Lizzy Pustosh
Момент вчерашнего завтра
Я думал над всем; пытался что-то делать, что-то изменить, но мне становилось все тяжелее: временами я не мог вставать с кровати и идти; я больше не умел плакать… Может, я действительно был ничтожен и лишь надумал все это – не знаю. Сложно. Было, и есть. Очень сложно жить. Я не справлялся. И, думаю, не справляюсь сейчас.
Трудно говорить об этом, но, помню, боялся засыпать. Помню, потом и вовсе не мог уснуть, даже если хотелось (очень хотелось). Днем, вроде бы, было еще ничего: днем получалось задремать – часок-другой. Днем и жить было терпимо. Ночью же – нет. По ночам я жить больше не мог: слишком много отчаянья; слишком крепко оно стискивало меня в своих удушающих объятьях. Горло не желало дышать; сердце переставало биться… Я умирал, долго умирал и мучительно. Я многое путал, постоянно ошибался – я не мог себя больше любить: у меня выходило всегда ненавидеть. Это было несложно, но больно. Больно жить, когда твое существование отвратно самому себе… Больно. Очень.
Я пытался заглушить это чувство, но ничего не получалось – я вновь путался и ошибался. Я слишком много ошибался, а это недопустимо…
Я был сильно расстроен. Дома лежали лезвия. На столе стояли ножи. Я часто смотрел на них. Ночью, перед тем, как засыпать, мне виделось, что они скользят по моей белесой коже, впиваясь своими остриями глубоко внутрь; чувствовалось, как медленно, но осторожно – по-мастерски – железо проникает внутрь меня; мнилось, что я беру их и совершаю то, из-за чего перед сном я крепко удерживал руки. Было страшно причинить боль моим близким. Было страшно исчезнуть.
Как оказалось, во мне все еще не померкла душа, и она винила меня даже в этом.
Было сложно.
Мне снилось много ужасов, но удивительная способность забывать не давала им надолго задерживаться в моей голове. Удивительная способность не давала задерживаться там ничему: она стирала все до конца. И кадры жизни, и эмоции. С тех пор я не мог долго помнить важную информацию, с тех пор для меня сложно было отличать реальность ото сна.
Я очень этого боялся. Мне было страшно сойти с ума.
Я и сейчас боюсь. Очень многого. Мне крайне страшно представить, что будет дальше; бескрайне пугает неизвестность; непонятно, где лежат ответы. Но самое главное – я боюсь, что все, что теперь с трудом начинает заново ощущаться мной, окажется вдруг ложью. Очень боюсь, что попаду в ловушку собственных фантазий.
Мне страшно и до боли одиноко.
Я просто хочу любви.
Сумрак рассеивался – воздушное пространство мягко раскутывало из своих двуличных объятий небольшого поясохвоста вида cordylus meculae – неизвестный сбрасывал мрак.
– Да… – едва ли усмехнулся он, рассматривая чешую на своем едва поблескивающем от солнечных лучей теле. – Сколько себя помню, всегда был таким. – Но… что это? – удивился неизвестный. – О, ужас-с, – растянул он, оглядываясь назад. – Однако… – добавил равнодушно, – мы нашли остатки нашей пропажи – уже неплохо.
На том самом месте, где по правилам природы должен был находиться длинный, благородный хвост невеликой ящерицы, сейчас мелькало ровно ничего: только кровавое пятно, поднакрытое свисшими чешуями.
– Отвратно, конечно, – подметил неизвестный, – но и забавно: все исключительно из-за него, ах-ха-х. Даже то, что я здесь… – он хотел напыщенно продолжить свою мысль, но остановился. – Однако где здесь? – озадачено разнеслось по небольшому дубовому кубу, где сидел неизвестный. – Интересно.
Он попытался встать, но обнаруженная рана, как непрошенный гость, заявила о себе в самый неподходящий момент новым потоком алой, быстро струящейся, неостановимой крови. Неизвестный свернулся в клубок: он не знал, чем и как залатать пробоину в его теле.
