Людмила Лаврова
Любовь дарящие
– Да-да! – Лена покатилась со смеху, глядя, как преобразилась сестра и как похожа она на мгновение стала на мать.
– Ей ведь и в голову не приходило, что ты меня учишь играть на рояле. Что все твои уроки в музыкалке мы повторяли на двоих.
– Ты любила рояль больше, чем я. И сейчас играешь лучше.
– Да куда там! – Оля отмахнулась от сестры, хотя видно было, что комплимент ей приятен.
– Жаль, что ты не стала поступать в музыкальное училище.
– Ничего, цифры – это тоже немножко музыка. Когда я в налоговую годовой отчет сдаю, это та еще симфония!
Они, отсмеявшись, помолчали, а потом Лена спросила:
– Оль, а как думаешь, почему мама так?
– Не знаю. Свою голову не приставишь, в чужую – не заглянешь. Я тоже об этом часто думаю. Бабушка нас любила. Всех, без исключения. И дочерей своих в любви растила. Зиночка говорила, что никогда их не разделяла, всегда все поровну. Она тоже не понимает, почему Катя с ней так. Откуда столько злости и обиды? Но Зина умнее нас. Она в причинах не копается. Говорит, что смысла не видит. Сказала, что если придет Катя к ней, то о прошлом и вспоминать не станет. Мало ли! Помрачение нашло на человека. Бывает. Чем обиды копить, так лучше уж худой мир на один денек, но вместе.
– Как считаешь, права она?
Ольга помолчала, машинально переставляя чашки и вазочку с конфетами на столе.
– Думаю, да, Лен. Будь я помоложе и поглупее, ответила бы по-другому. А сейчас уже начинаю понимать, что Зина права. Время, оно, ох, как торопится. Мама этого понимать не хочет. Вот так сейчас рядом человек, а потом и «прости» сказать будет некому.
– Сама придумала?
Ольга покачала головой и улыбнулась:
– Нет. Бабушка Галя научила. Давно уже. Ты еще маленькая была. Знаешь, она мне всегда твердила, что дороже родных на этом свете нет никого. И даже если тебя они не так любят, как тебе хотелось бы, самой-то никто не запрещает любить их так, как хочется.
– Зиночка так и делает.
– Может и до мамы это, наконец, дойдет когда-нибудь. Все-таки возраст уже. Ой! – Ольга испуганно ахнула, глянув на часы. – И чего мы с тобой сидим? Скоро наши приедут, а у нас конь не валялся! Давай-ка скоренько! Ты – окрошку, а я пирожки. Быстрее управимся.
Через пару часов у калитки притормозил небольшой микроавтобус, который вел зять Зиночки, и оттуда горохом посыпалась детвора.
– Ба-буш-кииии! – дружный крик взметнулся над вишнями в вечернее небо и Мурзик шарахнулся с веранды в кусты.
Он отлично знал, чем ему грозит прибытие многочисленной детворы, которую кот давно уже перестал считать. Здесь были и Зинины правнуки, и Ольгины внучки, и любимый, но, пока единственный, внук Лены. Спрятавшись в кустах, кот наблюдал, как на веранде зажглись одна за другой все лампы и вокруг большого круглого, оставшегося еще от Милочки, стола с тяжелой скатертью, расселись галдящие дети. И перед каждым появилась «своя» кружка, каждую из которых тщательно хранили, доставая лишь к приезду детей. Как Ольга принесла тазик с вареньем. И это означало, что в банки закатывать завтра будет нечего, потому, что все съедят уже сегодня. И косточки будут тайком лететь с веранды в кусты, пущенные ловкими пальцами. А если кто-то из взрослых это все-таки увидит, то детворой будут сделаны очень круглые глаза и прозвучит неизменное:
– Деревце вырастет! Чтобы нам потом тоже варенье варить! Ну, ба!
А потом все разбредутся по дому, чтобы приготовиться ко сну. Но спать, конечно никто не пойдет, а будут сидеть на ступеньках веранды долго, почти всю ночь, и тихо петь, пока не уснут на руках младшие. И тогда Мурзику можно будет выбраться из своего укрытия, пройти по сонно притихшему дому и пристроиться под боком у кого-то из малышей. И чья-то маленькая ладошка шлепнет его по боку, а потом зароется пальцами в пушистую шерсть. И он замурчит тихонько, прогоняя плохие сны, а потом уснет и сам, слушая сквозь дрему, как тихо дышит вокруг счастье.
Девятый вал
– Ира, не ори!
– Я не ору! – Ирина смахнула с глаз челку и выдохнула.
Достали! Почему все время от нее кто-то чего-то хочет? И ладно бы на работе! Но дома та же песня! Только присела отдохнуть, чай себе сделала, а тут сын со своим вечным:
– Мам, я забыл! Мне на завтра надо сочинение написать и проект по биологии сделать.
Прекрасно! Полночи веселья обеспечено! Потому, что сына, она, конечно, отправит спать, ведь даром, что у него вторая смена, но утром-то – тренировка. А много он там наплавает, если не выспится? Соревнования на носу. И так каждый день стонет, что в команду не возьмут.
– Мам… – Святик прижался к плечу матери и поцеловал в щеку. – Прости! Я, правда, забыл. А сочинение только сегодня задали.
– Тогда почему даже не начал писать? – Ирина открыла учебник.
– Да, когда? Сначала на тренировке был, а потом к бабушке ездил. Она помочь просила.
– Ладно. Я поняла. За бабушку – спасибо! Эта картина, что ли?
– Ага! Описание надо.
Ирина вздохнула. И куда деваться? Придется писать.
Вообще-то, такие задания она в школе любила. Ей нравилось рассматривать картины известных и не очень художников, придумывать каким словами можно описать свои чувства и размышления.
Картина, на которую показывал сын, была у Ирины одной из любимых. «Девятый вал» … Ирина вспомнила, как впервые увидела эту картину, когда ходила в музей с бабушкой. Они пришли тогда с экскурсионной группой, но десятилетняя Ира не пошла дальше зала, где висело это полотно.
Она так и застыла тогда, завороженная, ошеломленная. Люди шли мимо, иногда задевая ее, а она все стояла, замерев на одном месте и даже дышать почему-то боялась.
Что было в этой картине такого? Она не могла бы тогда сказать. Но Айвазовский так и остался после этого похода в музей ее любимым художником.
Бабушка, которая хватилась Иры только под конец экскурсии, забегала по залам, ища внучку, но когда нашла – ни слова ей не сказала. Встала рядом, разглядывая картину и спросила:
– Что чувствуешь?
– Страшно… И… хорошо… Почему так, бабуль? Ведь это странно?
– Ничего странного. Видишь эту волну? Она страшная, да. Но идет мимо. Люди останутся живы. Ты – молодец! Поняла самую суть.
Ира тогда буквально расцвела. Еще бы! Услышать от бабушки такую похвалу! Зинаида Михайловна была очень скупа на это. Обычно Ирина слышала что-то вроде:
– Ира, не сутулься! Ты похожа на рыболовный крючок!
Или:
– Ира, это опера, а не балет. Перестань отплясывать на стуле! Мне стыдно за тебя!
Ирина любила ходить с бабушкой по музеям и театрам. Ни в группе детского сада, ни позже, в школе, никто из ребят не бывал так часто в таких местах. А то, что бабушка делала ей замечания, так это даже хорошо. Зато столько всего они вместе видели!
Потом Ирина будет вспоминать все эти многочисленные «походы» с ностальгией. Не будь бабушки, она никогда не увидела бы так много. Какие ей теперь музеи и театры? Расходов много, ипотека, сын… Не до «культпоходов», как называла их Зинаида Михайловна. Конечно, Ирина старалась вытащить мужа в театр хоть изредка, но тот подобные развлечения не любил. Отчаянно зевал, недовольно хмурился, а раз даже уснул, глядя как лихо перебирают ногами лебеди у волшебного пруда.
С тех пор Ирина оставила попытки приобщить мужа к прекрасному, и взялась за сына. Святослав ее интересы разделял, но в силу возраста и живости с трудом выносил подобные развлечения.
– Мам, я опять плохо себя вел?
– Сынок, ты сам все знаешь.
– Знаю, прости! Я сам не понимаю, почему так происходит…
Ирина на сына не сердилась. А после того, как он точно так же, как и она сама когда-то, застыл перед картиной Айвазовского в Русском музее, решила и вовсе не обращать внимание на то, что сын ведет себя иногда неважно. Замечание сделать – минутное дело, зато сколько ему достанется впечатлений.
Ира разгладила страницы учебника, лежавшего на коленях.
Девятый вал…
Странно…
Почему-то сейчас она вдруг подумала, что сама похожа на те маленькие фигурки на картине, которые отчаянно цепляются за обломки разбившегося корабля, надеясь, что их не унесет волной.
Это ведь про нее… Про ее жизнь в последние несколько лет. Волны накатывали одна за другой, и Ирина едва успевала с ними справляться.
Уход бабушки, родителей, нелады на работе, увольнение и страх, что лучше уже никогда не будет. Болезнь сына, с которой пришлось справляться практически в одиночку, ведь муж решил, что у него есть дела поважнее. Или она подумала, что он так решил… Конечно, карьера его была важна, ведь от этого зависело, не потеряют ли они свою квартиру, но как же не хватало Ирине тогда поддержки. Не физической, а моральной. Хотя бы одно слово, доброе, нежное… Хотя бы раз:
– Ир, ты такая умница! Как ты? Устала?
Не было этого всего. Ни разу.
Ладно! Сама виновата! Нечего было строить из себя железную леди! Все сама! Я справлюсь!
Вот и справилась… Сын поправился, а она сама словно заболела. Нервы ни к черту, постоянно плакать хочется. Кричит вот почем зря. Никогда такой не была.
Ира бросила взгляд на фотографии, висящие на стене.
Вот она – маленькая. Светлые кудряшки, широко распахнутые глаза. Святик похож на нее. Рядом фотография висит – не отличить. Одно лицо. И такой же ласковый, мягкий, как и она в детстве.
Ирина вздохнула. Куда что девается? Она давно уже не мягкая и не пушистая. Скорее на ежа теперь похожа. Колючки торчат во все стороны и хочется кричать в голос, каждый раз, когда слышит от мужа:
– Ира, не ори! Я думал, ты культурная женщина, а ты…
Культурная… Разве объяснишь кому-нибудь, что ей больше всего хочется быть именно такой. Интеллигентной, спокойной, выдержанной… Чтобы, не повышая голоса, уметь объяснить что угодно.
В какой момент она стала другой? Вот этой скандальной бабой, которая на любую проблему реагирует повышением голоса и нервом?
Ира передернула плечами. Когда мама болела? Или, когда она узнала, что у мужа кто-то есть? Подозрения так и не подтвердились, но много ли женщине надо? Сомнение – это тоже беда. Или, когда она поняла – что бы ни случилось в ее жизни, с этим придется справляться ей в одиночку?
Когда?!
– Ирочка, женщина не должна быть мегерой!
Рвущую на мелкие клочки свою тетрадь с детскими стихами Ирину бабушка застала в последний момент. Клочки уже кружились по комнате, разносимые сквозняком из открытого окна.
– Что ты творишь?
– Бабушка! Он сказал, что это бред!
– Кто он?
– Вадик!
– А он литературный критик? Великий поэт?
– Нет…
– Тогда, почему ты его слушаешь? Его мнение так для тебя важно?
– Не знаю… – Ирина растерянно замерла, теребя в руках остатки злополучной тетради.
– Девочка моя, когда тебе нравится мальчик, это вовсе не значит, что нужно сразу выворачивать перед ним наизнанку всю душу. А если уж это сделала – не жалей. К лучшему. Теперь ты знаешь, что для него то, что ты чувствуешь, пустой звук. А нужен тебе такой кавалер?
– Нет!
– Вот именно. Поэтому, иди умойся и будем обедать. Пятнадцать лет – прекрасный возраст. Люби, страдай, познавай жизнь, но не заплывай за буйки. У тебя все еще впереди. И сил может на все и не хватить.
Как же права была тогда бабушка…
Ира грустно улыбнулась, вспомнив, как утром нашла свою, растерзанную накануне, тетрадь. Клочки были аккуратно подклеены и собраны воедино заботливыми руками бабушки. Эту тетрадку Ира хранила до сих пор. Для нее она стала символом того, что те, кто тебя любит всегда постараются сделать так, чтобы твое сердце не плакало.
Буйки… Где она заплыла за свои? Не вспомнить сейчас. Она вообще плавать не очень любила. Странно даже. Море обожала, а плавать – нет. Лишь раз, сразу после окончания школы, она набралась храбрости и доплыла-таки до буйка, который оранжевой каплей маячил вдалеке.
Ирина вздрогнула, вспомнив, как свело тогда судорогой ногу и как она вскрикнула от боли, уйдя на мгновение с головой под воду. А потом долго висела на том самом буйке, вцепившись в него обеими руками и боясь отпустить. Ее будущий муж, с которым они тогда только что познакомились, едва уговорил Иру отпустить буек, обещая, что поможет.
Он и помог. Доплыть до берега, прийти в себя. И больше не отходил ни на минуту в тот день. Может быть тогда Ира и решила, что вот он – тот, кто не бросит, поддержит, возьмет на себя ее страх? Как знать…
Только вот сейчас это все куда-то делось. И от мужа она теперь слышит только вот это вечное:
– Ира, не ори!
И ведь прав… Прав на все сто процентов! Какой смысл кричать, если тебя все равно никто не слышит? Не слышит, как плачешь, когда наваливается тоска от каждодневной рутины. Не слышит, как смеешься, когда случается что-то хорошее. Пусть редко, но оно же бывает!
И снова:
– Ира, не ори!
А ей хочется! Орать в голос и прыгать по бортику бассейна, размахивая руками от восторга, потому, что ее сын выиграл! Первые соревнования после перенесенной операции. И это значит, что теперь можно точно выдохнуть и немножко отпустить себя. И не просыпаться ночью, испуганно вздрагивая и прислушиваясь к тишине, царящей в квартире. Как он дышит? Не плачет ли во сне?
Почему так? Почему люди перестают слышать друг друга? Привычка мешает? Или что-то другое?
Ирина глянула на мужа, сидевшего рядом.
Вот… Человек… Которого она столько лет любила… Странно, что хочется говорить об этом в прошедшем времени. Ведь ничего не изменилось? Или же изменилось как раз все? Где ответ на этот вопрос? И почему он вдруг понадобился ей именно сейчас.
– Ты чего?
Недоуменный взгляд. Вопрос, словно нарисованный в воздухе жирно и четко, и повисший там. Снова.
Их там уже много, этих вопросов. Они похожи на черные кляксы, распластанные в пространстве. Ирина словно видит их все и разом. Свои, мужа, сына… И ни одного ответа. Почему? Неужели им совершенно все равно теперь, кто и что ответит?
– Ничего…
Вроде бы ответ, но совершенно безликий. Словно не было его вовсе. Как и всегда в последнее время.
Что-то теребит внутри, не давая покоя. Не молчи! Скажи все, о чем ты думаешь! Так будет лучше!
А лучше ли? Вдруг ее опять не услышат? Тогда что? Снова упреки, потому, что крик рвется наружу, выплескиваясь всей той болью, которая накопилась внутри.
Ирина откладывает в сторонку ручку.
Плевать!
– Святик! Иди сюда!
– Что, мам? – сын взъерошенный, уже полусонный.
– Собирайся!
– Куда? – такие густо-карие, как и у нее самой, глаза распахиваются от удивления.
– Мы едем в Питер.
Она встает с дивана, отбросив в сторону ненужный уже учебник и поймав растерянный и удивленный взгляд мужа.
– Когда? Зачем?
Два вопроса сливаются в один и ее мужчины смотрят на Ирину так, словно видят впервые.
– Потому, что мне нужна пауза. И потому, что лучше будет, если ты это сочинение напишешь сам. Без моей помощи. Вот посмотришь на картину, и напишешь. А я тоже посмотрю. И подумаю.
– О чем? – Святик начинает приплясывать на месте от нетерпения, и Ирина невольно улыбается. Совсем как она в детстве.
«Ирина, не танцуй на стуле!».
«Танцуй, сынок! От радости, от предвкушения! Сколько еще в твоей жизни будет всего… Запретов, ограничений, недопонимания. Танцуй! Пусть хотя бы сейчас тебе будет хорошо! Чтобы было потом, что вспомнить!»
– О своем, родной! Иди, собирайся! А я пока возьму билеты. Много вещей не бери. Мы на пару дней.
Ноутбук, молчание мужа…
Ну и пусть! Зато она снова войдет в тот самый зал и встанет на то самое место, откуда так хорошо видно рассвет над волной. И ей станет хорошо. Пусть ненадолго, но станет. А потом она решит, что делать дальше, потому, что время для этого точно уже пришло. Потому, что она больше не хочет слышать вот это:
– Ира, не ори!
Вагон, места… Хорошо еще, что билеты есть…
– Не два. Три.
Теплые пальцы обхватят ее руку, двинут мышку чуть в сторону, и исправят будущее.
– Прости!
– Я же мегера…
– Зато, моя. Я тебя и такую люблю. И сбежать у тебя от меня не получится.
– А я не от тебя. Пока – нет.
– Тогда, от кого?
– От себя, наверное…
– Странная затея. От себя убежать невозможно. Разве ты не знала?
– Нет. Очень хочется.
– Не стоит. Мы все не пряники. С чего ты вдруг?
– Надоело. «Ира, не ори!»
– Понятно. Почему не сказала?
– Разве и так не ясно?
– Нет. Почему нельзя просто сказать, чего ты хочешь? Или не хочешь…
– Наверное, потому, что это так сложно. Страшно это.
– Боишься, что я не услышу?
– Боюсь.
– Ясно. Я виноват.
– В том, что я стала такой?
– Да. Ведь ты – часть меня.
– Та еще половинка.
– Не иронизируй. Ты – лучшая.
– Ага! Рассказывай! Горластая только больно.
– Потому, и горластая, что больно.
– Если ты все так хорошо понимаешь, то почему молчал?
– Ждал, когда ты поймешь себя. Глупый был. Надо было раньше…
– Надо было…
– Ир?
– Что?
– Еще не поздно?
Тишина. Время. Прошлое. Настоящее. Будущее.
– Нет…
Дуся
– И конфеток мне дай, тех, с кислинкой, что ты в прошлый раз советовала. Вкусные! – Дуся вынула кошелек из сумки и нахмурилась. К кассе подошла ее заклятая подружка, Наталья.
– Дуська, а ты чего это? Какие тебе конфетки? Уже и так поперек себя шире! На диету садись, а то совсем в двери не войдешь!
Дуся на зубоскальство отвечать не стала. Молча собрав с прилавка покупки, она затолкала их в сумку и пошла к выходу.
– Ой! Гляньте на нее! Обиделась! – Наталья фыркнула, но все-таки сменила тон. – Вечером приду сериал-то смотреть, что ли? Мои оглоеды не дадут же! Да и футбол там сегодня вроде. Сашка с утра рыбу из гаража приволок. Вкусная, зараза. Хочешь, принесу посолоноваться?
Дуся, не оборачиваясь, кивнула и вышла из магазина. Ругаться она не любила, да и незачем было. Кроме Натальи подруг у нее не было. Рабочий поселок был маленький, все друг друга знали. И не просто знали, а вся жизнь была на виду, не скроешь ничего. Вот и Дусину историю скрыть не удалось. А когда шепотки пошли гулять закоулками, только Наталья ее и поддержала, что было странно. Ведь до этого Дуся с ней не зналась, а так только, здоровалась.
Дуся подняла лицо к небу и зажмурилась. Осеннее солнышко было еще совсем теплым. Сменив гнев на милость, оно уже не пекло, а ласково грело, обещая напоследок, перед холодной и ветреной зимой, что не спрячется навсегда, а вернется, как только придет время. Зиму Дуся не любила. Не любила холод и гололед. Ей, с ее комплекцией и умением стоять на ногах, было сложно. Хоть из дома не выходи. Но деваться-то было некуда. Нужно было работать. Да и не было рядом никого, кто мог бы помочь. Даже за хлебом сбегать и то было некому. Поэтому Дуся цепляла на обувь странную конструкцию, которая состояла из пары бельевых резинок и металлической гребенки, и шагала по утрам в неясных сумерках до родной проходной, стараясь держаться поближе к стенам домов. Это тоже было страшно, ведь крыши чистили не часто и сосульки висели гроздьями, то и дело срываясь, когда наступала быстрая, заполошная оттепель. Но упасть для Дуси было страшнее. Она понимала, что поднять ее будет сложно, да и вряд ли кто кинется. Все спешат с утра, все торопятся.
Перехватив поудобнее не слишком тяжелую сумку, Дуся пошла по улице, рассеянно кивая тем, кто здоровался с ней. Таких было немного, но она давно перестала обращать на них внимание. К чему расстраиваться? У них своя жизнь, свои проблемы, а у нее – своя. И их жизнь Дуси не касается. Ей бы со своей управиться.
Стайка девчонок-старшеклассниц пробежала навстречу, и Дуся вздохнула. Когда-то и она была вот такой. Быстроногой и легкой. Глазастой. С длинной, почти до колен косой. Мама не позволяла Дусе обрезать волосы, лишь чуть подравнивала их изредка, проводя натруженной рукой по золоту, рассыпавшемуся по плечам дочки.
– Богато как! Не то, что мои три пера. В отца у тебя кудри-то, Евдокия. Береги!
Да, тогда она была еще Евдокией. Строгой, ничего не знающей и, в этом незнании, сильной. Окончив школу в маленькой своей деревне, подалась в город, надеясь выучиться. Да только не поступила с первого раза. А возвращаться домой не стала. Там и без нее народа хватало. Евдокия была старшей из четверых. И мать, и отец всегда мечтали, что она «выйдет в люди», сможет жить в городе, имея семью и детей. Вот только ничего из их мечтаний не вышло. И винить кроме себя в этом Евдокии было некого. Сообрази она тогда съездить домой, посоветоваться с мамой, может и сложилось бы все по-другому. А так… Что получилось…
С Егором она познакомилась на танцах. Ох, уж эти танцы! Сколько подметок истоптали они с девчатами на танцплощадке в парке! И откуда только силы брались, чтобы после смены бежать со всех ног домой, наводить «красоту», а потом отплясывать весь вечер? Дуся усмехнулась. Сейчас бы так! Ан, нет. Не та уже. До магазина и то дойти тяжело, а тут и вовсе оплошала бы. А тогда… Лучшей плясуньи было еще поискать! И Егор, один из лучших токарей на заводе, сразу заприметил Евдокию. Большеглазая, стройная девушка с пышной косой вдруг запрыгала на одной ножке, смеясь, а потом скинула туфельку и показала подружке:
– Смотри! Опять!
Не думая, что делает, он подошел тогда к Евдокии, подхватил ее на руки на глазах у всех и на испуганный вскрик только улыбнулся:
– Такую как ты на руках носить надо! А это – не волнуйся! Починим!
Евдокия замерла в его руках, глядя прямо в глаза незваному кавалеру, а потом уперлась в грудь Егора ладошками:
– Пусти!
Скромность ее Егор оценил и ухаживать решил, как положено. Только, хватило его ненадолго. Родителей, которые направили бы его, подсказали, как надо, у парня уже не было. Он жил сам-себе, прислоняясь то к одной, то к другой компании. Где-то ему были рады, откуда-то гнали взашей, но он не унывал, пытаясь найти себе тех, кто стал бы близкими людьми, с которыми можно идти по жизни, не боясь невзгод. Но то ли чувствовали люди какую-то червоточину в Егоре, то ли не хотели дело иметь с незнакомцем, а только все не складывалось у него с друзьями. И как назло, в то время, когда он познакомился с Евдокией, те, кто был с ним рядом, не отличались ни умом, ни сердцем.
– Что ты вокруг нее ходишь? Не знаешь, как девку уломать, что ли? Действуй!
Евдокия на тот момент влюбилась в Егора уже по самую макушку. Даже уши остались за той чертой, когда голова еще включается, а совесть, шагнуть туда, откуда возврата уже не будет, не дает. На уверения милого Евдокия отнекивалась недолго. Верила… А только, зря, как оказалось. Вся любовь их с Егором закончилась сразу, как только она сказала ему, что ждет ребенка. Те же «друзья», что и прежде, подняли, ошалевшего от неожиданности, Егора на смех:
– Мало ли, от кого нагуляла! Ну ты и лопух, Егорушка! Нельзя же таким доверчивым быть!
Все, что он тогда сказал ей, Евдокия выслушала спокойно, без воплей и слез. Молча кивнула, легонько толкнула ладонью в грудь, заставив шагнуть за порог и закрыла перед носом дверь. А потом, дождавшись, пока шаги Егора по гулкому длинному коридору общаги стихнут, села на табурет у маленького столика, где еще лежали ее тетрадки и учебники, и завыла. Плачем это назвать было сложно. Это был уже солидный такой, прорезавшийся, бабий вой, который появляется только тогда, когда понимает женщина, что выхода нет, а идти дальше все равно придется.
С того дня Евдокия стала Дуськой. Слухи по поселку разлетелись вмиг. Кто-то стыдил Егора, кто-то ее. И только Наташка, с которой Дуся никогда прежде не общалась толком, пришла как-то вечером к ней, поставила на стол литровую банку с медом:
– От бати моего. Пасека у родителей своя.
А потом оглядела комнату, покачала головой, и сказала:
– Не реви, дурочка! Теперь не одна будешь. А на чужие языки внимания не обращай. Потреплют тебя, обмусолят и выплюнут, когда найдется другая такая. Надолго никаких сплетен не хватает.
Дуся потом не раз думала, что не будь рядом Наташки, она не выдержала бы всего того, что случилось после. Именно Наташка держала ее, не жалея и не давая раскиснуть. Ругала, заставляла что-то делать и не спускала с нее глаз. Это позже уже Дуся узнала, что делала это все Наталья не просто так.
– За сестру грехи замаливаю. Такая же была, как и ты. Глупая. Нагуляла, а потом не вывезла. Будь я рядом – может и уберегла бы ее. А я любилась со своим Сашкой… Не до того мне было.
– Что случилось с ней?
– Ничего хорошего. Не спрашивай! Не хочу об этом! Одно могу сказать, сестры у меня больше нет, а есть хороший памятник, который мы с Сашкой поставили ей… И фотографию тоже нашли хорошую. Она там молодая и красивая. Такая, как была… До всего…
Дуся спрашивать больше ничего и не стала. И так все понятно было. Но прятаться от Наташки перестала и не обращала больше внимания на ее резкие слова и подначки.
Ребенка Дуся потеряла на пятом месяце. Очнувшись в больнице, не сразу поняла, что случилось. Последнее, что помнила, был цех, где работала, и испуганные глаза напарницы:
– Дуся! Ты что? Плохо тебе?
Врачи хмурились, отказывались разговаривать с ней, а на все вопросы отвечали коротко:
– Время покажет.
Время и показало. Узнав, что детей у нее больше не будет, Дуся молча вышла из кабинета заведующего отделением и пошла прямо по коридору. Дойдя до окна, она задергала створку, злясь и ломая ногти.
– Не старайся, милая, не надо! Давно уж заколочено. Не одна ты тут такая.
Санитарка, которая мыла полы, швырнула в ведро тряпку, вытерла наскоро руки об халатик, а потом обняла Дусю, крепко прижав ее к себе.
– Ты поплачь, девонька, легче станет. А потом уж подумаешь, как тебе дальше. Мать-то есть у тебя?
Дуся молча кивнула, чувствуя, как уходит темнота перед глазами от этих мокрых, крепких рук, так похожих на мамины.
– Вот и беги к ней! Шибко беги! Только она тебя спрячет да пожалеет. Поняла меня?
Дуся ничего не ответила. Как ехать к родителям после такого? Как на глаза-то показаться?
К родным она так и не собралась. Пересидела, перегоревала все сама. Наташка крутилась рядом, но больше не ругалась, а только молча наблюдала. И, когда Дуся вышла на работу, отлежав положенное в больнице, а потом дома, только и сказала:
– Уехал он. Насовсем. Может, хоть так тебе полегче будет.
Легче не стало. Дуся под корень обрезала свою косу, оставив ее в парикмахерской, за что получила нагоняй от Натальи, подняла голову повыше и перестала реагировать на всякие замечания в свой адрес. Сплетники упоенно чесали языки до того момента, как один из старых приятелей Егора не решился зайти «на огонек» к Дусе. Хрупкая, лишь чуть набравшая на то время вес, Евдокия, отлупила его так, что даже бывалые врачи ахнули, а завод замолчал. Если другому не дала, значит не гулящая. Так рассуждали те, кто еще вчера потешался над Евдокией. Посрамленный «кавалер» к происшедшему отнесся с обидой, но в отделении, куда он пришел писать заявление на Дусю, его подняли на смех и долго потешались, пока он не плюнул на пол и обиженно не сказал:
– Все беды от баб! Вот попадете вы в такой переплет – я на вас посмотрю! Мужик мужика понимать должен!
Дружный смех стал ему ответом, и «героя» проводили под аккомпанемент громко и четко сказанного:
– Иди уже! Надо же! Мужиком еще называться вздумал! Девку тронешь – получишь еще!
Дуся всего этого не знала. У нее и своих забот хватало. Здоровье разладилось, и, как ни старались врачи привести в норму Евдокию, им это не удалось. Она располнела, маялась давлением, но никому не жаловалась. Даже Наташке.
Спустя пару лет ей дали квартиру от завода. Она потеряла тогда дар речи от нежданно свалившейся на ее голову удачи. Ходила по крошечной «гостинке» и не могла наглядеться на свое нехитрое счастье. Наконец-то не придется больше слушать охи-ахи соседок, вникать в их жизнь, чтобы не обидеть, и выслушивать:
– Не стыдно тебе, Дуська! Как чужая!
А они и были для нее чужими. И никого она рядом не хотела. Хотела жить спокойно, не давая отчета никому, не пряча глаз и не сжимая зубы, чтобы не закричать, в ответ на набившие оскомину вопросы:
– Появился у тебя кто, али как? Всю жизнь будешь по своему Егору сохнуть? Он про тебя и думать забыл, а ты все горюешь!
Горевать по нему Дуся и не думала. Обида была глубокой и горькой. Останься у нее ребенок – может и простила бы она непутевого своего «жениха», а так… Даже думать о нем не хотела. С годами страсти улеглись, образ Егора померк, а, когда Дуся узнала, что он погиб, сорвавшись на стройке, где работал, с высоты, то в сердце шевельнулось и что-то вроде жалости. Семьи он так и не нажил, ничего хорошего, как поняла Дуся, тоже не видал. Так что уж теперь… Нет человека… И обиды больше нет.
Она успокоилась. Собравшись с деньгами, купила большой цветной телевизор, чуть не первый в поселке, и зажила так, как хотела. Ни перед кем не отчитываясь и вообще мало кого рядом с собой замечая. Проводив одного за другим родителей, она изредка выбиралась в гости к родне, но с годами стала это делать все реже и реже, не желая покидать насиженного места и довольствуясь тем, что имела.
Дуся кивнула соседкам, сидящим на лавочке у подъезда, и поднялась по ступеням. В подъезде опять не горели лампочки, пахло котами и затхлостью. Дуся вздохнула, нашарила в кармане плаща фонарик, и пошла вверх по ступенькам. Путь этот был ей знаком и очень она его не любила. Дом был построен странно, какими-то непутевыми лабиринтами и закоулками. Лифт вечно не работал, хотя именно им, первым в поселке, так гордились когда-то на заводе. Подниматься приходилось по темной лестнице, где никогда не было света, сколько ни ругались друг с другом соседи. Лампочки кто-то выкручивал и все давно привыкли носить с собой фонарики, потому что ноги переломать не хотелось совершенно.
Дуся с трудом одолела предпоследний пролет и готова была уже обрадоваться тому, что вот-вот окажется дома, как узкий луч фонарика выхватил из темноты что-то непонятное в углу. Евдокия чуть не оступилась, в последний момент ухватившись за перила и прохрипела испуганно:
– Ты кто?
Темный куль вдруг развернулся и на Дусю глянули два внимательных глаза.
– Я.
– А кто я-то? – Дуся справилась со страхом и уже спокойно шагнула ближе.
Мальчишка был щуплый, маленький и, вроде как, незнакомый.
– Я – Иван.
– А что ты здесь делаешь, Иван? Почему сидишь на холодном полу в подъезде? Чего не дома?
Дуся повела фонариком в сторону мальчишки и ахнула. Большой синяк, который наливался под глазом Ивана, был самым безобидным из того, что она увидела.
– Кто тебя так? – голос не слушался ее.
– Никто! – Ваня жмурился, пытаясь увернуться от света.
– Сам ударился?
– Да!
– Заливаешь! – Дуся поставила сумку на пол. – Ну-ка, покажись!
– Еще чего!
Мальчишка вдруг ощерился, совсем как зверек, вжался в угол, и выставил перед собой кулачки. Дуся удивленно глянула на него, а потом засмеялась. Большое тело ее колыхнулось, когда она сложила руки перед собой, пытаясь заставить себя не тронуть мальчишку, не прижать к себе, спрятав от всех и вся.
– Ты на меня –то посмотри! Разве я тебя обижу? Да и спрашивать больше не буду ни о чем. Захочешь – сам расскажешь. Где живешь ты? Может домой отвести?
