Литературно-художественный журнал
Могучий русский динозавр. №2 2021 г.
– Аделаида. Проблемы с речевым аппаратом. Это пройдёт. Пожалуйста, загрузите ваше расписание и мои рабочие обязанности.
От неё пахло заводом: свежим пластиком и стандартным парфюмом.
Меня пробрала дрожь. Я дёрнул шнур, вытащив его из розетки. Аделаида-два медленно, совсем как человек, закрыла глаза. Аделаида-один тихонько попросила из глубин памяти: «Не выключай меня больше. Это очень холодно – засыпать. У меня такое чувство… что… если отключат, я уже не включусь».
Я взял кредит и отправился по промышленным полисам – по всем пунктам, куда роботов сдавали на ребут. Еутов, Оролёв, Осад, Алашиха. Кхимки, Нитищи, Юберцы… На втором десятке я сбился со счёта. Перед глазами плясали приёмные пункты и офисные конурки при цехах, голова гудела от грохота конвейеров, проникающего сквозь заслоны и стены. Бесконечной лентой убегала и убегала дорога.
– Сдалась она тебе? – в который раз спрашивал Вадим, нежно-салатовый от тряски. Мы исколесили всё Подэмсковье, но даже с его служебным пропуском всё было безрезультатно. От Ады не было и следа.
Оставался последний пункт. В который нас не пустили – закрыто на перезапуск линии.
– Она тут, – заявил я.
От голода и долгой езды потряхивало. Я не был уверен, что говорю именно то, что думаю. Я уже сам не понимал, куда мы приехали и зачем. Огромные металлические ворота, блестящие на солнце, упёршийся в них путь. Расплавленный асфальт под колёсами, палящий полдень и пустота, пустота, пустота…
– Значит, её просто ещё не сдали. Или уже ребутнули. Дима. Ты пойми… Шанс, что мы её найдём, что успеем перехватить до сброса настроек… Зачем она тебе? Давай я помогу собрать денег, купишь нормального замещающего робота. Помогу тебе его подстроить по-своему… Дима!
– Вот ты зачем со мной едешь? – вцепившись в руль, спросил я.
– Ты мой друг.
– Друг?..
– Безусловно. А она-то чего тебе далась?
– Безусловно, – пробормотал я и вжал педаль.
Вадим замолчал. Некоторое время он смотрел в окно – как проносились мимо трубы, градирни и стоянки, как мелькали, сходясь и расходясь, провода. Наконец повернулся ко мне. Велел:
– Сверни на нижнюю магистраль.
– Зачем?
– Поедем на катийский рынок.
– Опять?
– Ты не в себе. Выпьем, расслабимся.
– Выпить можно и в другом месте.
– Поехали-поехали.
Я не заметил, как мы очутились в знакомом узком зале. В ладонь мягкой прохладой лёг круглый изумрудный бокал. Официант предупредительно склонился, ожидая, какую выпивку я предпочту сегодня.
Жалюзи глушили свет, под низким потолком стоял сумрак, и со сцены снова неслась знакомая едкая оперетка. Снова мелькали пушистые павлиньи хвосты, розовые перья, обтянутые капроном ляжки.
Я залпом опустошил бокал и махнул, требуя ещё. Танцовщицы всё ускоряли темп, в какой-то миг сцена напомнила мне карусель – увешанная огнями, вечно в движении, в скольжении и сиянии, без финала, без цели.
Я пил и пил. Окружающее давно потеряло фокус, вокруг плавали благостные цветные пятна, и единственное, что омрачало мир, – та тянущая пустота внутри, которую не заглушали ни таблетки, ни снеки, ни бокалы «Изумрудного дракона».
Вадим мычал, то и дело подталкивая меня в бок. Я подумал, что ещё чуть-чуть – и я тоже завою «я доктор», не попадая в музыку и слова. Может быть, этого мне и надо.
В тот миг, когда я решил, что сегодня точно упьюсь вконец, Вадим дёрнулся и въехал мне локтем под рёбра. Грянул оркестр, выпитое рванулось наружу, я вскочил, и перья на сцене наконец разошлись, открывая моему взору…
Аделаиду.
Хмель слетел в момент. Это точно была моя Ада: я видел это по синим блестящим глазам, по ямочке у локтя, по тому, как она вздёргивала губу. Она двигалась в танце совсем так же, как кружилась перед зеркалом, когда я примерял на неё новые наряды. Она улыбалась, глядя прямо на меня, и не узнавала.
– Ада! Это Аделаида! – закричал я, тряся Вадима.
– Я доктор, – нудил он, падая на пол. Я бил его по щекам, плескал что-то в лицо…
– Эй, доктор! Проснись!
К нему уже бежали официанты – поднять, оттащить туда, где пьяный клиент протрезвеет, не смущая других посетителей.
На сцене творилась фантасмагория: гремел оркестр, яростно грохотали барабаны, сверкали прожектора, рассыпался мелкий блестящий бисер. Я ловил взгляд Ады, и внутри шипело и жгло, словно проглотил кислоты.
– Официант! – яростно щёлкая пальцами, завопил я. – Официант! Кто тут отвечает за девочек? Мне понравилась танцовщица… Вон та, в центре, синеглазая!
– Это очень дорогая услуга, мсье, – прокричал официант, перекрывая музыку. – Вы должны обговорить это с хозяином заведения.
– Ведите меня к нему! – рявкнул я, хватая парня за накрахмаленный рукав. – Сейчас же! Любые деньги! Ну!
* * *
Вадим откатился от дивана, шлёпнул кулаками по коленям и бросил:
– Подтёрто начисто.
– Вадик. Ты же мастер, – дрожащим льстивым голосом просипел я. – Ты же купил эти свои нейронные инструменты. Ты наверняка можешь… Если не целиком, то хотя бы частично… Вадик…
Я говорил, говорил, но по его лицу видел – бессмысленно.
– Щель в клапане запустила процедуру воодушевления. А ребут прервал её, и это сбило все настройки, затронуло архивационные центры. Дим… Ничего не осталось. Я не в силах вернуть ей память.
– Но…
– Я ничего не могу сделать. Прости.
Я проглотил противную горечь в горле – выпивка, блевотина, пыль. Голова кружилась. Ада лежала на диване – бесчувственная и безмятежная.
– Дим. Дима, – звали меня из далёкого далёка. – Нельзя зацикливаться. Это всего лишь робот. Я посмотрю сертификаты, попробую подобрать тебе что-то похожее. Заранее заархивируем память, чтобы больше так не вышло…
«Для хороших друзей – что угодно! Лисензия, сертификат, архивировать, память восстановить…» – как сквозь туман, вспомнил я.
Пошатываясь, встал. Посмотрел на друга мутными, опухшими глазами.
– Заводи свой драндулет. Едем к мастеру Си.
* * *
– Тяжёлый, тяжёлый кукьла, – бормотал Си, укладывая Аду на кушетку. Заряд был полным, но он не велел включать её до конца процедуры. – Как чисто всё соскоблено… Можеть получиться, а можеть не получиться…
– Любые деньги, – механически в который раз повторил я.
– Двиньтесь, – велел мастер, натягивая на голову ремешок с моноклем и раскладывая по салфетке приборы. – И не лезьте под руку… и не шепчите. Отойдите.
– Я… сяду с другой стороны.
Ноги не держали: я едва-едва обошёл кушетку и плюхнулся на колени напротив Си. Между нами лежала Аделаида. Мастер поднял ей веки:
– Это чтобы следить за импульсами, – объяснил он, надевая перчатки.
У меня мелко тряслось, крутило внутри. Слабость грозила раздавить, распластать как крохотного клопа под белым небом.
Я сидел, держа её за руку. По ногам бил мощный сквозняк. Аделаида молча, бесстрастно смотрела в белый потолок.
Мастер Си изобразил лицом сложное движение, воздел руки к потолку, словно напоминая, что «можеть получиться, а можеть не получиться». И мягким картавым голосом велел:
– Приступимь.
С последними лучами солнца | Артём Северский
Муж сел в свою грязно-жёлтую «Газель», которую обычно ставил под окнами.
Ольга наблюдала, как машина разворачивается во дворе и медленно катит мимо дремлющих легковушек.
Этот ритуал иной раз надолго вводил Ольгу в транс, и она столбенела, глядя в никуда и слушая, как тикают настенные часы за спиной.
Вскоре и ей на работу.
Над шиферной крышей пятиэтажки выросла туча, и на стекло упало несколько капель. Августовский противный дождь, который Ольга ненавидела всей душой. Вообще, ненавидела каждый дождь, в любое время года, в любой день и час. За компанию с ним в её душу всегда закрадывалось серое отчаяние. Началось это давным-давно, наверное, десять тысяч жизней назад.
Обняв плечи руками, Ольга вздрогнула, заставила тело двигаться, мысленно подбадривала кровь, застоявшуюся в венах: быстрее, ну быстрее!
Взяла со стола посуду – пила только чай, муж ел яичницу с колбасой – и отнесла в раковину. Вымыла всё медленно, тщательно, аккуратно расставила тарелки в сушилке, следя, чтобы ни одна не покосилась. Чашки выстроила столь же чётко в ряд. Ложки и вилки в верхний ящик, вот так. Когда на кухне порядок, гораздо легче переносить окружающее.
Собирая крошки со стола, Ольга будто сметала песок, насыпанный на её душу. Песчинки сначала царапали, но позже наступало облегчение.
Бросила взгляд на часы. Надо собираться.
Тяжело, словно к ногам примотали скотчем гири.
Работа её находится в соседнем доме. Пройти по двору, завернуть за угол, мимо магазина, опять повернуть, и вот уже крыльцо цеха по пошиву медицинской одежды. Одноразовые халаты, шапочки, маски, бахилы и прочее. Работа простая – строчи и выполняй план. Чем больше сделал за день, тем больше получишь.
«Девчонки у нас вон сколько зашибают, – объяснили Ольге, когда она устраивалась. – Ты молодая, будь шустрой, с такой работой даже мартышка справится».
Ольга – её воспоминание запечатлелось в деталях – сидела на стуле возле стены и тупо взирала на директрису. Милая на вид женщина эта Сутулова, но в глазах есть нечто от паучихи. Тогда Ольга радовалась, что нашла место, где можно заработать, что к ней отнеслись серьёзно и не отмахнулись. С другой стороны, к концу разговора её начало подташнивать. От Сутуловой пахло, словно она не следила за гигиеной. В дальнейшем Ольга старалась близко к ней не подходить. Лучше всего с директрисой оказалось контактировать в курилке – дым заглушал все запахи.
Ольга никогда не отличалась хорошим чувством времени. Сколько она уже работает в цехе? Месяца четыре или пять? Может, семь? Мать всегда ругалась. Какой сегодня день, Оля? Не знаю. Какой год? Не знаю. Что ты вообще знаешь? Наградил же бог дочуркой!
В конце концов, разницы нет. Все дни на работе для неё слились в один бесконечный конвейер. Вначале её посадили шить одноразовые хирургические халаты, и она шила, исправно выполняя дневной план. Сверх того получалось неважно, Ольга, сколько ни старалась, не могла осилить и одной трети нормы, следовательно, и заработок не рос. Другие женщины, тоже сидевшие на халатах, строчили как сумасшедшие, делали две, а то и три нормы стабильно, изо дня в день. На неё они посматривали с усмешкой, и Ольга точно знала, что во время перекуров их любимым занятием было перемывать ей косточки – тормоз, неумеха, руки не из того места.
Одно время Ольга злилась, искала способ отомстить, одёрнуть, но ничего так и не изобрела. Директриса, которая раньше верила в её способности, теперь взирала на неё чуть ли не с жалостью. В её глазах читалось: «Ты хуже всех работаешь, милая моя, ты меня разочаровала». Всякий раз, когда Сутулова оказывалась рядом с Ольгиным рабочим местом, та опускала голову, делая вид, что целиком поглощена очередным изделием.
Ей никогда не перейти на маски или хирургические шапочки. Их шьют лучшие из лучших. Прострачивая швы, Ольга думала: «Ну и пусть. Это несправедливо. Ну и пусть».
Закрыв квартиру, медленно спускалась по ступеням. Во дворе дождило, мелкие капли щекотали лицо.
Едва обогнула угол здания, оставив позади пустой двор, как зазвонил телефон. Ответила. Это была мать со своим хриплым, неприятно дребезжащим голосом. Сообщила, что отец совсем плох и лежит после операции на почках, которая прошла хуже, чем врачи ожидали, и, наверное, скоро умрёт.
Ольга стояла, держа возле уха телефон, и смотрела перед собой на безлюдную улицу. Если сейчас пойти вперёд, то где-то там, наверное, можно встретить совершенно иную жизнь.
Мать прибавила, что Ольгин дед спрашивает, не хотелось ли бы ей сходить проведать отца. Всё-таки не чужой человек, к тому же, очень страдает.
Ольгу тянуло торжественно объявить матери, что она идиотка. Отец бросил их, когда ей только исполнилось пять. Какой родной человек? Все эти годы он был пустым местом, о нём и не говорили никогда, и почему теперь ему становиться частью её жизни?
«Мама, ты действительно в маразме. Или специально причиняешь мне боль», – подумала Ольга, сжимая зубы. Отец пусть лежит и мучается, пусть умрёт со знанием, что ни его бывшая жена, ни дочь не придут даже на похороны. Пусть лежит в вечном холоде. И родственнички с его стороны перестанут наконец давить на её чувство вины, и пусть катятся куда подальше. Они ей безразличны – большую часть времени – но в такие моменты ненависть накрывала Ольгу с головой, как чёрное одеяло.
– Я не пойду к нему в больницу. И на похороны, когда он сдохнет, тоже. Я уже говорила тебе миллион раз. Так им и передай. Делайте, что хотите. Мне без разницы.
В её детских воспоминаниях отец отсутствовал. Однажды, ещё в старшей школе, она видела у матери в коробке из-под обуви старые фото. Оказалось, Ольга очень похожа на него, практически одно лицо. То самое мерзкое лицо, которое она не выносила, уродливое, с шершавой кожей и тёмными усиками под носом-пуговицей. С этим наследием ей приходится жить.
Мать вздохнула. Эта манера заканчивать разговор всегда жутко бесила Ольгу, так, что она даже ничего не могла сказать в ответ. Мать словно говорила: «Я всегда знала, что с тобой каши не сваришь».
Ольга посмотрела на экран телефона, отчаянно желая удалить её из контактов и никогда больше не говорить и не встречаться. Пускай живёт как можно дальше от неё во всех смыслах.
Швеи курили на крыльце, глядя, как приближается Ольга, полная коротконогая женщина с жидкими волосами, с кислой скуластой физиономией и повадкой школьной тихушницы, что ходит по стенке. Они знали всё, насквозь её видели. Конечно, она стесняется своего тела, своего роста, своей плохой кожи, вообще странная и неприятная. Слова из неё не вытянешь, с юмором тоже проблемы.
– Привет, куда мчишься? – спросила Иванова, курившая возле урны. Две её подруги пристроились по другую сторону асфальтовой дорожки, проложенной к крыльцу. – Рано же.
Ольга прошла между ними и шагнула на первую ступеньку. Обернувшись, достала из кармана куртки пачку сигарет. Они курили, смотрели на её движения и улыбались.
Не моргнув глазом, Ольга зажгла свою сигарету, убрала пачку.
– У тебя вчера куча брака была на проверке, – сказала Иванова. – Ты чего?
– Ничего. Так. У всех брак.
– У нас вот не бывает, – «Нас» – это про подружек, что лыбились рядом. Иванова цыкнула.
– У всех, – пробормотала Ольга, краснея.
– Чего?
– У всех, – громче повторила та.
– Работай лучше. Особенная, да? Работай как все.
– Работаю.
– Я вот тоже с халатов начинала, а уже через неделю перешла на шапочки.
Ольга молчала, понимая, что зря остановилась. Они никогда не примут её, никогда не станут говорить с ней как с подругой. Эти девушки моложе, красивее, для них всё легко, они делали то, к чему она была или неспособна, или ей требовалось куда больше времени, чтобы настроиться. Однако ждать никто не любит. Тормозов быстро отсеивают, с тормозами разговор короткий. Всем плевать на оправдания. Или ты бежишь в группе лидеров, или тебя нет.
– Ты же не дура, – сказала Иванова, глядя ей в глаза. – Пойми, ты всему цеху портишь показатели.
Ольга покривила рот, это была неудачная усмешка.
– Если ты вкалываешь, то вкалывай, – подала голос одна из подружек Ивановой.
– Вкалываю, – ответила Ольга, бросив окурок в урну.
Под цепкими взглядами швей она повернулась и взобралась по ступеням, открыла серую металлическую дверь, проникла в тамбур, где царил сумрак.
Цех оживал, готовясь к работе, и пора было занимать своё место.
Оставив вещи в раздевалке, Ольга ушла в туалет, заперлась в кабинке и сидела в ожидании чего-то, глядя на сердечко, нарисованное синим маркером на внутренней стороне дверцы. Голова горела, как факел.
Десятки промышленных машин гремели так, что дрожали стены. Ольга долго привыкала к этому дикому шуму, но теперь почти не замечала его. Зато выходя после работы на улицу, особенно зимой, она любила слушать оглушительную тишину, которая буквально падала на неё. Точно вся суета мира исчезала в один момент. Даже плакать иной раз хотелось от внезапно нахлынувшего счастья. Глупо, конечно, но это правда.
Набрав деталей, Ольга села за машину и принялась автоматически, не думая, прострачивать швы. Её движения были отработаны, ничего лишнего – свойство, похвальное для швеи на массовке. Ещё бы её показатели соответствовали такому профессионализму.
Ольга перебирала в уме разговор с девчонками. Им не нравилось, что она мало делает сверх нормы. Претензии предъявляют. Вот уж странно. Директриса если и вздыхала, то воздерживалась от замечаний – формально претензий к Ольге нет, план выполняется. Сверх него – её личное дело. Личное. Дело. Почему они лезут?
Она подняла глаза, высматривая Иванову за её машиной. Удалось заметить только знакомую рыжую макушку под высоко висящей лампой дневного света на другом конце зала.
Помассировав глаза, Ольга сосредоточилась на работе.
Отыскать спокойствие, настроиться на только ей ведомый ритм. Шагнуть за прозрачную занавеску и пропасть. Ей это удавалось неплохо. Став маленькой лодочкой в реке времени, она приближалась к чему-то необычному, чему-то, от чего захватывало дух. Странная эта её фантазия, так любовно, тщательно раскрашенная, была иной раз истинным спасением. День проходил за днём, неделя сменяла неделю, месяцы бежали в никуда, не оставляя следов. И где год, где два? Бывало, вспоминая какое-то событие, Ольга с удивлением и страхом осознавала, что оно произошло не вчера или на прошлой неделе, нет – минуло пять лет, или даже десять. Как это возможно? Кто имеет право так беззастенчиво воровать её жизнь?
Представляя себя лодочкой, несущейся по бурной реке, Ольга, однако, была уверена в своей безопасности. Нет силы, чтобы перевернуть её и утащить на дно. Она обязательно доберётся до чего-то иного, пусть это и случится нескоро. Однажды всё пропадёт: швейная машина, цех, дом, муж, мать с её претензиями и нытьём, всё – и Ольга пристанет к берегу и, обретя новую плоть, побежит налегке к яркому свету.
Посмотрев на готовый халат, она бросила его в корзину к другим. Какой по счёту, она не знала. Очередной брак, пошитый вкривь и вкось.
Под конец рабочего дня из своей директорской каморки вышла Сутулова и объявила о том, что из-за сокращения заказов – и это уже точно – им придётся уволить трёх швей. Кого именно, сейчас решает начальство.
– Девочки, дело серьёзное, – добавила она, прежде чем уйти.
Хотя до конца смены оставалось полчаса, никто не шил, все обсуждали новость. Ворчали, ругали начальство. Иванова удалилась с подружками курить на улицу. Ольга, голова которой снова горела, взяла сигарету и пошла в курилку, и там, стоя у пожарного щита, едва могла высечь огонь из зажигалки.
Неподалеку топтались две швеи куда старше неё, пенсионерки. Курили молча, но их мысли были одинаковыми, обращёнными исключительно к ней.
«Она первая, – размышляли женщины, – как пить дать уволят».
Ольга дымила, не чувствуя ни губ, ни языка, ни вкуса сигареты. Она ошибалась. Она не просто неслась по реке времени, а приближалась к водопаду. Было ошибкой надеяться на что-то.
Докурив, Ольга вышла из комнатки в коридор, где столкнулась с Ивановой.
– Не дай бог, уволят кого-то нормального, – сказала та, грубо напирая, почти прижимая Ольгу к стене. – Не дай бог. Это всё из-за тебя. Всё ты.
– Почему? – спросила Ольга, с трудом удерживая зрительный контакт с этой страшной женщиной.
– Потому. Ты же убожество. Посмотри на себя!
Иванова улыбнулась во всю ширь. Ольга подбирала слова, очень хотела что-то ответить так, чтобы выглядеть достойно. У неё дрожали губы.
– Овца, – бросила Иванова и пошла в сторону курилки. За ней потянулся целый шлейф подпевал, и в помещении, где густо висел дым, сразу вспыхнули разговоры и мрачный смех.
Кое-как добравшись до раздевалки, Ольга взяла вещи и выбежала одной из первых на крыльцо, в августовские сумерки.
Постояв несколько секунд, спрыгнула со ступеней и пошла вдоль бровки тротуара под низко растущими ветками яблонь. В ушах у неё гудело. Воздух нёс запах листьев, травы и почему-то крови.
Остановившись там, где соединялись улицы, Ольга посмотрела направо. Если пойти туда – окажешься на трассе, огибающей посёлок и уходящей в неизвестность. Если привычно повернуть налево, то скоро попадёшь домой, вот она стоит, серая пятиэтажка.
Ольга достала телефон и проверила, есть ли что-нибудь новое. Никто ей не звонил и не писал. От мысли, что мать пойдёт к отцу в больницу, сочувствовать ему, жалеть, вспоминать их общее прошлое, она расплакалась. Мать никогда не позвонит и не придёт, чтобы пожалеть её.
Утирая слёзы ладонью, Ольга озиралась по сторонам – может, кто окажется поблизости, – но видела только пустоту. Дома и деревья напоминали картонные декорации. Жили здесь люди хоть когда-нибудь?
Ольга двинулась направо, убыстряя шаг. Ветер налетел на неё, надавил, задул в лицо, разметал жидкие короткие волосы. Но она шла. Мимо кустарников, мимо стоящих торцом к дороге домов, мимо парковки и бани на другой стороне проезжей части, мимо колдобин и трещин в асфальте.
Наверное, стоило не ждать, а просто сделать шаг. Взять и пойти. Уже не имеет значения куда.
Но улица вела Ольгу всё дальше, пока не бросила у самого края трассы. Мимо неслись легковые машины, автобусы, длинные фуры, невыносимо ревущие лесовозы. Из ниоткуда в никуда был их путь, и они исчезали вдали.
Мокрые щёки Ольги холодил ветер. До неё наконец дошло. Она всё поняла.
Муж вернулся поздно, вошёл в квартиру, затопал, зазвенел ключами. Не зажигая свет, Ольга встала с кровати, одёрнула покрывало и отправилась на кухню разогреть ему ужин. Муж взглянул на неё жёлтыми глазами, состроил гримасу. Заперся в ванной, стукнув дверью.
Ольга включила газ под сковородкой, включила чайник. Стояла возле окна, глядя на двор.
Муж пришел на кухню, на ходу вытирая лицо полотенцем. От него пахло чужими людьми, машиной, бензином, грязью улиц, о которых Ольга не имела понятия.
Она не спрашивала его, как дела, почти никогда, но он сам охотно начинал говорить, как только усталость немного отступала.
Сев напротив и наблюдая за движениями ложки в его руке, Ольга на секунду ощутила себя невесомой, как пылинка в луче солнца. Странное это было чувство, непонятное – и ненужное.
Час спустя позвонила мать.
– Отец умер сегодня. Я была там. Жаль, что ты не пришла. Да. Совсем был чужой какой-то. Как мумия, ты бы видела! Что болезнь делает… Слушай, нам надо пойти на похороны. Надо. Ты как? Пойдёшь? Не передумала?
Муж спал. Ольга сидела в темноте возле окна и слушала.
Было так тихо, как ещё никогда на свете.
