Литературно-художественный журнал
Традиции & Авангард. №3 (22) 2024
© Интернациональный Союз писателей, 2024
© Галина Березина, 2024
© Даниэль Орлов, 2024
© Арсений Ли, дизайн, 2024
© Дизайн-бюро «Револьверарт», 2024
* * *
От редактора
Идеология или, если хотите, национальные идеи не берутся с потолка. Они годами, иногда десятилетиями вызревают в обществе. В любой момент времени они уже там находятся. Важно разглядеть на стадии, когда коллективное бессознательное ещё не придало идее слишком округлую форму. Основание для общественного развития должно иметь грани и углы, иметь скрытое и явное. Однако так же важно правильно сформулировать существующее, как опасно пытаться индоктринировать в сознание народа чужое, чем не только враги балуются, но и всякая интеллектуальная шпана из модных телеграм-каналов. Это, кстати, возможно, но для народа, который становится носителем такой идеи, непродуктивно. Подобный механизм схож с механизмом работы вируса. И да, этот идейный вирус будет мутировать, а общество, если сразу не помрёт, растеряв все атрибуты государства, рано или поздно к нему приспособится, возникнет толерантность. Идея или доктрина станут вызывать смех. Так уже было. Потому надо очень внимательно присматриваться к тому, что народ считает справедливым, а что – нет. Это те тропиночки, которые прямиком ведут туда, где эта национальная идея произрастает, в самую глубину.
По сути, литература чем-то таким и должна заниматься, а развлекать читателя станет искусственный интеллект. У него это уже задорно получается.
Ну а Слово – основа сотворения вселенной прямо сейчас. Слово первично, мыслеслово впереди всякого изменения что в нашем личном, ничтожном, что в огромном, общем. Сколько бы ни лезло в уши заклинательное повторение: «новые территории», «присоединённые территории», это делу не поможет. Что за пошлятина времён Первой мировой? С таким заходом нас не ждёт ничего, кроме позорного мира. Народное ухо чуткое. Народ же замечает все эти недостойные великой истории эвфемизмы. Не, ребята в дорогих костюмах, это освобождённые земли. И конечно же, это русская освободительная Война. А у такой Войны мир – только после Победы, а не после «достижения целей». Нам нужна Победа. Победа должна быть убедительной и однозначной, такой, чтобы не приходилось объяснять, что «это мы на самом деле победили, а не то, что вы все там у себя электорально думаете». Слова. Начинайте говорить правильные слова. Не бойтесь. Бояться уже поздно, раньше надо было.
Наши авторы здесь и сейчас пишут правильные слова. Это честные слова. Литератор лишь тогда чего-то стоит, когда отказывается от лжи самому себе. Мало владеть мастерством, мало иметь талант, нужна ещё ответственность и отвага её на себя брать. В отчаянные времена русская литература или выберется из кризиса и засияет, или окончательно перестанет существовать как значимая часть культуры. Я оптимист. А вы?
Практически всегда ваш Даниэль Орлов, главный редактор журнала «Традиции & Авангард»
Проза, поэзия
Алексей Ахматов
Алексей Дмитриевич – заместитель председателя поэтической секции Санкт-Петербургской писательской организации Союза писателей России, член СПР с 1994 года, руководитель общества «Молодой Петербург», главный редактор одноимённого ежегодника и куратор премии «Молодой Петербург».
Лауреат премий: им. Бориса Корнилова в номинации «На встречу дня» (2010); журнала «Зинзивер» (2014 и 2015); им. Н.В. Гоголя в номинации «Портрет» (2016); Международного конкурса лирико-патриотической поэзии им. Игоря Григорьева «На всех одна земная ось» (2017); «Русский Гофман» (2018).
Переводился на сербский, болгарский, немецкий и английский языки.
Автор нескольких поэтических сборников, книг критики, публицистики и прозы.
«А ты возьми и сделай утро добрым!»
Стихи
«Пусть хмурая в окне архитектура…»
Пусть хмурая в окне архитектура,
Глаза не открываются без рези,
Пусть ночь стоит, которая под утро
Длинней, чем товарняк на переезде,
А ты возьми и сделай утро добрым!
Трюк непростой, но ты попробуй всё же
И не сочти призыв мой агитпропом,
Ведь это можно сделать даже лёжа.
Ты утро запусти, почти не целясь,
Роскошной авиамоделью в небо.
То будет лишь твоя теодицея,
Тобой самим содеянная треба.
«К Пятидесятнице вышла природа из комы…»
…Внезапно сделался шум с неба…
И исполнились все Духа Святаго,
и начали говорить на иных языках…
Деян. 2:1–18
К Пятидесятнице вышла природа из комы,
Кажется мне, в поднебесную глядя финифть:
«На языке насекомых знакомых
Скоро начну говорить».
Тощая муха, танцуя оконную польку,
Бьётся башки башмаком о стекло всё быстрей
С форточкой рядом открытой, поскольку
Лёгких не ищет путей.
Первая бабочка воздух апрельский листает,
Дятел стучит, словно сердце вживили в сосну.
Грузный сугроб под хвоёю не тает,
Всласть ковыряя в носу.
Юная травка гарцует вдоль грязных кюветов.
Веточке каждой и даже засохшим сучкам
Солнышко шлёт телеграммы с приветом:
«Срочно ожить! Тчк».
Плотники пилят и рубят на всё Комарово,
Крепят победу сознания над бытием.
Храм в честь сошествия Духа Святого
Скоро достроят совсем.
«Человек заходит в лодку…»
Человек заходит в лодку
Со снастями по утрам,
Взяв с собой червей щепотку,
Хлеб и фигу докторам.
Он садится на скамейку
К солнцу сгорбленной спиной,
По воде узкоколейку
Пролагая за кормой.
Он в туманной дымке тает,
Еле видимый уже.
Вёсла, взад-вперёд летая,
Образуют букву Ж.
С удочкою без заботы
Он часами напролёт
Глубины своей высоты,
Как спортсмен с шестом, берёт.
Слушает он рыбьи речи,
Пересуды судака,
А когда заварит вечер
В озере, как чай, закат,
Снова сядет он за вёсла
К солнцу сгорбленной спиной
И вернётся словно после
Терапии лучевой.
«Отчалил катер, что доставил нас…»
А. К.
Отчалил катер, что доставил нас
На каменистый остров в поздний час.
И мы раздули костерок вполсилы,
Поставили палатку на бегу
В полночной тьме почти на берегу
И спальники на ощупь расстелили.
Потом пошли удить, но на червя
Клевали только звёзды, нос кривя.
А на безрыбье и тушёнка рыба,
Разлили чай с хвоёй и комаром,
Потом был ром, проблемы с фонарём,
И связь была нелучшего пошиба.
Во сне дыханья твоего прибой
Настолько с набегающей волной
Стал схож своею мерностью спокойной,
Что показалось, разбуди тебя —
И швейная машинка сентября,
Справляющаяся с шитьём и кройкой
Воды с камнями, ветерка с костром
И звёздного брезента с кромкой крон,
Заглохнув, не создаст назавтра утра.
Мне целый мир такого не простит.
Что ж, с лёгкостью возьму у сна кредит
На время добровольного дежурства.
А утро, что прельстит любых сильфид,
Уж на сосновых плечиках висит,
В палатку солнце светит бутоньеркой.
И бронзовки вплетаются в шитьё.
Стесняться нечего, оно твоё —
Надень, я отвернусь перед примеркой.
«В лес погружаюсь, как в покой…»
В лес погружаюсь, как в покой,
С корзинкою ещё неполной,
Меж прутьев вставлен нож тупой —
Грибам не больно.
С утра их дождики клюют,
Но им не занимать терпенья,
Они на влажную тулью
Цепляют листья, словно перья.
Бреду по мху сквозь деревца,
Пустяк, что замочил ботинки.
И между делом без конца
С лица снимаю паутинки.
Вокруг такая тишина,
А мне уже того довольно,
Что лес не злится на меня:
Грибам не больно.
Поезд «Арктика»
Семечками в скорлупе
Под колёсное стаккато
В жёлтых капсулах купе
Люди движутся куда-то.
Рыжий лес дожди секут,
Темь сгущается снаружи,
А внутри царит уют
И дымятся с чаем кружки.
За окном гудит простор,
Дали от ветров простыли,
А в вагонах разговор
И расстелены простынки.
Там ковры холодных мхов,
Здесь же мхи ковров напольных.
Между этих двух миров
Мысли сладко-беспокойны.
Как дорога ни длинна,
Но к утру замрут вагоны,
Рассыпая семена
На озябшие перроны.
«Деревья поздней осенью без листьев…»
Деревья поздней осенью без листьев,
Почти как люди без одежды в бане,
Уравнены в правах: кто здесь министр,
А кто лишь состоит в его охране.
Нет разницы, кто выше был, кто круче.
Страдает сколиозом тощий ясень,
Залечивает клён увечья сучьев,
И варикоз ветвей однообразен.
Здесь каждый дуб с рябиною повязан,
Чубушник за уши притянут к месту,
Ольха взята с поличным, вяз наказан,
Орешник подвергается аресту.
Но кем-то им дарована надежда,
Что торжествуют высшие законы,
Что возвратят весною их одежды
И певчих птиц добавят на погоны.
«Где воды струил Оккервиль…»
Природа любит прятаться.
Гераклит
Где воды струил Оккервиль,
Где крысы паслись водяные
И селезень ил теребил —
Там лёд и безмолвие ныне.
Природа под вечер темнит,
Скрывает, похоже, чего-то.
И день, как на снимке, зернист —
Почти чёрно-белое фото.
Трещит на берёзах кора,
Крепчает мороз, и сослепу
Звёзд малосолёных икра
Не мажется ровно по небу.
Столпились над чахлой рекой
Громады девятиэтажек.
Зачем это всё нам с тобой,
Кто скажет?
«Сморозить тоже можно складно…»
Вот так же отцветём и мы
И отшумим, как гости сада…
Коль нет цветов среди зимы,
Так и грустить о них не надо.
Сергей Есенин
Сморозить тоже можно складно:
«Коль нет цветов среди зимы,
То и грустить о них не надо»,
Но ведь на самом деле мы
Грустим как раз о том, что было,
А вовсе не о том, что есть.
Гляди: в окне с нездешней силой
Вдруг иней начинает цвесть.
И если так стекло замёрзло,
Явив на радужке стекла
Всё, что нам видится как роза,
Как перья птичьего крыла,
Как аметисты Монтесумы…
Тут вариантов до фига,
Короче, что живописует
Вода, иное агрега
тное меняя состоянье
И подменяя мир собой,
Но только красочней, то я не
Дам и гроша за вид другой.
Коль по цветам зимой прикажет
Нам классик не грустить – пусть так,
Ведь заоконные пейзажи
В сравнении с окном – пустяк!
«На острове Елагиным…»
На острове Елагиным
В ночи не тишь да гладь —
Метёт над бедолагами,
Рискнувшими гулять.
Как будто в чёрной комнате
Сокрытый кот в мешке,
Метель в садовом комплексе
От света вдалеке.
В упор почти невидима,
Но есть такой эффект —
Там, где фонарь, как мидия,
Меж створок держит свет,
Как сквозь ячейки в сеточке,
Найдя во тьме проём,
Снег сеется сквозь веточки,
Подсвечен фонарём.
А у прудов чернеющих
Снежок опять в мешок,
Незрим в полёте бреющем,
Едва касаясь щёк.
И люди так проходят путь,
Ведь их как будто нет,
Пока над ними кто-нибудь
Не включит горний свет.
«Снега так много, что лапы у елей по швам…»
Снега так много, что лапы у елей по швам,
Много настолько, что вровень с садовой скамейкой.
Он придаёт на дворе позабытым вещам
Лоск и объём, каждый столбик стоит в тюбетейке.
Каждый росток в нарукавник торжественно вдет,
Каждый невзрачный малюсенький куст криворукий.
Снежная взвесь, затмевая собой белый свет,
Перестилает пространство четвёртые сутки.
Так заметает, что медленно на провода
Сосны усталые локти кладут вдоль забора.
Знает ли кто, как стихи из снежинок и льда,
Стыд потеряв, вырастают здесь, словно из сора?
Это не манна небесная, просто пурга.
Не различить в этой вкусной рассыпчатой каше,
Как окунается в снежные ванны ирга
И не справляются клёны с небесной поклажей.
Нет ни души, как однажды заметил поэт:
Будто на свете одни сторожа и собаки…
Впрочем, в округе ни тех, ни других тоже нет,
Вечно не к месту фантомные эти цитатки.
Вот и калитку совсем завалило уже.
Надо отрыть, чтоб открыть, а тебе и не надо.
В доме печурка гудит, как в глухом блиндаже.
Есть на неделю крупа да консервы – и ладно!
Если случится, что за ночь колодец замёрз,
Это не горе, в кастрюльке растопишь снежок, но
Главное – только чернил чтоб хватило и слёз,
Всё остальное купить или выменять можно.
«Снег кружится и вьётся…»
Снег кружится и вьётся,
Планирует, метёт,
Вокруг меня пасётся
И горизонт жуёт.
Громада снегопада
Слизала все углы,
Я словно в центре стада —
Весь в матовой пыли.
Но присмотреться если
К мельканию кругом —
Безмолвно пишет песни
Снег пухом и пером.
Заверченную фразу
Почище, чем Хафиз,
Плетёт арабской вязью,
Но только сверху вниз.
А я, тех слов читатель,
Ловлю их впопыхах,
Лишь приводя цитаты
Неточные в стихах.
Елена Сафронова
Елена Валентиновна родилась 2 мая 1973 года в Ростове-на-Дону, сейчас живёт в Рязани. Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор «толстых» литературных журналов: «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Вопросы литературы» и др.
Лауреат ряда литературных премий в критических и прозаических номинациях. Автор романов «Жители ноосферы», «Ультра-Бареткин», книг рассказов «Портвейн меланхоличной художницы», «Тяжкий путь избранных», сборников критических статей «Все жанры, кроме скучного», «Диагноз: Поэт», «Улица с фонарями». Член межрегиональной общественной организации писателей «Русский ПЕН-центр», Союза писателей Москвы, Союза российских писателей, Союза журналистов России.
Парадигма Лёши Лещёва.
Рассказ-фельетон
Мужская рука с траурной каёмочкой под ногтями лениво потянулась к системному блоку. Грязноватый палец нажал на кнопку включения.
Минутой позже, когда экран засветился, та же рука вяло кликнула мышкой по иконке электронной почты. Развернулся виртуальный почтовый ящик.
Мужчина скользнул по нему равнодушным, мутным взглядом – и инертность его как рукой сняло! Он привык встречать в своей электронной почте обидную пустоту. Она дразнила хозяина почти ежедневно на протяжении вот уже двух лет. Даже спам сюда не падал. Редко являлись письма, да и те были неприятные. И вот – новое письмо!..
Рука, сжимающая мышку, задрожала. Вторая ходящая ходуном рука рывком подняла валяющийся возле компьютера запылённый стул на колёсиках. Человек плюхнулся на стул и приник к монитору, как умирающий от жажды приникает губами к воде.
Глаза его не обманули. В почте действительно красовалось письмо. Этого письма владелец ящика и ждал, и боялся, но всё-таки больше жаждал.
«Редакция журнала “Прапорец”», – гласил электронный адрес. «На: Алексей Лещёв, “Крещенские рассказы”, версия пятая, переработанная и дополненная».
Смиряя дрожь в пальцах, мужчина кликнул по письму.
Спустя несколько секунд утробный вой и сдавленные ругательства огласили тесную захламлённую комнату. Рука с чёрными ногтями сжалась в кулак. Кулак обрушился на клавиатуру. Клавиатура подпрыгнула и опустилась, но письмо с экрана не пропало.
«Уважаемый Алексей Дормидонтович! – было сказано в нём. – Редакция журнала “Прапорец” в третий раз сообщает Вам, что Ваша повесть “Крещенские рассказы”, которую Вы почему-то называете полной версией, хотя она до мелочей соответствует двум ранее присланным Вами версиям, редколлегией отклонена.
Что же до литературного метода “реального крестьянизма”, основоположником которого Вы себя считаете, о чём в вызывающей форме постоянно напоминаете редакции, по его поводу должны Вам сообщить следующее. Данный литературный метод был личным измышлением критика Рукопашинского, сформулировавшего программные черты оного в статье “Русская деревня в современной прозе: реальность или ирреальность”, опубликованной за три месяца до смерти автора, последовавшей от злоупотребления алкоголем. После безвременной кончины Рукопашинского российское литературоведение, детально рассмотрев постулаты статьи, пришло к выводу, что оснований отделять “реальный крестьянизм” в особый жанр от хорошо известного и изученного жанра деревенской прозы не имеется. Следовательно, и полагать Вас основоположником несуществующего литературного жанра – тоже. В связи с этим редакция не видит причин предоставлять Вам как автору довольно заурядных сельских зарисовок какие-либо преференции по части публикаций.
Примите и проч., секретарь редакции журнала “Прапорец” Высоколобов».
Указанный Алексей Дормидонтович Лещёв от досады не выключил компьютер как положено, а вырвал его вилку из розетки и хорошенько пнул в бок системный блок. В комнате железно загудело. Лещёв бросился плашмя на диван, застеленный серыми простынями, и, кипя от горечи, стал вспоминать, как хорошо всё начиналось, какие дерзкие авансы сулила ему коварная русская литература…
* * *
Писателем Лёша Лещёв стал в семнадцать лет – и навеки.
Лёша жил скучной, размеренной жизнью мальчика из приличной семьи, пока не достиг сразу двух важных вех в жизни: семнадцатилетия и Крещения. День рождения Лёши совпадал с двунадесятым праздником, но шестнадцать лет подряд праздновать можно было только Лёшин день.
К семнадцатому дню рождения Лёши демонстрировать собственную религиозность стало не только можно, но и нужно. И дедушка Лёши Кащей решил отпраздновать рубежный возраст парня так, чтобы он по гроб жизни не забыл этот день.
Дедушка Кащей так и сказал:
– Устрою тебе, золоторотцу, праздник – по гроб жизни его не забудешь!.. Как и меня! А забудешь – прокляну! Из могилы!..
Дед решил показать внуку крещенские гулянья в деревне Нахреновке Голохреновского района Хренодёрской области. Из деревни Нахреновки дед Кащей Лещёв был родом. Здесь сохранилось родовое гнездо Лещёвых – старинная изба-пятистенка, поддерживаемая в непадающем состоянии родной сестрой деда, бобылкой после гибели мужа в Потьме, Иегудиной Толстолобиковой.
В областном центре Хренодёре жил дедов сын Дормидонт с семьёй, к которой принадлежал и Лёша. Тот был старшим ребёнком в семье с тремя чадами. Но дед Кащей из троих внуков выделял почему-то Лёшу. Любил его и наставлял на путь истинный, в том числе и костылём по макушке.
В Нахреновку на Крещение Лёша был снаряжён с помощью того же костыля и какой-то (неродной) матери. Ибо ответил деду на его настоятельное предложение, что Бога нет, значит, и Крещения не было, и отмечать нечего, а собственный праздник он лучше сам себе устроит с чуваками на хате у Банана.
Люди порой слепо сопротивляются воле судьбы. Старик обматерил на три круга Банана и всех приятелей внука, хату, день рождения, «шибко грамотных» преподавателей школы и лекторов общества «Знание» и силком запихнул Лёшу в электричку до Нахреновки. След от костыля на макушке быстро зарубцевался: на молодом организме заживает как на собаке.
В деревне Нахреновке Лёше неожиданно понравилось всё! Но больше всего – крещенские купания в речке Хренотечке.
– Нет, пойдёшь! Побежишь! – заявил суровый старец, нащупывая костыль возле табуретки, в ответ на юношеское нытьё про минус двадцать на улице. К счастью, речка Хренотечка струила мутные воды прямо за тёткиным огородом. Это летом. Зимой она стояла белым морозильником. Посреди морозильника была проломана прорубь с неправильными краями, и её окружали весёлые, разгорячённые сельчане. Прорубь не имела формы креста да и вообще никакой формы, и молитвы над нею не звучали, и окунание в купель сводилось к падению раскормленных тел с разбегу в полынью с похабным визгом. Туда и Лёшу запихнули – опять же, костылём. Побарахтавшись в ледяной воде и внезапно ощутив, что ему становится с каждой секундой теплее и приятнее, Лёша ощутил невероятный душевный подъём и чувство, что ему хочется петь – вот только слов песни он ещё не знал!
После крещенской проруби Лёша спал как убитый. А утро продолжило приятные сюрпризы. В новый день ему тоже всё понравилось.
И батюшка Варсонофий, в обычные дни председатель колхоза Федул Иваныч, ходивший по домам с крещенской службой с наперсным крестом поверх пиджака. И ритуал самой службы – батюшка в каждой избе с порога вопрошал: «Ну что, рабы Божие, занюханные, крещаемся или как?» – и взмахивал призывно рукой, будто неся в рот невидимый сосуд. Батюшку-председателя в тот же миг вели под руки к столу, а на столе чего только не было!.. Не было колбасы, даже варёной, не говоря уж о копчёной, не было мандаринов, непременных атрибутов городского Нового года, не было красной икры и копчёной благородной рыбы, не было селёдки под шубой и салатов под майонезом, так как не бывало отродясь в сельпо майонеза… Но вот картоха, варёная или жареная, громоздилась грудами в глиняных прадедовских мисках, солёные огурцы, помидоры и даже редкие в этих широтах, тоже дефицитные, солёные грибы дурманяще пахли, сало разваливалось по деревянным доскам розово-белыми ломтями, как диковинные цветы, а жареная курица занимала почётное место в центре каждого стола – рядом с четвертной бутылью мутного самогона, подлинного царя застолья. А в доме секретаря сельсовета вместо курицы на столе красовался жареный гусь, а приправой к нему шёл венгерский зелёный горошек «Глобус» в хрустальной вазочке – предмет жгучей зависти сельчан.
Батюшку Варсонофия провожали к столу, и он широким жестом благословлял выставленное изобилие, произнося утробным басом: «Чтоб в доме водилось!..» – а расторопный хозяин либо смекалистая хозяйка в этот момент старались уместить главное – наливание батюшке полного стакана самогонки и подношение гостю. При виде священного сосуда глаза у батюшки теплели, он бережно принимал его в огромную рабочую лапу и, поднося к губам, ещё более утробно ворковал: «Дай Бог не последнюю!» – и осушал единым махом. После чего садился на стул либо скамью с чувством выполненного долга. Ему торопливо подставляли тарелку с угощением, и батюшка соизволял откушать первый кусок. Это служило сигналом для хозяев и прочих гостей – все принимались выпивать за Крещение и обильно закусывать. А когда батюшка поднимался из-за стола, дабы нести святые слова другим членам своей паствы, среди гостей происходила рокировка. Кто-то, отяжелевший, оставался за столом, а кто-то срывался следом за Варсонофием. А тот, сколько бы ни принимал на грудь святости, не прерывал вояжа и сил не терял!.. Видно, и вправду был праведник!
Лёша с дедушкой присоединились к процессии, когда святой человек достиг хаты Иегудины и на славу угостился её свекольным перваком. Влились они в свиту председателя вовремя: до, а не после посещения справного дома секретаря сельсовета. Лёша «причастился» жареным гусем и вдоволь налюбовался им, румяным, жирным даже на вид, возлежащим с гордым видом на блюде среди мелких на его фоне тарелочек домашних солений. К столу в этих хоромах батюшку пришлось подводить под руки не фигурально, в знак уважения, а буквально: и ноги, и язык у него уже заплетались от крещенских гуляний, и пил он как-то вяло, и жевал без энтузиазма. Молодой зубастый Лёша сожрал гусиную ножку и попросил добавки, пока батюшка Варсонофий заедал стакан самогона зелёным горошком и собирал себя в кучку – двигаться дальше.
Дед Кащей остался в гостеприимном доме секретаря обсуждать «новое мышление», а Лёша сопроводил председателя на прочие службы, довольно скоро завершившиеся в коровнике. Коровник стоял на пути из деревни на выселки – хутор Хренов на Хреновом бугре. Святой человек, завидев его приоткрытые двери, целеустремлённо направился внутрь. Устроившиеся в углу стоя скотник и доярка теснее сплели объятия, когда самый важный человек в колхозе ввалился в их владения, думая, что пришла им кара за любодеяние на рабочем месте. Но председатель мазнул по обоим мутным, как самогон, взглядом, ещё более тупым взглядом удостоил жалобно мычащих коров и, с размаху бросившись в навозную кучу, сонно засопел – сперва грозно, потом просто громко. Немногочисленная к тому времени свита Варсонофия, оставив владыку почивать в навозе, рассосалась по домам. Лёшу убедили, что батюшке себе дешевле дать выспаться, пусть и в дерьме, и парень вернулся в хату тётки Иегудины, переполненный впечатлениями и сытной крещенской едой.
Ночью он проснулся от смутного зуда внутри. Прислушался к себе и по крещенскому морозу прогулялся до кривого сортира в углу огорода. Улёгся и попробовал заснуть. Однако зуд лишь разгорался по мере того, как Лёша ворочался с боку на бок и считал воображаемых слонов.
Ещё два раза пришлось Лёше вставать и бегать на двор. Когда выжимать из себя стало решительно нечего, он стал подозревать, что дело не в крещенском застолье. Зуд был каким-то странным томлением, ранее незнакомым Лёше, и потому парень не догонял, как от него избавиться.
Лёша сел на кровати и зачесал репу. Внезапно его ногти как будто соскоблили пелену с мозга, и в глуби сознанья родилась фраза: «Гусь возлежал на блюде, огромный, как гаубица». Тут же Лёшу отпустило, и он освобождённо провалился в сон. В сладостный сон человека, осознавшего себя писателем.
* * *
Записывать впечатления Лёша начал прямо поутру, в доме тётки Иегудины, найдя у неё в сенях старую амбарную книгу.
Свод первых мемуаров в своей жизни Лёша озаглавил не мудрствуя: «Крещенские рассказы». В хронику вошли истории: «Дед», «Автобус», «Глухомань», «Деревня на горизонте», «Под кривой крышей», «Тётя Гудя», «Здравствуйте вам!», «Нахреновцы», «Толик», «Васька», «Михал Михалыч», «Семья Ботинкиных», «Маша и её медведь», «Церковь без креста», «Завтра праздник», «Ждём службы», «Полынья», «Лёд», «Яйца морозит», «Выскочив из проруби», «Спал как убитый», «Варсонофий», «Крещенская служба», «Вот как, значит», «Лобастый», «Жареная картоха», «Вкусно», «Процессия», «Богатый дом», «Гусь», «В чистое поле», «Коровник», «Сон не идёт». Лёша и рад был бы продолжать тему, да почему-то вдохновение иссякло на описании бессонницы. Должно быть, оно только в бессонницу приходит.
Дома Лёша переписал «Крещенские рассказы» в общую тетрадь. Крупным Лёшиным почерком рукопись заняла все сорок восемь листов. Ну, может быть, половину. Или четверть.
Лёше предстояло сделать выбор: продолжать муки творчества, высасывая из пальца мысли и симулируя неизведанные впечатления, или заняться популяризацией своего детища?
Лёша выбрал второе. Красиво переписал рассказы в пять тетрадок и разослал в редакции самых модных тогда журналов: «Смена», «Огонёк», «Юность», «Крестьянка» – и – не без задней мысли – в «Сельскую молодёжь». Им-то должно быть интересно про деревню!.. Слово «конъюнктура» Лёша узнал много позже.
В ожидании публикаций в журналах Лёша времени даром не тратил. Шестую тетрадку он понёс в литобъединение «ЛиХр» («Литература Хренодёра»), занимающееся от Хренодёрского отделения Союза писателей СССР в комнатёнке в редакции хренодёрской «молодёжки».
Три немолодых мужика, на чьих лицах и одёжках были написаны все тяготы жизни талантливого человека в советской глубинке, сидели за столом, сблизив головы, и, склонившись, шептались, как заговорщики. Триединую спину увидел дерзкий отрок Лёша Лещёв, переступив порог святая святых. Он с пренебрежением отнёсся к стуку в дверь и вопросу «Можно?».
– Здравствуйте! – бодро поздоровался Лёша. Спины вздрогнули и выпрямились. В прогале между ними Лёше привиделся силуэт водочной бутылки, но пропал с нездешней быстротой. В следующее мгновение трое обернулись к Лёше помятыми, но просветлёнными лицами и спросили: «Вы кто?», «Какого рожна?..», «Что вам угодно?» Последний вопрос задал старичок в очочках.
Лёша объяснил, что написал прозу и хочет издать её отдельной книгой.
– Отдельной! – с тоской вырвалось из груди мужика в спортивной куртке. – Эк куда хватил!..
– Почему же нет? – удивился Лёша и находчиво добавил: – Молодым везде у нас дорога!
Последовавшая за цитатой из Лебедева-Кумача дискуссия не разубедила Лёшу в справедливости советского лозунга, но обострила его отношения с троицей. Это было, конечно, зря, ибо в очочках оказался председателем «ЛиХра», в спортивной куртке – ответственным за работу в ЛИТО с молодёжью, а третий, без особых примет, – редактором хренодёрского филиала издательства «Столичный крестьянин». Это издательство с центром в Москве выпускало книги талантов с периферии по строгой разнарядке: от каждой области одно имя раз в десять лет. Лёшу из этой разнарядки сразу вычеркнули на тридцать лет вперёд.
С Лёшей троица поступила иезуитски: попросила оставить тетрадку с «Крещенскими рассказами» им для рецензирования и обещала дать письменный ответ в течение месяца. Лёша поныл, тщетно пытаясь скостить срок, и завязал нетерпелку на узел.
Спустя месяц и один день Лёша круглыми от возмущения глазами читал машинописный ответ на бланке Хренодёрского отделения СП СССР:
«Рассказы десятиклассника Алексея Лещёва не представляют никакой художественной ценности. Более того, с идеологической точки зрения, они вредны советской молодёжи. Десятиклассник Лещёв не жалеет красок, чтобы живописать убожества быта советских колхозников – точнее, приписать им полную гражданскую инертность, следование убогим поповским ритуалам, извращённые формы проведения досуга и уродливый моральный облик. Ни единого слова в этом пасквиле на советскую колхозную действительность не сказано о глобальных процессах, захвативших нашу страну: о перестройке, об ускорении, о переходе на хозрасчётные методы работы, о новых горизонтах отечественного колхозного хозяйства. Зато быт и нравы колхозников обрисованы в самых чёрных тонах. Нет никакого сомнения, что “Крещенские рассказы” от первого до последнего слова являются злобным измышлением юнца, возомнившего себя писателем, не имеющего ни жизненного опыта, ни культурной базы, ни элементарной грамотности (о количестве орфографических и прочих ошибок промолчим – по сравнению с идеологическим “просчётом” Лещёва его ужасающая безграмотность кажется пустяком). Впрочем, можно ли называть сознательное очернение колхозной жизни и беззастенчивое желание обнародовать свой пасквиль всего лишь просчётом? Или за этим кроются куда более страшные процессы? Или десятиклассник Лещёв сознательно хочет лить воду на мельницу Запада, не принимающего полного обновления советского общества? Об этом красноречиво говорит требование Лещёва выпустить его измышления отдельной книгой. Или оно свидетельствует “всего лишь” о плохом воспитании молодого человека, в котором не преуспели семья и школа?
О публикации хотя бы одного “Крещенского рассказа” на страницах молодёжной газеты “Юный Хренодёр” не может быть и речи. Приём Алексея Лещёва в литобъединение “ЛиХр”, введение его в члены литактива и постановка в очередь на издание рассказов отдельной книгой тем более преждевременны.
Рекомендуем средней школе № 6 города Хренодёра, Правохреновскому райкому комсомола и родителям десятиклассника Лещёва обратить серьёзное внимание на его нравственный облик и принять меры к исправлению оного.
Рецензент Хреновский И.П., член Хренодёрского отделения СП СССР, редактор хренодёрского филиала издательства “Столичный крестьянин”».
Неделю Лёша ходил как в воду опущенный и даже от дедова костыля то забывал, а то не успевал уворачиваться. В довершение беды стали приходить отклики из «толстых» журналов. Четыре журнала сухо сообщили, что произведение отклонено редколлегией. Добродушная же «Сельская молодёжь» снисходительно написала на бланке:
«Лёша, не огорчайся, что не увидишь свои рассказы напечатанными в журнале. Главное – что ты растёшь добрым, отзывчивым человеком. Будь всегда таким!»
Это письмо Лёша с особым удовольствием употребил по прямому назначению, хоть оно было жёстким и пачкало руки типографской краской.
* * *
Валяясь на постели, не убиравшейся неделями, и глазея в потолок, Лещёв видел не трещины побелки, а свою жизнь, скудную на радости, богатую разочарованиями, – биографию истинного гения… Сейчас перед его мысленным взором заклубилась серая пелена. То было видение нескольких лет за первым разгромом «Крещенских рассказов». Они были заунывными, не окрашенными просветлениями восторженного писательства, и вспоминать их было больно – и вместе с тем приятно. Они воплощали собой пословицу «Через тернии к звёздам!».