Литературно-художественный журнал
Традиции & Авангард. №3 (22) 2024
Лёша окончил естфак педагогического института, намеренно выбрав факультет подальше от неблагодарной литературы. Он должен был бы в какой-нибудь средней школе преподавать ботанику и географию, но к тому времени советская система распределения молодых специалистов приказала долго жить, и устраивался каждый в новой жизни сообразно своим и родительским возможностям. Возможности старших Лещёвых были ограниченны, вот Лёша и прибивался куда попало: разнорабочим на стройку, электромонтёром в горэлектросеть; а затем, так как был физически крепким парнем, стал выбирать профессии нового времени: швейцар в казино, затем в оном же крупье и даже инкассатор в коммерческом банке. Всё это ему не нравилось. Лёша уже всерьёз подумывал завербоваться в армию на контрактной основе… но тут случилось невероятное.
В той же хренодёрской «молодёжке», преобразившейся в соответствии с запросами обновлённого общества в газету звёздных сплетен и местной «желтизны», он прочитал на последней странице среди частных предложений услуг, в основном интимных, набранное самым мелким петитом объявление. Министерство культуры объявляло всероссийский слёт молодых авторов «Будущие писатели страны». Начинающим писателям финансировали пребывание на слёте, включая и дорогу туда-обратно. Ниже сообщался адрес, куда необходимо было прислать рукописи. Он был по старинке почтовым, с индексом, а не электронным, и Лёша, выросший в семье с крепкими традициями, оценил это положительно.
Ему захотелось попытать счастья на слёте. Ведь он до сих пор не изжил из себя мучительно-радостного зуда желания творить. Не раз прямо в рабочее время Лёша испытывал жгучий позыв записать происходящее: на стройке, на трансформаторной подстанции, в казино, в инкассаторском броневичке. Но он душил в себе прекрасные порывы: копёр и фонарные столбы казались малоинтересными для большой прозы. Интриговали банк и броневик, но Лёша не знал, как на записки посмотрит начальство. Казино было совсем интересным. Но, увидев как-то раз его владельца в малиновом смокинге при охвостье бодигардов с недвусмысленно оттопыренными полами бордовых пиджаков, Лёша спинным мозгом почуял: их шаржировать нельзя. Хоть руки и чешутся.
Писатель в Лёше не умер, но лежал в анабиозе. Вместо наркоза ему послужили грубые отказы в признании таланта и популяризации «Крещенских рассказов». Халявный писательский слёт манил и соблазнял Лёшу рискнуть ещё раз. Ему и хотелось, и кололось… Как бы не украли у него «Крещенские рассказы», как бы не издал их кто-то под своим именем!..
Победило позитивное мышление. Лёша послал «Крещенские рассказы» по указанному адресу. Но негативное мышление тоже было услышано. Лёша принял меры предосторожности против плагиаторов: не стал перепечатывать оригинал, а переписал его в новую тетрадку. Почерк у него с десятого класса лучше не стал, и рукопись походила на вавилонскую клинопись. Лёша счёл это достаточным, чтобы рассказы не украли. Потом выяснилось: он сделал всё, чтобы его прозу не прочли, замучившись разбирать каракули. Но состоящий в оргкомитете слёта пожилой критик Рукопашинский, несмотря на Лёшино сопротивление, всё-таки прочитал его труд – и пришёл в эйфорию.
В Хренодёр полетело восхищённое письмо с приглашением на слёт. И Лёша, получив его, отложил заботы трудоустройства до лучших времён и направился на встречу со своим будущим.
Дни слёта пронеслись перед ним пёстрой лентой московских улиц, торжественных залов, амфитеатров скамеек, густо усаженных зрителями, медийных лиц и лавровых венков. Позже, пытаясь вспомнить подробности, Лёша так и обречён был видеть яркую круговерть. Незабываемым оказалось одно: Лёше Лещёву на упрямый лоб надели лавровый венок. «Крещенские рассказы» назвали литературным открытием слёта. Впоследствии перекрестили в «литературное открытие года». А самого Лёшу с подачи Рукопашинского признали не просто способным литератором, а Писателем с большой буквы.
– «Крещенские рассказы» – это глас маленького человечка, на самом деле являющегося Большим Человечищем! – возгласил на закрытии слёта Рукопашинский. Критик и его креатура впервые увидели друг друга на слёте, но сблизились и сдружились за считаные часы.
Вслед за Рукопашинским и главный инициатор слёта, писатель с именем из детской хрестоматии, которого маленький Лёша с упоением читал, одобрил новое имя в прозе. Они с мэтром стояли рядом на трибуне, и тот жал раскрасневшемуся и потному от волнения Лёше руку.
Не отставали от главного слётовца и остальные организаторы. На Лёшины рассказы лился тугой поток елея и мирры. Кое-кто обращал внимание почтеннейшей публики, что дата в тетрадке стоит семилетней давности. Лёша её скопировал не без умысла: думал в случае упрёков отговориться детским возрастом и юным баловством пера, ничего, мол, серьёзного. Но ретро-датировка сыграла обратную роль. «Такие прекрасные рассказы написал, в сущности, мальчик!» – рефреном звучало вокруг автора.
Критик Рукопашинский забыл всю свою осторожность и с той же трибуны, где держал речь в честь закрытия слёта, провозгласил Лёшу первооткрывателем и образцовым представителем нового, революционного направления современной прозы – «реального крестьянизма». Реальный крестьянизм, вещал критик, отличает от деревенской прозы то, что в фокусе внимания прозаика оказываются не только крестьянский труд, крестьянская мудрость, крестьянское добросердечие и прочие пароксизмы идеализма, но и подлинный крестьянский быт и нравы, неприукрашенные крестьянские мысли, непритязательный крестьянский досуг, а также не искажённые приличиями оценки увиденного писателем. Концептуально выражаясь, в данной идейно-художественной парадигме объективация данного конкретного автора как выразителя эстетической категории, унаследованной пост индустриальным обществом от… Тут все уснули, даже Лёша на стульчике на авансцене.
Когда Лёша проснулся, по актовому залу университета – он принял слёт в заключительный день – рыскали ассистенты и побуждали будущих писателей побыстрее пересесть в автобус. Помещение амфитеатром нужно для другого публичного мероприятия, его участники копытами бьют за правыми дверями. Поэтому будущим писателям надо организованно и тихо выйти через левые.
Лёша вышел через правые двери. Он был готов сразиться с кем угодно. Но сражаться не пришлось. В университетском коридоре цивилизованно ждала, пока запустят в зал, толпа улыбчивых типов азиатского вида. При них колготилась дама с цепким взглядом сопровождающего в штатском.
– Вы что?! – взъярилась она на Лёшу. – Вы куда лезете?! Это делегация японских учёных, вы задерживаете начало научной конференции!..
– Отлично! – заявил Лёша. – А я – великий русский писатель. Айм э грейт рашн врайтер! – доходчиво объяснил он японцам и заулыбался.
Его улыбка тут же отразилась в сорока широких синтетических японских улыбках. Самураи расчехлили диковинные «поляроиды» и полезли щёлкаться с великим русским писателем. Лёша с изумлением следил, как аппараты выплёвывают готовые фотокарточки. Одну из них подарили Лёше. На ней японские учёные облепили долговязого Лещёва, как обезьянки – подъёмный кран. Позднее, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, Лёша рассматривал успевший поблекнуть, но не потерявший магической притягательности квадратик фотобумаги и вновь преисполнялся веры в себя.
* * *
«Крещенские рассказы» пришлось-таки набирать на компьютере: ими заинтересовался журнал «Священная хоругвь», в котором работал Рукопашинский, первооткрыватель «реального крестьянизма». Но текст потребовали в печатном виде. Лёша сначала одолжил было у пожилой знакомой пишущую машинку, но, пока он корячился, не попадая по её клавишам крепкими, но неумелыми пальцами, его осенило: экземпляр получится всего один, а что, если ещё какой-то журнал попросит рассказы? А если издательство затребует? А если киностудия «Мосфильм» кино захочет снять?.. Экземпляров должно быть не менее десятка! А лучше – один, который бесконечно можно множить. Поэтому надо набрать текст на компьютере.
Они пока ещё в Хренодёре были диковинкой. Но в том самом банке, где Лёша работал инкассатором, редкая оргтехника, разумеется, водилась. И Лёша записался на приём к директору банка по личному вопросу.
– Так в чём у вас вопрос? – через две недели спросил директор, глядя не на Лёшу, а в декольте секретарши, как раз подававшей ему кофе по-турецки – со стаканом ледяной воды.
– Лавр Петрович, это Алексей Лещёв, он работал у нас инкассатором, – интимно шепнула секретарша на ушко боссу.
– И чего же вы хотите? – безразлично продолжил босс, переводя заинтересованный взгляд из декольте в кофейную чашку. – Восстановиться на работе? Это зря. Кто от нас уходит, обратно не возвращается.
– Какого рожна мне к вам возвращаться? – удивился Лёша. – Я писатель. Великий русский.
– Тогда вам в издательство, а не в банк, – резонно отреагировал кофеман.
– Знаю, – утешил Лёша. – Но в издательство надо рукопись сдавать. Точнее, печатопись. А у меня компьютера и принтера нету. Весь город знает, что эти штуки здесь только у вас есть… вон стоят… – кивнул он себе за спину. – Наберите мне «Крещенские рассказы». И распечатайте. В историю войдёте. Поспособствовали первой публикации основателя жанра «кретинский…», нет, «крестьянский…», «сельский натурализм», короче. Кретинский этот жанр потому, что я вообще к жанрам не отношусь. Это критики придумали, их дело такое – слова всякие, термины, там, сочинять. А я просто пишу хорошую прозу. Отличную просто!
Директор банка аж крякнул от такой наглости, но внезапно заулыбался и велел своей ближайшей подчинённой начать работу с Лёшиными рассказами прямо сейчас. Перенабрать и распечатать. Секретарша удалилась из кабинета с Лёшиной заветной тетрадочкой.
– Слышь, писатель, – заговорщицки сказал директор, подаваясь вперёд, – а давай баш на баш, а? Я – тебе, ты – мне. Ты скажи где надо, чтобы на первой твоей книге напечатали: издано, мол, при содействии инвестиционного банка «Как в сейфе»! А?..
– Там посмотрим, – независимо ответил Лёша, покидая обитель босса.
На следующий день он получил от секретарши пачку листов. Пачка была тощенькая, и это Лёшу неприятно поразило. Он почему-то думал, что главный труд его жизни содержит больше страниц.
Зато он идеально лёг в журнальную книжку.
«Священная хоругвь» был очень даже престижный журнал. Попавшие на его страницы авторы считались надеждой и опорой русской литературы. И Лёша не стал исключением.
О «Крещенских рассказах» стали полемизировать рецензенты. Ну, как полемизировать? Дурного мнения не высказал никто. Разногласия возникали только в поле критических интерпретаций, а равно в подведении под рассказы идейной базы. Рецензии вышли в журналах «Стяг», «Штандарт», «Орифламма» и «Трубадур». Это был воистину звёздный час Лещёва!
«“Крещенские рассказы” – проза ядрёная, как капуста деревенского засола! Сразу видно – наш, родной, отечественный продукт, а не какой-нибудь там заёмный!» – соловьём разливался ура-патриотический «Стяг».
«Обратите внимание, как искренне и горестно Лещёв описывает вырождение русского народа. Он ядовито бичует это положение вещей, оставаясь в рамках приличий, так как сострадает деревенским жителям, обманутым беспросветной российской нищетой и убожеством», – писала глядящая на Запад «Орифламма».
«Написанные на излёте “совка” “Крещенские рассказы” ставят окончательный диагноз советской идеологии – её отрицают простые сельчане, тянущиеся к варварским обрядам вместо набивших оскомину партсобраний, – и без прикрас показывают низкий уровень жизни колхозников. “Крещенские рассказы” – отличный ответ некоторой части нашего общества, мечтающей о реставрации СССР», – утверждал демократически настроенный «Штандарт».
«Искони в русском народе дремала искра Божья, и Алексей Лещёв подметил её неугасимое горение», – сюсюкал в патриархальном «Трубадуре» автор духовных стихов, никогда ранее не писавший рецензий, но не сумевший устоять перед мощью таланта Лещёва.
Все журналы с этими хвалебными словами Лёша бережно собрал в специальную коробку. Туда же отправилось письмо от Хренодёрского союза писателей, который подставился, конечно. Прочитав сперва в «Стяге» рецензию на повесть земляка, вышедшую в «Священной хоругви», а затем и сами «Крещенские рассказы», Хреновский, тот самый топитель юных котят, решил, что пора эдакую знаменитость залучать в местную организацию. В официальном письме на бланке союза Лёше предложили мгновенно, безо всяких рекомендаций принять его в местный СП и просили дать согласие (в котором не сомневались). Ну, Лёша и показал им – в официальном же письменном ответе, – кто здесь прославленный писатель, а кто – местечковые недоумки. Настала очередь членов бегать по строчкам выпученными глазами и тихонько икать от обиды. Ибо нефиг!
* * *
Однако дальше… как бы повзрослевшему Лёше Лещёву ни хотелось дальше видеть сладкие сны, но счастье неуклонно шло на убыль, как погожее лето, и сменялось ранней и затяжной осенью. Наверное, осень для Лещёва наступила, когда ушёл из жизни критик Рукопашинский – и вправду через три месяца после Лёшиного триумфа. Но Лёша осознал, что покойный был солнцем его мира, с большим, ах, слишком большим опозданием…
Побывав на похоронах наставника, Лёша искренне пролил по нему слезу, но того не знал, что вскоре придётся оплакивать собственный феномен. Идя за гробом, Лёша мысленно благодарил Рукопашинского за то, что он помог ему занять должное место в российском литпроцессе. И не ведал, что мес то это под угрозой.
Без Рукопашинского не вышло ничего. Во-первых – издать «Крещенские рассказы» вожделенной отдельной книгой. Когда «Крещенские рассказы» вышли в журнале, казалось бы, издательства должны были за них кинуться в драку. Драк Лёша ждал со спокойной уверенностью, как утро после ночи, как головную боль после похмелья. Но – удивительное дело! – литпроцесс нарушал законы миропорядка.
А ведь Рукопашинский называл издательство и человека, который займётся изданием! И познакомил Лёшу с ним. Но Рукопашинского похоронили, а его знакомого с тех пор Лёша даже в телефоне не мог услышать: тот упорно избегал контакта.
Пришлось Лёше перебирать другие варианты рождения книги.
Ещё на слёте к нему, вспомнилось, подваливала некая дама бальзаковского возраста и заводила речь о том, что их издательство ищет хороших авторов. Однако быстро выяснилось, что издательство ищет денежных авторов, способных и готовых оплатить не только свою причуду зваться писателем, но и безбедное существование небольшого сплочённого коллектива. Лёша, желавший, чтобы всё было ровно наоборот – чтобы ему приносили деньги, а он бы их пересчитывал, – показал даме реальный крестьянский шиш, и та умелась искать других простаков.
Затем вышла критическая статья, оскорбившая Лёшу. Её автор, Бронзовский, стал рассусоливать: существует ли «реальный крестьянизм» или покойный Рукопашинский погорячился? И если оное течение существует, то ведь не в одном же Лещёве выражается! Так каких ещё современных писателей можно причислить к полку «реальных крестьянистов»? Бронзовский набрал таковых с десяток и расставил, собака, их фамилии по алфавиту, отчего Лёша оказался в середине списка!
Лёша хотел было написать Бронзовскому ответ и начал вострить топор войны. От этого почтенного занятия отвлекла его поездка в Москву, на вечер журнала «Священная хоругвь» под девизом «Знакомство читающей публики с открытием года!». Ради такого девиза «открытие» даже само вложилось в билеты до столицы плацкартой.
Всё дублировалось, как дежавю, со слётом: опять взмокший от приятного возбуждения Лёша стоял на сцене, опять ему жали руку персоналии из энциклопедий, опять звучали речи, в которых «открытие года» путалось. Отличие состояло разве что в новых пижонских ботинках с острыми носами, купленных с дальним прицелом на нобелевскую лекцию. Лёша надел ботинки разносить – и проклял всё. Щегольские суженные носы немилосердно давили: сначала – на пальцы, потом и на пятки, к середине процедуры – на коленки, а в её разгаре – вроде бы уже и на сердце. Оттого Лёша выглядел рассеянным, как гению и положено.
Спас фуршет. Лёша занял козырное место во главе стола и первым делом под прикрытием скатерти содрал с себя туфли (показалось, что с кожей). Жить сразу захотелось с удвоенной силой. Вот только элегантно пройтись по залу с бокалом он теперь не мог. И сидел – кум королю – перед тарелкой, полной закусок. А все, кому было угодно побеседовать с «открытием», подходили и общались.
Среди них была и черноглазая вертлявая девица, с первого взгляда показавшаяся совсем соплячкой. Она подсела к Лёше, выставив стул из-за стола таким образом, что загородила «открытие» от толпы, и стала жеманиться и хихикать. Но в хихиканье она грамотно вплела информацию, от которой «открытие» растаяло: девица – литагент, она может помочь с изданием «Крещенских рассказов». Она знает стратегию, надо начинать с премий, и если Лёша будет её слушать…
Круглые чёрные беличьи глазки собеседницы меж тем работали быстро, как сканер. Они, по-видимому, засекли снятые Лёшины ботинки. Внезапно Лёша ощутил на своей стопе в носке горячую ножку, такую же быструю и «подмигивающую», как и глаза. Лицо литагентши так просто льнуло к лицу Лёши. Тут-то он и разглядел морщинки под глазами, поры на коже и призраки седых волосинок среди краски. Литагентша была не так юна и свежа, какой силилась казаться. Лёша сел прямо, ног у – якобы в рассеянности – подвинул и солидно сказал, что готов обсуждать стратегию. Литагент тоже отодвинулась и совершенно спокойно, без кривляния посоветовала подать рукопись на юношескую премию «Взлёт пера», где на фоне молодняка Лёша будет смотреться выигрышно, а у дамы там связи.
Впоследствии выяснилось: этот мнившийся рассветным час оказался для Лёши закатным. На премии «Взлёт пера» «Крещенские рассказы» взяли первое место и энное количество рублей. На эти деньги (да ещё пришлось занимать) Лёша с помощью литагентши выпустил «Крещенские рассказы» долгожданной книгой в дотоле неизвестном ему издательстве «Очи чёрные». Много позже Лёша узнал, что издательство было создано самой литагентшей. В её кармане осел весь Лёшин взнос – это не считая отдельно оплаченных услуг по продвижению книги. Они состояли в распечатанном на принтере листке с адресами столичных книжных магазинов, куда Лёша может обратиться с книгой и где труды берут на комиссию у авторов. Листок Лёша получил вместе с коробами книг. От помощи в деле переговоров с магазинами литагентша устранилась.
Лёша таскал сумку с книгами от магазина к магазину, экономя на метро, и в каждом получал от ворот поворот, потому что заявлял своему сочинению цену завышенную, по мнению зубров книготорговли. «Вы хотите стоить дороже Пелевина!» – прямо сказала ему директриса одного магазина. «Так и должно быть! – не растерялся Лёша. – Кто Пелевин, и кто я!» Дальнейшая полемика не заладилась.
Критик Бронзовский меж тем развивал кампанию против «реального крестьянизма», доказывая, что это направление придумано его покойным коллегой по пьянке, а якобы самый яркий его представитель – некий Лещёв из провинции – не кто иной, как необразованный сельский парень с узким кругозором, умеющий только бесхитростно писать о том, что видит.
Кончилось это всё постыдным возвращением Лёши в Хренодёр на перекладных, из электрички в электричку, зайцем.
Короба книг прибыли спустя две недели в контейнере. Его заказ сожрал все Лёшины сбережения от службы в казино и банке.
Писательство решительно обернулось к Лёше неприглядной стороной. В нём снова бурлило невысказанное чувство, подобное тому, что после купания в полынье осенило его душу ангельским даром. Теперь же чувства имели природу демоническую, разрушительную. Душа просила уже не творчества, а боя. Хотелось рушить и крушить всех тех, кто мешал Лёше реализоваться в качестве единственного великого писателя земли Русской. А таковых с каждым днём всё прибывало. Чтобы справиться с этим зловредным воинством, нужна была былинная силушка Ильи Муромца. А Лёша вынужден был маяться и биться в одиночку.
Ни один журнал больше не собирался печатать «Крещенские рассказы». Говорили: они уже в прошлом, давайте новенькое что-нибудь. Возражений не принимали. В переписку не вступали, как Лёша ни провоцировал их длинными тирадами на спор. «Орифламма» высмеяла «реальный крестьянизм» в целом. «Гады проамериканские!» – написал Лёша в редакцию. Те не ответили, но ему стало легче.
* * *
И вот после десяти лет бесславия Лёша вспоминал, как боролся за своё литературное имя. Борьба его изнурила.
Когда стало понятно, что в книжной торговле ловить нечего – торгаши, одно слово, не об искусстве думают, а о барышах! – и любимые книги осели мёртвым грузом под кроватью, Лёша понял, что у него остался последний шанс: Интернет! Компьютер и Интернет он к тому времени уже освоил.
Выпуск книг по требованию – оформление электронного макета и создание печатных оттисков с него для желающих – всё чаще мелькал в Сети. «Почему нет?» – подумал Лёша.
Книга «Крещенские рассказы» выдержала уже пять сетевых переизданий. Но ни одна книга не была выкуплена и распечатана. Не помогали ни рекламный слоган на обложке: «Читайте лучшего писателя современности, открытие ХХ века!», ни требование Лёши к издателям лучше оформлять его детище. Переписка об оформлении заканчивалась всегда одним и тем же: Лёшу посылали, Лёша посылал, издатели заявляли, что больше никогда с ним не свяжутся и другим закажут. И вроде бы впрямь «заказали». Контор, предлагавших книги по требованию, висела в Сети масса, а договориться ни с одной не получалось.
Лёше ничего другого не оставалось, как самому осваивать сначала дизайн и вёрстку, а затем – веб-дизайн. На это ушла пара лет. Но наконец премудрость он обрёл и применил себе во благо.
Третья интернет-книга «Крещенских рассказов» имела заголовок «Крещенские рассказы. Издание третье. Рукописи не горят» и вместо послесловия – эссе «Издательства-издевательства. Как издательства глумятся над авторами». С именами, фамилиями и названиями сетевых издательств, которые не оценили книгу выдающегося писателя земли Русской.
Вот только ни одна система книгораспространения, тоже электронная, не приняла на реализацию плод долгих мук Лёши… Впрочем, ясно почему: заговор! Рука руку моет! Кругом коррупция, процветают только свои!
Лёше пришлось делать собственный сайт.
Лёша выложил на сайт в разделе «Вот я какой» всю галерею собственных портретов – от малыша в ползунках до «подъёмного крана», облепленного японцами. В разделе «Вот мы какие» доходчиво пересказал историю рода Лещёвых со всеми «перекрёстными» родами, докуда помнил. Помнил, правда, лишь до прадеда Берендея, отца деда Кащея. Берендея пра внук в живых не застал, но из дедовых рассказов воображал себе зримо. Кащей унаследовал от Берендея не только взрывной характер, но и костыль. Тот же, каковым и Лёшу воспитывал.
В разделе «Вот какое моё творчество» продавалась многострадальная книга «Крещенские рассказы. Издание третье. Рукописи не горят». Эпиграфом к разделу служили стихи Лёши: «Не образован ты ни разу. Читай “Крещенские рассказы”!». Увы, и они пропадали втуне.
Литературное дело не кормило. Нелитературные профессии подзабылись и казались несолидными. Может ли великий русский писатель стоять крупье в казино? А быть монтёром?..
Если бы не родительские пенсии да домик в Нахреновке, унаследованный от бобылки Иегудины и ставший основным подспорьем семьи, Лещёвым жрать было бы нечего. Родители с апреля по сентябрь жили в деревне: вспахивали мотоблоком огород, сажали овощи по лунному календарю, пропалывали, снимали урожай, консервировали помидоры-огурцы-синенькие, засыпали в подпол картошку, замахивались даже на разведение кур. Лёша не приезжал в Нахреновку, не впрягался в лямку сельского труженика. Боялся, что приедет – а чудо произойдёт в обратную сторону: он утратит способность писать. Лёша решил, что поездка в Нахреновку будет для него последним средством. Чем-то вроде творческого самоубийства. Если доведут.
Родители, исчерпав все средства воздействия, вроде материнского нытья и отцовской брани, махнули на Лёшу рукой и неплохо проводили время в деревне. Тёплые полгода в жизни Лещёвых царили тишь и благодать. Братья давно жили своими домами, в городской квартире обитал один Лёша, выработавший в себе привычку к аскетичному образу жизни. Он всё лето жарил себе картошку прошлогоднего урожая. Пока водилось в доме постное масло, экономно подливал его на сковородку, а когда масло кончалось, не столько жарил, сколько сушил картошку на сковороде. Без хлеба он давно приучил себя обходиться. Как и без мяса, масла и прочих излишеств нехороших. Даже водки ему было не надо. Лёша пьянел от перечитывания «Крещенских рассказов».
Зимой же родители торчали в небольшой квартирке, нудели и требовали от Лёши невозможного. К счастью, зима в лещёвских широтах проходила довольно быстро. И предки отбывали на дачу, а Лёша оставался со скудным запасом продуктов до зимы, но в блаженном одиночестве.
Писатель перестал бриться и зарос. Снача ла по бороде он был похож на Чехова, затем – на Тургенева, а теперь уже приближался ко Льву Толстому. Зато никто и ничто не мешало ему доводить текст без того совершенной книги до заоблачного идеала. Пусть сейчас они никому не нужны, неинтересны, пусть Лёшу обложили со всех сторон неправедные делатели скверной литературишки, но ведь сказано когда-то: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». Лёша теперь уже ждал только этого «черёда» и к нему готовился. Пусть даже он последует век спустя, но Лёша должен оставить человечеству безупречный текст! Тут ещё в Интернете разрекламировали недавно созданный Минкультом журнал «Прапорец». Лёша нашёл адрес редакции и атаковал её «Крещенскими рассказами» и своей литературной биографией. К его вящей радости, пришёл ответ. «Прапорец» сообщал, что книга написана профессионально, но редакцию не заинтересовала.
Боже, какой заряд энергии «Прапорец» придал писателю!.. Он решил добиться публикации, а для того – хоть наизнанку вывернуться.
Четвёртое издание «Крещенских рассказов» было дерзким экспериментом. Лёша предположил, что рассказы, идущие друг за другом по мере знакомства писателя с Нахреновкой, выглядят скучно, ибо, может, слишком предсказуемо?
Лёша разместил «Крещенские рассказы» в обратном порядке: «Сон не идёт», «Коровник», «В чистое поле», «Гусь», «Богатый дом», «Процессия», «Вкусно», «Жареная картоха», «Лобастый», «Вот как, значит», «Крещенская служба», «Варсонофий», «Спал как убитый», «Выскочив из проруби», «Яйца морозит», «Лёд», «Полынья», «Ждём службы», «Завтра праздник», «Церковь без креста», «Маша и её медведь», «Семья Ботинкиных», «Михал Михалыч», «Васька», «Толик», «Нахреновцы», «Здравствуйте вам!», «Тётя Гудя», «Под кривой крышей», «Деревня на горизонте», «Глухомань», «Автобус», «Дед». Хронология была побеждена, с нею – и прямолинейная логика. Теперь яйца Лёше морозило до того, как он окунался в полынью, кривая крыша тёткиного дома появлялась раньше, чем деревня на горизонте, а дед замахивался грозным костылём прямо в пустоту, но в этой алогичности было некое благородное безумие. Лёша возлагал на него надежды. В предисловии он так и написал: «Долгие годы меня – при всей завершённости “Крещенских рассказов” – смущало в них что-то и я не мог понять что. Теперь понял: ритм книги был снижен строгой последовательностью появления рассказов. Вчитываясь в тексты, я выстроил порядок, при котором рассказы звучат громко и ликующе. Надеюсь, понимающие читатели услышат эту музыку сфер».
Четвёртое самоиздание носило имя «Крещенские рассказы. Самое полное и лучшее издание», и за все эти качества на него была повышена цена.
Каменные сердца современников не растрогала «музыка сфер» от Лёши Лещёва. «Самое полное и лучшее издание» «Крещенских рассказов» осталось так же не востребовано читателями, как и его предшественники. Он послал новую книгу в журналы – в те, что когда-то его славословили. Они брезгливо отмолчались. Журнал «Прапорец» промямлил, что текст может стать и лучше. Лёша снова внял, ведь «Прапорец» был его последней надеждой.
Снова перечитав переставленные задом наперёд «Крещенские рассказы», Лёша сообразил, что в эдаком рачьем ходе тоже мало хорошего, ведь последовательность сохранилась, хоть и обратная. Какая уж тут «музыка сфер», если играть по тем же нотам от хвоста к голове?
Лёша придал «Крещенским рассказам» порядок фантазийный. Один рассказ он брал из начала цикла, второй – из конца, а третий находил где-то посерединке. Так сложилось пятое переиздание: «Дед», «Сон не идёт», «Ждём службы», «Автобус», «Коровник», «Полынья», «Глухомань», «В чистое поле», «Лёд», «Деревня на горизонте», «Гусь», «Завтра праздник», «Под кривой крышей», «Богатый дом», «Яйца морозит», «Тётя Гудя», «Процессия», «Выскочив из проруби», «Здравствуйте вам!», «Вкусно», «Спал как убитый», «Нахреновцы», «Жареная картоха», «Церковь без креста», «Толик», «Лобастый», «Маша и её медведь», «Васька», «Вот как, значит», «Михал Михалыч», «Семья Ботинкиных», «Крещенская служба», «Варсонофий».
Новую версию Лёше самому было читать любопытно, начиная с содержания. Соседствующие названия рассказов давали порой неожиданный эффект (кафкианский, мог бы сказать Лёша, если бы был в курсе, что существовал такой писатель, фиксировавший свой многозначительный бред, почему его фамилия стала нарицательной для всякого абсурда). То, что сон не шёл к только что народившемуся прозаику, мистическим образом перекликалось с дедовыми заветами. Полынья, глухомань и чистое поле выстраивались в супрематический пейзаж. Деревня на горизонте выносила навстречу путнику гуся. В богатом доме Лёше, вопреки всем законам физики, яйца морозило, а выскочив из проруби, он приветствовал всех нахреновцев, жареную картоху и церковь без креста. Замыкала же цепочку преобразований крещенская служба Варсонофия.
Всё это выглядело прекрасно, но… опять что-то царапало чуткую душу Лёши. Он снова, как в отрочестве, не смог заснуть ночью и пережил, хоть и в разбавленном виде, почти забытые ощущения. Опять свербело внутри, щекотало живот и ниже, опять Лёша ворочался на постели и бегал в туалет, опять пылала голова, а издалека словно громыхал бесконечный железнодорожный состав – и внезапно состав наехал прямо на мозг писателя, и от мгновенной вспышки он прозрел.
Старое название «Крещенские рассказы» уже не подходило новой симфонии лещёвской прозы. Растущие числительные не спасали, а делали название всё комичнее. Необходимо было присвоить книге свежий, незамыленный заголовок.