Ляман Сархадовна Фламме
Неловкость
Утром 28 ноября ему позвонила Тамара Ефимовна и тихим голосом попросила зайти.
– Нет-нет, ничего не случилось, – уверяла она его, – просто Марку Эльдаровичу нездоровится, а он так хотел бы вас видеть.
Как только Славик пересек порог гостеприимного дома, ему стало ясно, что произошло что-то тяжкое. Так бывает, когда в цветущий садовый куст вдруг въезжает, к примеру, газонокосилка и ломает его. На земле валяются растерзанные грязные цветы, оборванные листья, стебли. Куст еще живой, корни не повреждены, но от былого великолепия нет и следа.
– Что случилось, Тамара Ефимовна? – шепотом спросил Славик. Женщина бодрилась, хотела что-то сказать, но губы ее задрожали. Она только махнула рукой и беззвучно заплакала.
– Тома-а-а, – послышался надтреснутый голос. – Я тебе запрещаю плакать, слышишь? В конце концов,сам виноват. Славик пришел?
– Вы не заходили, – торопливо заговорила Тамара Ефимовна, а Марик, – ну вы же знаете какой он ребенок – ему интересно было, что скажут о его рукописи и он выведал адрес и сам пошел в редакцию. Я толком не знаю, что там было, но вернулся он весь зеленый. На нем лица не было. Молча бросил рукопись на стол, лег в постель и с тех пор не встает. Уже восемь дней. Спрашиваешь, что болит – говорит – ничего. Но сам тает, я же вижу. Ему плохо, а он мне улыбается, ласточка моя…– у нее опять задрожал подбородок.
– Ну, не надо, Тамара Ефимовна,прошу вас. Это просто недоразумение какое-то, сейчас разберемся. Я к нему пройду, можно?
Перемена в Марке Эльдаровиче была разительная. Из добродушного Ламме Гудзака выкачали воздух, силы, улыбку. На маленькой, почти детской кровати едва возвышался он, жалкий, сдувшийся как воздушный шар. Даже белый пушок на голове казался приклеенным и серым.
– А, Славочка, здравствуйте. Нечасто нас посещает Слава! – Ламме еще пытался шутить.– Да, все в порядке со мной – он поморщился на безмолвный вопрос. – Это женщины вечно все преувеличивают.
– Нет, – запротестовала жена. – Славик, может, я и ничего не понимаю, но он вернулся сам не свой из редакции. Ему сказали, что это все чушь и ерунда, что такие рукописи близко к журналу нельзя подпускать. А по-моему написано замечательно, я читала и плакала от восхищения. Посмотрите вы, как профессионал; ну, может быть там есть какие-то грамматические ошибки, человек-то уже немолодой, но главное, ведь суть! А буквы-запятые выправить всегда можно. Зачем же человека так обижать?! – из глаз ее посыпались слезы.
– Ласточка моя – донесся с кровати вздох. – Слава, скажите ей, чтобы не плакала, не могу я это слышать.
– Хорошо, вы только не волнуйтесь. Можно мне посмотреть рукопись?
Пробежав глазами несколько строк, Славик закусил губу и прошел к окну, словно ему не хватало света. Стоя лицом к окну было легче скрывать свои эмоции.
То, что он читал, было чудовищно. Поразительно бездарно и пошло. Славик подумал, что главный редактор, конечно, хам и невежа, раз наговорил невесть что пожилому человеку, но уж в отсутствии профессионализма его не обвинишь. Все, что устных рассказах сияло, искрилось, переливалось всеми красками, на бумаге стало мертвым, тусклым и банальным. Куда-то испарились яркие сочные образы, сравнения, артистичность, особый язык, придававший рассказу вкус, цвет, запах, трепет самой жизни.
Умерли изящество и душевность речи. Умер – во второй раз! – сам герой эссе – звонкий, веселый поэт, чьи стихи были наполнены светом и воздухом. Он умер, раздавленный бесконечными «ибо; следует подчеркнуть; необходимо отметить; из вышеизложенного следует; беспощадная смерть вырвала из наших рядов одного из представителей поэтического стана» и прочими монстрами канцелярского стиля.