Ляман Сархадовна Фламме
Неловкость
Появлялась Тамара Ефимовна, худенькая, очень белокожая женщина. Она сосредоточенно несла перед собой поднос с чаем и печеньями, и в каждом ее движении была забота и тревога: все ли в порядке, хорошо ли ее неугомонному Ламме?
Но Ламме был доволен, Ламме витиевато и изысканно благодарил ее и она так же церемонно отвечала, чуть склонив голову набок. И Славику казалось, что все в этом доме подчинено законам какой-то неведомой пьесы, и она не прискучивает ни исполнителям, ни зрителям.
Однажды старик так воодушевленно рассказывал о каком-то поэте, что Славика осенила идея.
– А, что если вы сами напишете о нем воспоминания?! Правда, Марк Эльдарович! В декабре юбилей со дня его рождения, журнал отметит это непременно. Напишите, это будет, так сказать, материал из первых рук. Одно дело – кто-то другой пишет о нем с ваших слов, а другое дело вы – современник, личный знакомый.Это же здорово!
– Во-первых, не кто-то, а вы, Славушка, – старик перегнулся вдвое и метнул на него быстрый взгляд. Но в позе его не было угодливости, жалкой в пожилых людях; скорее – почтение с легкой хитрецой.
– Вы, вы! –добавил он решительно, и глаза его озорно вспыхнули. – Вы у нас блестящий эссеист, и я буду счастлив, если на моем могильном камне напишут: «Он был другом Мстислава Горчева», а люди будут тихо спрашивать: «Неужели самого Горчева?!» и с уважением озираться на мою пыльную могилу!
– Польщен, – шаркнул ножкой Славик, но, Бога ради, оставим в покое пыльные могилы, и вернемся к журналу. Смотрите, Марк Эльдарович, вы уже расстроили жену, она чуть не плачет.
И, правда, глаза верной подруги Ламме наливались слезами, а выражение лица становилось совсем детским. Она не могла слышать даже шутливых разговоров о смерти. Обожаемый Марик был для нее всем: мужем, ребенком, другом. Единственный их сын умер мальчиком в войну, и больше детей у них не было.
– Сам не знает, что городит, – ворчала женщина, – ему только меня бы дразнить.
– Марк Эльдарович, напишите, а? – уже серьезно просил Славик.– Поверьте, это будет грандиозно с вашим-то талантом. Вы только оформите все на бумаге, а я передам главному редактору. Я ему все уши прожжужал о ваших рассказах. Он будет счастлив опубликовать вас. А я почту за честь лично вручить вам номер журнала. Миленький, пожалуйста!
– Вы уверены?– Лицо Ламме Гудзака приняло непривычное тревожное выражение. – Вы думаете, у меня получится?
Славик искренне удивился.
– А чего тут уметь с вашим мастерством?! Просто перенесите все на бумагу и отдайте мне.
Старик колебался и о чем-то напряженно думал. Потом принял прежний вид и беззаботно махнул рукой.
– Была-не была! Напишу!
Дальше все происходило словно во сне. Покатилась череда каких-то неотложных дел, прошел сентябрь, октябрь, ноябрь перевалил за половину. И только, когда редактор напомнил ему об обещанном материале на декабрь, Славик хлопнул себя по лбу и отправился к Роскиным.
Как не упрашивала его добрейшая Тамара Ефимовна пообедать или хотя бы выпить чаю, как ни бурно радовался сам хозяин, Славик наотрез отказался задержаться. Ноябрьские сумерки наступали быстро, и надо было еще успеть заскочить в несколько мест. Он, не глядя схватил рукопись, свернул ее, и так же свернутой передал редактору.
Редактор обещал дать ответ через три дня. Но будь она неладна – эта дьявольская круговерть дней и дел, когда не помнишь себя от усталости, когда превращаешься в механизм, которому надо выполнить и то, и это, и третье, и ни в коем случае ничего не упустить из виду. И вроде бы везде успеваешь, а потом оказывается, что упустил крохотное мгновение, когда можно было бы не совершить роковой ошибки. Но мгновение упущено, и уже ничего не поправить. Славик напрочь забыл спросить редактора о рукописи, а тот и не заводил разговора.