюзяль лазала под столом в поисках оброненной кем-нибудь крошки хлеба, чтобы потом долго-долго обсасывать ее, подавляя голод. А может быть, когда не могла пойти с девчонками погулять по городу из-за отсутствия сколь-нибудь приличного платья.
Но, когда Гюзяль удавалось каким-то образом сбросить с себя постоянную скованность из-за уязвленного самолюбия, лицо ее преображалось. Глубоко посаженные серые глаза, под изящно изогнутыми бровями, начинали излучать тепло. В такие минуты в нее можно было влюбиться. Наверно поэтому, оставаясь с ней наедине муж, не замечая в ней ничего ущербного, обнимал ее и повторял свою излюбленную поговорку : «воровать, так миллион, жениться, так на королеве!» Женщина понимала, что говорит он это применительно к ней, но в этой шутке ничуть не улавливалось ее превосходство, как королевы. Эта шутка сразу же смешивалась с предприимчивым взглядом свекра на их брак, и, от этого смешения, как от химической реакции с продуктами распада, отравлялась душа.
На лучшее в общем-то Гюзяль и не рассчитывала. Муж не пьет, не курит, спокоен, сколько таких браков на свете, живут же люди. Она даже не представляла, что Рустам способен любить. Скудость его чувств увязывалась с его худобой, большего его долговязому телу, казалось бы, и не выносить. Рустам сильно заикался, к тому же тормозил мышление и потому чувствовал себя неуверенным. Говорить с ним было трудно не только потому, что заикался, невозможно было уловить, что именно он хотел сказать. Однажды Гюзяль хотела узнать его мнение о человеке, с которым он тесно общался, спросила:
– Он злой?
– Да, нет, не то, чтобы …
– Добрый?
– Ну не то, чтобы сказать – добрый…
– А! Бывает всяким и злым, и добрым?
– Ну, нет, он всегда одинаковый.
Невозможно было установить из объяснений Рустама время событий, которые происходили ежедневно на его глазах. Спросила:
– Во сколько это бывает?
– Ну, я не знаю, по – разному.
– А чаще?
– Когда как.
– Ну, в 5,6, 7, 8 часов?
– Не знаю, это когда приходит с работы отец.
– О! наконец-то проясняется!
– А когда он приходит?
– По разному, когда раньше, когда позже.
– А самое позднее-то во сколько?
– Ну, я не могу точно сказать.
– Да не надо точно, приблизительно?
– Это как автобусы ходят.
– Ну, понятно, спасибо за исчерпывающую информацию!
Рустам зависел от людского мнения настолько, что, готов был пройти лишний квартал, чтобы избежать встречи с соседями на улице. При сильном волнении его глубоко посаженные карие глаза начинали бегать, а мужские сильные губы, становились совершенно вялыми. Ну, да ладно, зато решились огромные проблемы. Это успокаивало женщину.
Однако спокойствие женщины было необоснованным. Дочь Ригина не признала чужого дядю отцом. Здесь была вина и самой Гюзяль. Расставшись с первым мужем, она, как впрочем, думают многие женщины, даже не предполагала, что ее теперь еще и с ребенком кто-то возьмет в жены. Чтобы Регина не считала себя обделенной, внушила ей, что папы плохие, и нет в них нужды. Теперь, когда соседский дядя вдруг назвался ее отцом, осчастливить девочку этим не мог. Между отчимом и падчерицей встала стена отчуждения. Она дерзила, ее непослушание раздражало отчима и кончилось тем, что он начал поднимать на нее руку. Это вызвало скандалы.
Родилась вторая дочь, и к бывшей усталости добавилась еще одна забота. Гюзяль уже не хватало ни на что и ни на кого. Старшая дочь, которая совсем недавно потеряла лелеющего ее дедушку, затем бабушку, теперь вынуждена была разделить свою мать с чужим, ненавистным человеком и, наконец, с младенцем, который полностью отнял у нее мать, почувствовала себя отвергнутой. Улыбка исчезла с ее лица, а в глазах появилась неестественная для ее возраста, грусть и отчаяние от неразрешимости проблем, свалившихся на ее детские плечики. Занятия музыкой, необходимость в которых она не понимала, и которые совсем не соответствовали состоянию ее души, добивали ее окончательно. Начались болезни.
Жизнь отсчитывала годы, и годы эти для Гюзяль были бледными и выцветшими, как старый, заношенный халат. Она неустанно хлопотала, и хлопоты эти были пустыми и безрезультатными. Дети росли сами по себе. Она не вникала в их забавы, интересы, проблемы. Не заметила она и скрытую вражду между подрастающими сестрами, старшей из-за ревности, младшей – в отместку за неприязнь.
Гюзяль всем своим материнским сердцем чувствовала трагедию души своего первенца, и когда щемящая боль достигала своего апогея, она взвывала. Ей хотелось прижать дочь к себе и излить ей всю душу. Хотелось своими слезами смыть печаль с ее глаз и умолять о прощении. Но когда в такие минуты подходила к дочери, руки не поднимались, и она молчала. Она чувствовала, что в этом детском сердце уже убита даже надежда быть любимой.
Все в доме были сожителями, и воспринималось это, как нечто обычное, нормальное. Однажды случилось такое, что ни разуму, ни сердцу не понять. Надо было ехать в командировку. Рейсовый автобус уходил очень рано, когда городские автобусы еще не ходили, добираться до автовокзала надо было пешком. Гюзяль попросила мужа проводить ее.
Безлюдные улицы навивали тоску. В юности Гюзяль мечтала встретить рассвет с любимым человеком. Сейчас они шли с мужем рядом, равнодушные и к рассвету, и друг к другу. Невдалеке показался мужчина. Он шел навстречу, и когда они поравнялись, мужчина неожиданно бесстыдным жестом потянулся к ней.
– Ты что, обалдел? – вскричала Гюзяль и в тот же момент увидела своего мужа на другой стороне улицы.
Сердце женщины скорее умерло, чем жило. Оценивать уровень падения мужа она даже не бралась. Да, наверно, того уровня и не существует, разве только бездна.
Но, оказалось, даже в бездне есть различные уровни. Вскоре Гюзяль обнаружила постыдную измену мужа. Она получила долгожданную семейную путевку на курорт, чтобы поправить здоровье Ригины. На тот момент Рустам переболел неспецифической пневмонией. Этот диагноз был началом болезни ее матери и представлял собой для Гюзяль страшную угрозу. Несмотря на слезное сопротивление дочери, Гюзяль отправила ее на курорт с отчимом. Вот там с первого дня он и предался распутству. Узнала Гюзяль об этом от дочери. Он отрицать не стал. Гюзяль слегла.
Глава 11
Паралич. Врачи боролись за ее жизнь, но воля самой Гюзяль была надломлена и уже не сопротивлялась болезни. Речь у женщины сохранилась, хотя была не очень внятной. Она попросила мужа написать письмо Бориану от ее имени и сообщить о случившемся. Единственное, что она хотела – увидеть любимого человека возможно последний раз.
Муж невозмутимо исполнил ее просьбу. Он не верил, что Бориан как-то среагирует на это письмо. Пусть сообщает, если это облегчит ее душу.
Через несколько дней в дверь постучали. Телеграмма! И в ней два предложения: «Несказанно опечален вылетаю первым рейсом»
Бориан держал ее руку в своей горячей руке, и жизнь со всей значимостью заполняла ее сердце. Кто сказал, что нет панацеи от всех болезней?!
– Чуть-чуть поправишься, и мы уедем. Я позабочусь о твоем здоровье. Твои дети будут моими детьми, все будет хорошо, – мягкий баритон его голоса вселял надежду.
Рустам потерянный стоял в стороне. Они решали его судьбу и так бесцеремонно, без него.
Бориан не уезжал, и Рустам понял всю серьезность его намерений, недоумевая, зачем она ему больная с детьми? Зачем Гюзяль нужна ему, самому, он тоже не знал. Как быть ему теперь в глазах родных, отца. Ведь отец предупреждал о непредсказуемости этой женщины. Вот тебе и королева, и ее миллионы! «Не было ни гроша и вдруг алтын!»– хвалили выбор жены его сестры, указывая на дом Гюзяль, настаивали сразу же узаконить брак, мало ли что. А теперь развод!
Поздно вечером, когда супруги остались одни, Рустам взмолился. Он просил не позорить его в глазах соседей, его родни, отца. И опять, к своему ужасу, Гюзяль отметила, что и этот муж ни разу не упомянул о дочери, хотя бы своей. Он убеждал ее, что не имел к женщине на курорте никаких чувств, что это не измена и даже не увлечение, а просто баловство человека, вырвавшегося на волю. Наконец это выражение обиды, озлобленности, вызванное изменой бывшей жены. Просил поверить, что и к той женщине на курорте он испытывал ту же ненависть. Мужчина рыдал. Гюзяль, застыв в смешанных чувствах отвращения и жалости, молчала.
Утром, когда пришел Бориан, мужчины удалились. Птицей, трепещущейся в клетке, ощущала свое сердце Гюзяль. Путались мысли, они противоречили друг другу, ругались между собой. Смешались все «за» и «против». Она упрекала себя, что отвергает счастье, о котором даже мечтать боялась. Это в ее понимании было глупо, необъяснимо и предосудительно. Но и предать то, что дано тебе было в самый трудный момент жизни, – подло.
А мужчины тоже вершили суд над ее жизнью. Бориан спрашивал, сможет ли его соперник сделать свою жену счастливой. Тот оспаривал свои преимущества, приводя важный аргумент – он отец детей, он не даст развод. Но даже, если она уйдет, он не отдаст дочерей, они обе на его фамилии.
– Хорошо. Тогда пусть Гюзяль сделает выбор сама, с кем ей быть, – решил Бориан.
Бориан не спешил уезжать. Дождался пока Гюзяль начала ходить, гулял с ней, подбадривая, вселяя уверенность в полном выздоровлении.
Расставание было тяжелым. В объятии они долго, молча стояли, будто хотели это ощущение оставить в памяти.
– Спасибо, что ты есть!– прошептала Гюзяль и отпустила его. Отпустила навсегда.
Часть II
Глава 1
Едва мужчины успели поставить палатки, сгустились сумерки. Темнеет в горах быстро. Женщины за это время собрали щепки, ветки и разожгли костер. Скоро над костром зашумел чайник.
– Ну, цыгане, шумною толпою набросимся на еду и спать! Завтра вставать на рассвете, – распорядился Закорин.
За едой разомлели, но бодрящий холодок все же не располагал ко сну. Тамара проверила состояние глины, завтра ей лепить скульптуру альпиниста. Для Гюзяль нагрузка при подъеме на горы оказалась великоватой, перенесенная болезнь аукала до сих пор, и Лев, как врач, посчитал себя обязанным помассировать ей ноги.
Спать пошел только Закорин, режим в горах – закон для альпиниста.
– Лев, почему ты завтра планируешь восхождение на вершину? Я-то как с тобой пойду? – спросила Тамара.
– Я пригласил тебя лепить Закорина, а не меня.
– Это я ехала из Москвы лепить бездарного старикашку?
– Я не берусь оценивать в нем дар художника. Но в горах он воплощение мужества, человек, которому покоряются вершины.
Гюзяль слушала этот разговор с большим любопытством. Тамара и Лев видели Закорина с разных позиций. Именно воплощением двух личностей: жалкого неудачника в искусстве и хозяина гор волновали и Гюзяль.
С переездом в Алма-Ату, когда ее переводом забрали в республиканскую газету, жизнь Гюзяль совершенно преобразилась. Она как будто вырвалась из липкой паутины, оставив злополучный дом Рустаму и поселившись в уютной квартире в Алма-Ате. У нее как будто открылось второе дыхание, тогда и зародилось желание поведать людям историю раздвоения личности, которую она увидела в Закорине, а трагедия своей собственной жизни позволяла создать собирательный образ. Хотелось найти причины этой человеческой трагедии. Может это злой рок, преследующий нас? Избежать его просто невозможно. Так написано на роду. Такое утверждение бытует. Ведь бывает, что человек из кожи вон лезет, чтобы преуспеть в делах своих, но все идет насмарку. Гюзяль вспомнилась шаловливая песенка про остров Невезения в океане. И она напела:
Там живут на острове люди – дикари
На лицо ужасные, добрые внутри.
Что они ни делают, не идут дела,
Видно, в понедельник их
Мама родила.
Интересно, в какой день родилась она сама? Гюзяль не знала ни дня, ни месяца, ни года своего рождения. Такое тяжелое время переживала страна, что даже до регистрации новорожденных руки не доходили. «Вот и к маме не придерешься с претензией, что родила в ненужный день», – пошутила она сама над собой.
Здоровье не позволяло Гюзяль быть с Закориным там, где увидели и оценили его глаза Льва. Но и здесь, у подножья вершин, она вдохнет хотя бы дух, царящий в горах.
Эта встреча, объединившая их в одной точке земного шара, как и в первый раз, при знакомстве была не случайной. Теперь, и Тамара, и Гюзяль должны были понять, почему так тесно переплелись их жизни. Не поняв это, им ни за что не осуществить задачи, ради которой они съехались сюда, создать образ человека, который одновременно вызывает к себе – и унизительную жалость, и восхищение, найти тому причины.
Встреча эта была последней. Закорин занемог, и Лев убедил его пойти с ним в больницу. Обследование показало самое страшное – запущенный рак. Видно, контакт с химикатами для проявления и закрепления фотографий не прошел бесследно
Позирование для Тамары продолжил Лев. Друзья по очереди приходили и ухаживали за обоими стариками. Мать из последних сил крепилась, а Закорин после химиотерапии совсем ослаб. Резко похудел, уже ничего не ел, только сидя на кровати, медленно раскачивался взад и вперед и молчал. Угасал долго и мучительно но, но не жаловался и не стонал.
С полгода назад, наверное, уже чувствуя, что серьезно болен, он сказал Гюзяль, что уже стар и, если почувствует, что скоро умрет, из последних сил поднимется в горы и сбросится со скалы, жалкой смертью умирать не станет.
Умер Закорин накануне Дня Победы, праздника который он больше всего любил, наверно, потому, что жаждал победы в своей несложившейся жизни. В этот день обычно уходил в горы. Не дотянул.
– Прости меня, сынок,– склонившись над гробом, сказала мать и поцеловала его в ледяной лоб. О каком прощении говорила мать, в чем видела свою вину?!
Вечером, сделав успокоительный укол, старушке, Гюзяль достала из сумки блокнот и сделала первую заметку для будущей повести: »Укорин – главный герой», – и порадовалась своей литературной находке.
Позвонили в дверь. Две женщины извинились, что беспокоят вечером, потому, что никого не застали в квартире днем.
– Мы были на кладбище, похоронили хозяина этой квартиры. Вы, очевидно, по серьезному вопросу, проходите, пожалуйста, – пригласила Гюзяль. Женщины выразили соболезнование, и одна из них предложила:
– Я хочу прочитать для вас одну фразу, она от Бога, возможно, утешит вас.
Гюзяль еще от матери слышала, что придет время, и мертвые воскреснут. Весть, конечно, приятная, но очень похожая на сказку. Однако она была благодарна этим двум совершенно чужим женщинам за сочувствие и добрые слова.
– Давайте попьем чай, я тоже еще не ужинала, – предложила Гюзяль.
За чаем женщины говорили о том, как помогает Священное Писание выбрать верный путь в жизни, правильно в ней расставить приоритеты. И, что главное,– подчеркивали женщины, эти советы не от людей, а от Бога, точнее которого никто не может разрешить наши проблемы, потому что он наш создатель.
Женщины выразили радость от знакомства и спросили, не могут ли они еще навестить Гюзяль.
– Я не живу здесь. Надо поддержать старушку, мать покойного. Я буду лишь забегать сюда, но не прочь встретиться у себя дома. Там сейчас управляются две мои дочери. Запишите номер телефона. Они подскажут, когда меня можно застать.
Гюзяль слышала об этих людях, которые проповедают благую весть. Отзывы были различные, говорить с ними не приходилось. Но эти две женщины произвели на нее приятное впечатление. Ей понравилось, что они, не отвергая ее мнение, предлагают поразмышлять вместе над текстом из Библии. При этом Гюзяль отметила логичность мышления, глубокое знание того, о чем говорят, с ними трудно не согласиться.
Встречи эти были не регулярными, но для Гюзяль всегда желанными. Она верила в существование Бога, но только и всего, познания о Боге были весьма скудными, только из рассказов матери и руководством в жизни, безусловно, не могли быть. Но вот слушала она теперь о принципах Бога, изложенных в Священном Писании, и думала, скольких ошибок не совершила бы она, если бы знала их раньше. К чему привело, например, ее стремление дать своему ребенку музыкальное образование? К упреку дочери, за то, что лишила ее многих детских забав, держа в плену у ненавистного фортепиано. Ведь не ради какого-то особого дара сделала она это, его вовсе не было. Просто, чтобы не лишить дочь всего того, что имеют дети в полной семье. Сыграла гордыня, самоуверенность. Я могу! Я смогу быть одновременно и отцом, и матерью! Но может ли человек, лишенный руки, сделать столько же, сколько мог вчера с двумя руками? Бог учит понимать границы своих возможностей. Но при этом он предлагает возложить на него свои заботы, об этом Гюзяль никогда не задумывалась. Бог мог бы помочь ей выбрать правильный путь, обратись она с надеждой к нему.
