Литературно-художественный журнал
Российский колокол № 1 (45) 2024
© Российский колокол
Слово редактора
Дорогие читатели! В этом году мы изменили и внешний вид журнала, и подход к отбору рукописей. Акцент мы делаем не только на интересных историях, но и на заложенных в эти истории идеях. Своей задачей редакция журнала по-прежнему видит открытие новых имён, поэтому для некоторых авторов этого номера публикация стала дебютом. Каждое из представленных произведений приглашает читателя к диалогу, к размышлению с помощью разных подходов: через образ, через чувство, через метафору.
В первом номере 2024 года вы найдёте рассказы, раскрывающие основные конфликты современного человека: общественный (Г. Канабеев) и конфликт психологического и духовного в человеке (О. Небелицкая).
Особое внимание хочется привлечь к важному – к военной прозе как отражению нашей непростой эпохи (Н. Курчатова).
Также своей задачей я вижу возрождение жанра философской сказки, то есть метафоричного высказывания, направленного в обход сознания, напрямую к душе. Я рассматриваю его как лекарство для современного взрослого человека, чьё сознание максимально задействовано, а сфера иррационального остаётся в зачаточном, теневом состоянии (Е. Рейнмастер, С. Седов). Представленный вашему вниманию роман содержит в себе значимую для нашего времени идею, которая, на мой взгляд, должна быть озвучена вслух, поэтому наберитесь терпения: роман будет опубликован в трёх номерах нашего журнала (В. Волков).
Публицистику предлагаю прочесть прежде всего писателям, она затрагивает проблемные места в сфере литературы: критерии литературного искусства, спорный образ главного героя, понимание, куда мы движемся в своём творчестве и что символизируют ныне герои. Конечно же, и вдумчивым читателям эти темы будут интересны, чтобы критично оценивать то, что предлагает сегодня к рассмотрению литературный рынок (А. Абросимова, Л. Мейсарь). Пусть чтение этого номера будет не убиванием времени, а разговором о важном.
С глубоким уважением к читателю, шеф-редактор Анна Гутиева
Современная проза
Герман Канабеев
Время топоров
Идут мужики и несут топоры,
Что-то страшное будет.
Ф. М. Достоевский, «Бесы»
Началось всё с того, что тёплым осенним днём, когда солнце подтаявшим куском сливочного масла размазалось и по листве, и по земле, и по небу, смешало зелёное, синее, золотое, красное, чтобы написать невозможную в своём совершенстве картину, в городском парке появился человек с топором.
Он шёл по дорожке, топор держал так, что носком лезвия чиркал по асфальту. Завидя его, со скамеек вспархивали, словно испуганные птицы, мамаши с детьми и одурманенные молодостью парочки. Мужчины оставались на месте, но с опаской косились на топор, подобранные и готовые к возможным случайностям.
Человек с топором свернул с дорожки и двинулся по газону. Здесь под деревьями, на живой ещё, но отдавшей весь сок лету траве, отдыхали горожане. Уже через минуту их сдуло, и человек с топором беззаботно расположился под кустом, обнял топорище и блаженно закрыл глаза.
Вскоре парк снова наполнился людьми. Не может горожанин слишком долго бояться, не может слишком долго переживать, ему сподручнее оправдать и вписать безумие в реальность прежде, чем оно окончательно сведёт его с ума. Особенно такой удивительной осенью, когда кажется, что тепло неистощимо, а жизнь бесконечна.
От входа в парк по той же асфальтированной дорожке вышагивала дама в невесомом шифоновом платье, так подходящем этому чудесному дню. Она волочила за собой топор, и как только её заметили горожане, в парке стало так тихо, будто отсюда разом откачали весь воздух. Притихли даже птицы, а ветер не решался тревожить деревья и траву. За ней шли женщины постарше, обе волочили топоры по асфальту. Не успели барышни дойти до ближайших скамеек, как их обогнали трое парней с топорами. К вечеру, когда горизонт почти доел солнце, городской парк заполнился людьми с топорами: женщины и мужчины, молодые и старые, дети и подростки, была здесь даже коляска с младенцем и с маленьким, но не игрушечным топориком рядом с ним.
Когда ночь надавила из ламп уличных фонарей апельсинового и лимонного света, разбрызгала его тут же, под фонарями, а с неба на город уставилась уполовиненная луна, люди с топорами заполонили дворы и скверы, площади и детские площадки, проспекты и улицы. Они не нарушали ночной тишины, не говорили друг с другом, даже не шептались, только мирно гуляли, сидели на скамейках, лежали на газонах, и казалось, что безобиднее люда и быть не может, но город всё равно пропитывался тревогой. Редкий прохожий без топора, оказавшийся в этот поздний час на улице, спешил домой в ужасе и тут же нырял в ленты социальных сетей в надежде найти успокоение, но там уже бушевал ураган, сеющий панику, не сравнимую в своей силе с той лёгкой тревогой ночного города из-за людей с топорами. Перед самым рассветом не сомкнувшие глаз горожане уже не призывали в Сети немедленно разобраться, не уповали на полицию и армию, не собирались давать отпор, а скромно надеялись, что с первыми лучами солнца люди с топорами одумаются и разойдутся по домам. Только солнце и не обмануло надежд, оно, конечно, взошло.
Люди с топорами пришли в движение. Кто-то отправился на работу, кто-то повёл ребёнка с детским топориком в руках в сад или в школу, кто-то так и остался на месте или стал прогуливаться по тротуарам. Можно было справедливо полагать, что вскоре этому всему будет положен конец, но если бы такой полагающий заглянул в ближайшее отделение полиции, в воинскую часть или даже в здание городской администрации, то заметил бы, что и там людей с топорами из служащих и работников было не меньше половины, и никакой гарантии, что вскоре их не станет больше, чем остальных, не было. Всё пока держалось на хлипком, но единственно возможном в этой ситуации – ну ничего же пока не происходит.
«Ну ничего же пока не происходит», – подумал Панков, когда аккуратно приоткрыл дверь парадной и глянул на улицу. По одной стороне тротуара, ближе к дороге, шли по своим делам люди с топорами, по другой – жались к домам взволнованные и опасливые горожане без топоров. Панков двинулся посередине и старался не задеть случайно плечом ни тех, ни других, но если разминуться не получалось, он предпочитал потеснить кого-нибудь из тех, кто без топоров, чтобы и дальше, а не только пока ничего не происходило.
По пешеходному переходу, через который Панков попадал на работу и где никто из автомобилистов никогда не удосуживался притормозить или пропустить пешехода, нарочито медленно, волоча за собой топор, вышагивал старик. Ни одна машина не рискнула посигналить ему, чтобы поторопить, а уж тем более проскочить перед ним или позади. Вряд ли этому немощному деду хватило бы сил метнуть топор, случись такое, но что-то держало вечно поспешающих водителей в узде. Может, приближающиеся к переходу другие люди с топорами, может, они же, но бредущие по тротуарам вдоль дороги, многим из которых, конечно, достанет сил кинуть топор на приличное расстояние. Впервые со вчерашнего дня Панков отметил, что помимо тревоги от заполонивших улицы горожан с топорами какое-то ещё чувство поселилось в нём; он пока не мог определить, какое именно, но настроение Панкова раскрасилось, заблестело, и он, смешавшись с топорами, хлынувшими через дорогу, бодро, не смотря по сторонам, двинулся через пешеходный переход.
На входе в офисное здание Панкова встретил охранник с топором, ещё один с топором стоял у отключённых турникетов. Пропусков никто не спрашивал, целей визита не уточнял, и Панков благополучно прошёл к лифту, отметив про себя, что в таком виде охрана его устраивает и в кои-то веки смотрится уместно.
На своём этаже Панков прошёл мимо открытой двери в кабинет начальника отдела. Тот сидел за столом и внимательно разглядывал топор, лежащий перед ним на столе, и ничто более его не интересовало. Он глянул мельком на Панкова, и в этом взгляде блеснуло что-то такое, от чего с Панкова тут же слетело недавнее цветное настроение, резко захотелось в туалет, а в солнечном сплетении застрял холодный и тяжёлый камень.
Панков заперся у себя в кабинете и только ближе к обеденному перерыву решился выглянуть в коридор. От непривычной тишины камень в солнечном сплетении стал ещё тяжелее и холоднее, и Панков, чтобы найти хоть какую-то точку опоры и дожить этот день, решил посчитать, сколько здесь сейчас людей с топорами и сколько – без.
Панков попросил офис-менеджера – девицу, которая подкрашивала губы, смотрясь в отполированное зеркало топора ручной работы с клеймом кузнеца на обухе и ловко зажимая топорище коленями, – объявить общий сбор в холле. Он уже собирался выдумать какую-нибудь стоя́ щую причину, чтобы не разгневать таким самоуправством руководство, но всё прошло на удивление гладко. Все послушно собрались в холле и сами по себе сбились в две группы: «топоры» и бестопорные. Бестопорные жались к стене и отчего-то смотрели на Панкова с надеждой, «топоры» зыркали исподлобья с тем самым блеском, как у начальника отдела, похожим на искру света, пробежавшую по лезвию топора.
И тех и других оказалось поровну, и Панкову до ужаса хотелось сейчас спрятаться за спинами бестопорных, но одновременно не хотелось вызвать неудовольствие «топоров». И Панков, не до конца понимая, почему только сейчас, когда он собрал всех здесь, в холле, вдруг запахло противостоянием, виновато улыбаясь «топорам» и пожимая плечами, глядя на бестопорных, попятился к выходу.
Панков выскочил на улицу, где на одной стороне стояли люди с топорами, а на другой, через дорогу, – бестопорные. Они будто тоже пришли сюда и встали, услышав призыв Панкова к общему сбору.
«Я же не это имел в виду», – подумал Панков и поспешил в сторону своего дома.
Панков швыркал невыносимо горячим чаем на кухне с выключенным светом и смотрел в окно. Отсюда ему хорошо было видно ярко освещённую городскую площадь, на одной стороне которой, рядом со зданием городской администрации, суетливые горожане возводили баррикады, в то время как на другой стороне, возле краеведческого музея, выстроились в две шеренги люди с топорами. Они стояли неподвижно, казалось, что даже не дышат, можно было бы подумать, будто и дела им нет никакого до баррикад и до хоть как-то начавших действовать горожан. Если бы не очевидное: стоят они здесь из-за первого и второго.
Панков был уверен, что и тех и других поровну. Он утирал со лба пот и продолжал глотать кипяток, не замечая, что сжёг глотку, и никак не мог решить, что ему делать: рвать на баррикады или бежать за топором.
Панков никак не мог понять, как он оказался в такой ситуации, как вообще могло случиться такое, что ему непременно нужно выбрать одно или другое. Ничто никогда не волновало Панкова в такой мере, чтобы пришлось принимать чью-то сторону. Он всю жизнь одинаково презирал и правых, и левых, и ярых сторонников, и убеждённых противников. Никогда Панков не поддавался на сетевые провокации и не спешил комментировать громкие новости. Он аккуратно выжидал. Сначала смеялся над теми, кто спешил собрать пену с первых, самых высоких волн: этих всегда уносило спустя время в океан забытья отбойным течением. Панков внимательно вчитывался в комментарии тех, кто шёл за первыми и подбирал выброшенные волнами информационные сокровища на берегу, выдавая грамотную и выверенную аналитику. И тогда уже Панков занимал привычную и удобную позицию – серединку. Он не озвучивал своего мнения: не хотел быть опровергнутым. Панкову нравилось оставаться правым перед самим собой в такой благостной и убаюкивающей тишине внутренней правоты. Панкову никогда не приходилось и незачем было бороться за что-либо. Его уютная середина обладала удивительным свойством: на неё никогда не падали капли дождя, не беспокоили ветра и холода, жара и непогода. Здесь всегда светило ласковое солнце и температура не поднималась выше комнатной. И такое положение Панков считал своей безусловной заслугой. До нынешнего дня, когда ему стало ясно, что дело не в нём, не в его удобной позиции, а только в том, что никогда ещё в городе не происходило ничего поистине значимого. Никогда не пугались безмятежные горожане настолько, чтобы бежать строить баррикады, ничто не могло довести добрых горожан до того, что они возьмутся за топоры. Во всём этом не было никакого смысла. Панков и сейчас остался бы посередине, если бы не убеждённость: рано или поздно и за ним придут и потащат на баррикады, если он не пойдёт туда сам. Или ещё хуже: за ним придут люди с топорами.
Панков смотрел на круглую, глупо уставившуюся на площадь луну и прикидывал шансы. Он пытался сообразить, что могут встревоженные горожане противопоставить топорам. Ничего путного не выходило. Панков решил, что с топорами ему удобнее. От них веяло силой.
Панков открыл ноутбук, вбил в поисковик «купить топор» и стал открывать вкладки одну за другой, прикидывая, сколько придётся ждать доставку. Но все топоры закончились. Панков закусил губу, хлопнул крышкой ноутбука и, как был в халате и тапках, выбежал в подъезд. Он спешил к пожарному щиту. На его счастье, пожарный щит в подъезде оказался образцовым и в полной сохранности. Панков схватил топор, выбежал на улицу и бросился к площади.
Он пристроился ко второй шеренге и всё никак не мог пристроить топор. То прижимал топорище к груди, то ставил у ног, то снова брал в руки. Он посмотрел на старушку по правую руку, державшую топор на плече, попробовал так же, но вскоре снова поставил у ног. Та глянула на него, и тут же остальные разом уставились на Панкова. Он со своими шебуршениями никак не вписывался в строй «топоров», и не было в Панкове той неведомой ему убеждённости, в чём бы ни были убеждены «топоры», из-за которой блестела в их глазах искра, похожая на пробежавший блик по лезвию топора. С таким же успехом Панков мог вместо топора взять коромысло, чтобы сойти за своего. Старуха зашла за спину Панкова и подтолкнула его обухом топора вперёд. Панков вышел перед строем и не нашёл ничего лучше, чем улыбнуться глупейшей из всех улыбок и зачем-то пожать плечами. Тут же стоявшая напротив, в первой шеренге, девочка лет двенадцати, с богатой чёрной косой и в очках, ловко и, как показалось Панкову, без особого усилия замахнулась увесистым колуном.
Панков бежал в сторону баррикад, не соображая, что так и не расстался с топором. «Началось… началось», – пробежало вполголоса по баррикадам. «Видать, главный», – раздалось чуть громче. «Вали его!» – уже во всю глотку. Вылетевший со стороны баррикад обломок брусчатки пришёлся точно в грудь. Панков отчётливо услышал, как что-то хрустнуло внутри, и тут же рядом с ним пролетела пустая бутылка. Панков развернулся, рванул обратно, и, когда добежал до середины площади, в грудь, в то же место, покалеченное брусчаткой, прилетел топор.
Панков удивлённо посмотрел на торчащее из груди топорище и упал на колени. Со стороны краеведческого музея молча и неумолимо неслись к зданию администрации и баррикадам люди с топорами. Панков завалился на спину. Глупая луна желтила что было сил. Кто-то пробежал по Панкову и вогнал топор ещё глубже в грудь. Луна треснула и потухла.
Всё закончилось, когда небо заволокло, и казалось, что между чёрным космосом и землёй кто-то установил мутное оргстекло. Небо изо всех сил старалось укрыть белым всё, что произошло в городе, но снег никак не мог справиться со впитавшей кровь землёй и, сколько ни сыпал, окрашивался в красный. Это могла быть та чудесная зима, которая кажется легче пуха и чище слёз, если бы было кому сравнить и было кому плакать.
Ольга Небелицкая
Не хватит на двоих
Забрать бабку умирать к себе в квартиру было ошибкой, и Нана начала это понимать.
Бабка была двоюродной сестрой Наниной родной бабушки, которая в девяностые эмигрировала в Израиль и там же благополучно скончалась спустя двадцать лет. Пока бабка была на ногах и в разуме, Нана старалась лишний раз с ней не встречаться, но по мере того, как бабкин организм слабел и снашивался, Нане приходилось навещать её всё чаще, помогать по хозяйству и в итоге, на финишной прямой жизни, взять на себя полную ответственность за бабкино существование.
Бабка ела людей.
Она обгладывала души, смаковала косточки и клубки нервов, сплёвывала куски кожи, ногти и волосы, смачно рыгала и какое-то время после этого чувствовала себя удовлетворённой.
Не в буквальном смысле, конечно. Но Нана с пяти лет – с тех пор как её впервые привезли в проклятое Куприно – понимала, что бабка питается людьми. Для того чтобы ей самой хватало жизненной силы, необходимо потрошить каждого, кто попадает в поле её зрения.
Бабка говорила человеку ровно то, отчего его нутро взвивалось, пробивало потолок шестого этажа и уходило в небесную высь. Она лупила по цели как снайпер.
Нана, которую в пять лет привезли в гости, «потому что бабушка приболела, её нужно навестить», заревела в голос от страха, когда бабка наклонилась и, глядя куда-то в сторону, ровным голосом сообщила, что ублюдская тонкая коса делает её похожей на плешивую козу.
Мама ничего не слышала, мама улыбалась дурацкой улыбкой, вскакивала, чтобы нарезать пирог («Чёрствый и слишком приторный», – прокомментировала бабка) и заварить чай («Куда заварку, дура, сыпанула, будто сама заработала и купила!»).
Нана почувствовала, что её предали.
Когда она заплакала: «Мама, пожалуйста, давай уйдём», мама влепила ей пощёчину. Бабка смотрела на них без выражения. Но Нане показалось, что она сглотнула, будто что-то невидимое по воздуху перенеслось от рыдающей пятилетней девочки к старухе с бульдожьим лицом. Сглотнула и помолодела.
Нана поняла, что её привезли на заклание и защищать не будут.
Когда она подросла, мама объяснила ей, что теперь она сама должна ездить в Куприно навещать бабушку, потому что это долг. Это долг, говорила мама, отводя взгляд, это долг, говорила мама, нервно пакуя чемоданы, это твой долг, говорила мама, улетая в Красноярск с новым мужем к его – теперь своим – новым детям.
Это долг, сочувствовал Рома, когда взбешённая Нана приезжала после очередного визита к бабке, падала на пороге, протягивая ему окровавленные обрубки рук, разбитый надвое череп, предъявляла вскрытую грудную клетку, обглоданное сердце и вполовину удалённые лёгкие.
Не в буквальном смысле, конечно. Просто она себя чувствовала именно так после каждой поездки в Куприно.
Теперь бабка умирала в соседней комнате.
Бабка умирала уже четвёртый месяц, и четвёртый месяц Нана не могла дышать.
В буквальном смысле.
Что-то изменилось в их квартире, в которой они душа в душу жили уже третий год. Квартира смотрела окнами на парк, обе комнаты – на одну сторону. Летом вентиляционных возможностей квартиры едва хватало на то, чтобы справиться с духотой. В остальное время – особенно когда дул восточный ветер – в квартире было свежо. Нана любила сквозняки и ветер.
Воздух закончился с переездом бабки.
Сначала Нане казалось, что это нервное. Она стала хуже спать ночами, начала просыпаться от ощущения, будто её кто-то душит.
Нана пробовала пить успокоительные. Сон вроде бы становился глубже, но в этом таилась опасность: Нана начала бояться, что не проснётся. Она проваливалась в чёрную липкую пропасть, а воздуха с каждым днём становилось всё меньше.
Сначала Нана чувствовала это только по ночам, когда просыпалась с бьющимся сердцем, мокрая от пота. В полусне-полубреду ей почему-то виделись ленинградские пышки. Круглые, жирные, горячие, присыпанные сахарной пудрой. Чья-то рука метала горячие комки в раскалённое масло, и Нана была внутри пузырька дрожжевого теста, со всех сторон окружённого обжигающей массой. Она раздвигала руками эту массу, пыталась прорвать плотную стенку, но всё было бесполезно. Нана таращила глаза, открывала рот, двигала руками и ногами, но не чувствовала тела. Вокруг была только горячая темнота.
Пробуждение не приносило облегчения, оно лишь напоминало переход с одного уровня сна на другой, как бывает, когда кошмары вложены один в другой, подобно куклам в матрёшке. Нана слушала мерное Ромино дыхание рядом. В первые недели она будила его, плакала, кричала – шёпотом, дабы не потревожить бабку, – чтобы он сделал хоть что-то. Пусть купит вентилятор. Пусть купит второй вентилятор, когда первый не принёс облегчения. Пусть установит кондиционер. Пусть прорубит ещё одно отверстие в стене, да, прямо сейчас, да, топором, почему нет? Пусть этим самым топором зарубит старую суку, которая там, за стеной, не спит, а ест, ест воздух и жизненные силы.
Рома осунулся, похудел, взял сверхурочные, купил три вентилятора, договорился с хозяином квартиры об установке кондиционера. Он гладил Нану по волосам, по рукам, умывал её ледяной водой, заваривал какие-то китайские чаи.
Ничто не помогало.
Бабка умирала, но умирать не торопилась.
Нана, которая работала фельдшером сутки через трое и была вынуждена находиться дома в остальные дни, начала задыхаться не только по ночам.
Она заходила в прихожую – небольшой закуток без окон, спроектированный хитрым «аппендиксом», и у неё темнело в глазах, пока она снимала обувь. Она опиралась о стену, чтобы переждать, пока на чёрном фоне перестанут мелькать яркие мушки. Потом на подгибающихся ногах шла на кухню, открывала окно настежь, невзирая на погоду, высовывалась в него чуть ли не по пояс и пыталась втянуть в себя весь воздух с улицы. Но стоило отойти от окна, и перед глазами снова темнело.
Бабка смотрела на Нану не мигая.
Иногда Нане казалось, что зрачки у бабки меняют форму, становятся вертикальными, как у рептилии. Бабка напоминала ядовитую тварь, которая уже куснула жертву, а теперь ждёт, когда можно будет сожрать ещё тёплое, но уже неподвижное тело.
Денег едва хватало на оплату квартиры, еду, памперсы, салфетки и лекарства. В дни её дежурств сердобольная соседка – пампушка неопределённого возраста с симпатичным ёжиком на голове и тремя серёжками в левом ухе – навещала бабку, кормила её и пару раз меняла памперс. Нана искала в пампушкином лице следы нехватки кислорода, усталости или хотя бы раздражения, но соседка оставалась розовощёкой и безжалостно улыбчивой.
Очевидно, бабке она была не по вкусу.
Однажды ночью Нана встала и пошла в кладовку, чтобы проверить, на месте ли топор.
У топора была деревянная ручка с красным ободком и острое, хотя и чуть тронутое ржавчиной лезвие.
Лёжа без сна, Нана представляла, как замахивается и рубит стену в щепки, чтобы дать воздуху возможность пройти насквозь. Нана рисовала в воображении фантасмагорические картины: вихрь выметает из квартиры не только застоявшийся воздух, но и кровать с бабкой. В Канзас, к чёрту на куличики, на Луну – куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
Нана шла в кладовку, трогала топор и сжимала рукоятку в потной ладони.
Нана начала ходить в кладовку каждую ночь.
* * *
Конечно, кровь была всюду – а чего она ждала?
На кровати, вполовину разрубленной, на подушке – вперемешку с пухом, прядями седых волос, на полу – коврик наполовину пропитался кровью, неровными рядами брызг на стенах.
Воздуха не стало больше, нет.
Отверстие в стене – как топор прорубил кирпич, оставалось загадкой, – с лохмотьями обоев по краям вело в общий коридор десятого этажа. К чёрному, неподвижному и горячему воздуху квартиры прибавился липкий металлический запах, воздух звенел от напряжения, каждый шаг давался с невыразимым трудом, будто идёшь сквозь горячий кисель.
Мёртвая бабка молчала. Нана стояла, прижавшись к стене. Топор выпал из рук.
Было на удивление тихо.
Нана ждала, что на лестничной клетке откроются двери. Потом раздастся визг. Интересно, как визжит эта круглолицая с ёжиком? Через некоторое время зазвучит вой сирен, в квартиру сбегутся чужие люди, Нану милосердно скрутят, выведут и увезут туда, где наконец будет воздух.
Нана ждала.
Ничего не происходило.
Почему не проснулся Рома?
Нана несмело взглянула на отверстие в стене. Лохмотья обоев не шевелились. Ни дуновения, ни звука. Ничего.
Нана пошла в спальню. Она чувствовала, как наступила ногой в тапочке во что-то липкое. Она разносит по квартире бабкину кровь, полную желчи и яда. Скоро весь дом зашелестит и осядет, схлопнется, как карточный домик. Процесс коррозии необратим, этот яд прожигает линолеум, проникает в каждый кирпич, в каждый атом.
Нана – шлёп-шлёп – дошла до кровати и остановилась. В тусклом свете фонаря с улицы она увидела свёрнутое одеяло и смятую подушку. Одну подушку и одно одеяло. Но они всегда спят под разными одеялами. У неё обычная подушка, а у Ромы – модная ортопедическая, потому что у него хондроз. Сейчас она видела на кровати только свою подушку.
Нана пошла на кухню, затем – в ванную и туалет. Ромы нигде не было.
Тишину по-прежнему не нарушал ни единый звук: ни хлопок открывающейся или закрывающейся двери, ни соседские шаги, ни крики, ни сирены скорой или полиции.
Влажная, горячая темнота, сквозь которую время от времени пролетали сияющие мушки. Нана провела перед собой рукой. Не поймала. Ещё раз. Что происходит?
Нана вернулась в спальню и открыла створки шкафа с Роминой одеждой. Вечером она сама вешала туда свежевыглаженные рубашки и отпаренный пиджак: утром у Ромы важное совещание.
Шкаф был пуст.
На Нану таращились пустые полки и пустая перекладина, на которой жались друг к другу деревянные вешалки. Нана зачем-то сняла одну из вешалок и внимательно её осмотрела. Повесила на место.
Нана ходила по квартире кругами.
Бабкина комната: залитый кровью пол, отверстие в стене, лежащая на полу стойка капельницы. Коридор: прямоугольники картин на стенах, «аппендикс» прихожей. Роминых ботинок и Роминого кашемирового пальто нет, как нет и его шапки, перчаток и зонта-трости. Ванная комната: одна зубная щётка в стеклянном стакане, выдавленный почти досуха тюбик пасты «Жемчуг», оранжевое махровое полотенце. Кухня: раковина, заваленная грязной посудой. Кружка с остатками чая на столе.
Но ведь она варила накануне борщ! Нана в панике оглянулась на плиту. Пусто. Где же огромная эмалированная кастрюля с борщом? Та самая, которую Рома купил, когда они сюда переехали? Роме хотелось именно такую – на пять литров, с алыми маками на белых округлых боках.
Где она?
Нана посмотрела влево, вправо, зачем-то вверх. Лампочка, не оформленная в плафон, тоскливо взирала на неё с чёрного шнура.
«Это сон, – с облегчением подумала она, – это просто кошмарный сон».
Нана посмотрела вниз. Ноги в окровавленных тапочках оставляли за собой следы. Повсюду следы.
«Это сон», – упрямо подумала Нана.
* * *
– Почему я должна там быть? – спрашивала маму шестилетняя Нана.
– Потому что мне не с кем тебя оставить до завтра. – Мама не смотрела на Нану, мама смотрела в лицо метели, сквозь которую тащила Нану почти волоком.
Снег падал на брови, на глаза, на щёки и губы, снега было так много, что он почти залеплял лицо. Дышать становилось всё тяжелее. Нана не прикладывала усилий, чтобы идти: мама таранила снежную стену, и её железная рука вела Нану за собой.
– Я могла бы побыть дома одна. – Нана открыла рот, чтобы добавить, что она справится, чтобы пообещать, что она будет себя хорошо вести, что она даже приготовит себе макароны и погреет котлеты, она умеет. Но метель бросила ей в лицо щедрую пригоршню снега. Нана задохнулась и ослепла.
Бабка не смотрела Нане в глаза, она всегда смотрела немного мимо. Бабка кривила губы, её обвисшие щёки превращали лицо в лицо судьи, выносящего – всегда обвинительный – приговор. Бабка не обращалась к Нане напрямую.
Мама уехала. Мама всегда уезжала.
Нана сама стелила простынь на диване в маленькой комнате, сама себя развлекала, сама играла на ковре с фарфоровыми статуэтками из серванта. Ночью ей снились кошмары.
* * *
– Мама, а как зовут бабушку? – Нане было девять, и мама вела её за руку сквозь метель. В этот раз маме нужно было уехать на три дня, и в ранце у Наны лежали учебники по всем предметам.
Заминка. Мама споткнулась:
– Дана. Дана Львовна.
Нана опустила лицо в шарф и насупилась. Мамина железная рука тащила её вперёд, и можно было не заботиться о том, как и куда шагать. Ей было неприятно, что в бабкином имени и её, которым она так гордилась, есть созвучные сочетания букв.
* * *
«Это сон», – повторила Нана и проснулась.
Она лежала в кровати. Она рывком села и попыталась вдохнуть. В комнате было темно, но перед глазами потемнело ещё больше, и понеслись – вихрем закружились – яркие мушки.
«Как снег, – отстранённо подумала Нана, – как снег во время метели».
Она почувствовала, что чья-то стальная рука тащит её вперёд. Как в детстве, как всю жизнь.
Она снова попыталась вдохнуть.
Мокрые пряди волос прилипли ко лбу. Воздуха не было. Глаза чуть привыкли к темноте. Тюлевые занавески напоминали гофрированную жесть – ровные ряды складок от потолка до пола. Рома лежал рядом. Нана наклонилась к нему поближе и глубоко втянула в себя воздух возле Роминого лица. Его дыхание пахло мятой и чабрецом.
…И что над нами километры воды, и что над нами бьют хвостами киты, и кислорода не хватит на двоих…
Когда-то она любила эту песню, как и другие песни «Наутилуса». Нане и в голову не приходило, что однажды ей действительно будет не хватать кислорода. Что она будет чувствовать себя так, будто погребена в батискафе на дне океана и над ней – километры воды. С китами.
Нана встала с кровати и пошла в кладовку.
Лезвие топора было холодным, почти ледяным, будто он хранился в холодильнике. Нана потрогала пальцем металл.
Бабка храпела. Её отвратительное тело: сухое, бледное, завалившееся на один бок, – каждое утро Нана боялась (и ждала), что найдёт бабку на полу у кровати, – издавало нечеловеческие звуки. Нана наклонилась к кровати, держа в руках топор. От бабки пахло мёртвыми насекомыми, корвалолом и мочой.
Нана оглянулась на стену.
За этой стеной – выход. Нужно всего лишь прорубить отверстие, и перед глазами перестанут мелькать клятые мушки, метель прекратится раз и навсегда, мокрые волосы перестанут липнуть ко лбу, в лицо подует свежий ветер. Надо только поднять топор и ударить.
Раз. Два. Ещё.
Покосившаяся бабкина кровать, стойка капельницы на полу, забрызганная кровью, коврик, наполовину пропитанный тёмной жидкостью, пряди седых волос на подушке и на лезвии – вот чёрт, к лезвию прилип целый клок волос.
Почему лезвие в крови? Она ведь рубила стену. Нана выронила топор и побежала в спальню. «Шлёп-шлёп», – ноги прилипали к полу.
Ромы в кровати не было. Одно одеяло, почти закрученное в толстый жгут, одна смятая подушка, смятая простыня. Всё выглядело так, будто тот, кто спал в этой кровати, метался в горячечном бреду, потом вскочил и убежал.