Лидия Давыдова
Беги

7

Около девяти утра толпа схлынула, начался офисный день.

Пятидесятилетний Риккардо, хозяин бара, выдохнул и сделал себе кофе. Уселся за стол и раскрыл La Repubblica. Капли барабанили по окну, стекая быстрыми ручейками.

Блондинка рассеянно огляделась, поставила сломанный зонт в специальный контейнер.

Серый плащ топорщился от неправильно застёгнутых пуговиц. Покрасневшее лицо блестело от дождя, блондинка тяжело дышала. Она подошла к барной стойке и попросила кофе. Достала из кармана мелочь, отсчитала и положила на стойку десять монет по десять центов.

– Кофе стоит евро и двадцать центов, – улыбнулся бармен.

Женщина суетливо полезла в карманы, вывернула их наизнанку, но нашла там лишь пуговицу. Она покраснела, достала кошелёк, но и там монет не нашлось. Женщина поджала губы, вынула из сумки скомканную бумажку и положила на стойку, расправляя и поглаживая.

– Простите, – обратилась она к бармену, – тут объявление… – Она достала из кармана намокший кусок газеты. – А двадцать центов, mi scusi… я не рассчитала… – Она шмыгнула носом.

Бармен поставил перед ней кофе и кивнул в сторону высокого хозяина:

– Он – босс, по работе – к нему, а насчёт центов, – бармен взял сдачу Аниты, – вот тут есть, – и улыбнулся.

Женщина поблагодарила, залпом выпила кофе, подошла к столу и робко произнесла:

– Извините…

Мужчина поднял глаза. Блондинка протянула объявление и смущённо улыбнулась.

– Ах, вы насчёт работы? Присаживайтесь, – он указал на стул. – Вы уже выпили кофе?

Блондинка молча кивнула и расстегнула плащ, из-под которого виднелась полосатая мятая рубашка.

– Какой у вас опыт?

Блондинка откашлялась.

– У меня нет опыта… именно в баре… – Она втянула голову в плечи. – Но… я быстро обучаюсь…

Вид у неё был жалостный. Хозяин осторожно произнёс:

– Конечно, лучше, если у вас есть опыт… Утром у нас большой наплыв, нужна скорость. Вы в какое время готовы начать?

Блондинка держала руки в замке и тёрла друг о друга большие пальцы.

– Вот в девять и могу.

Хозяин хмыкнул:

– Мы открываемся в шесть.

Женщина начала отковыривать с больших пальцев остатки лака, глаза бегали из стороны в сторону. Взгляд остановился в одной точке, и она тихо сказала:

– Мне очень нужна работа… Именно утром, да. – Она пробормотала это всё быстро и тихо. – Я вам всё объясню. – Голос дрожал, в глазах заблестели слёзы.

Риккардо нахмурился:

– И до скольки вы можете работать?

– До половины четвёртого.

Риккардо внимательно разглядывал женщину. Было в ней что-то пронзительное, вызывающее сочувствие, что-то, мимо чего такой сильный эмпат, как Риккардо, просто не мог пройти. Он почувствовал не жалость, нет. Скорее, обычное человеческое желание помочь.

– Ладно, – сказал он и нахмурился ещё сильней: – Приходите завтра, но в девять уже не имеет смысла. Приходите в одиннадцать, будете обслуживать обед. Как вас зовут?

Блондинка растянула губы в улыбке и протянула руку:

– Галя.

8

– Зина только и делает, что жалуется, – фыркнула Ребекка и уселась на диван в кабинете хозяйки.

Моника, тучная итальянка с волнистыми рыжеватыми волосами, стояла у окна.

– Да, сложная она. С одной стороны, чем дольше они здесь, тем нам выгодней…

Ребекка понимающе закивала. На каждую женщину таким учреждениям, как их, государство выдавало содержание. Чем дольше «беглянка» здесь находилась, тем дольше они получали на неё деньги.

– Но, с другой стороны, – Моника села за свой деревянный стол, такой же рыжий, как её волосы, – не стоит забывать о показателях. Если мы женщин не интегрируем и проекты не завершаются успешно, это плохо для нашей репутации. Кстати, – она посмотрела кое-какие записи, – Зинаида остановила меня вчера и сказала, что вы купили просроченные йогурты. Сколько раз говорила, – Моника раздражённо сделала ударение на последнем слове, – если придёт инспекция, у нас будут серьёзные проблемы.

Ребекка закатила глаза:

– Да нормальный йогурт был, мы покупали хорошие. Если их не едят вовремя, то, конечно, они портятся.

Ребекка уставилась на лаковые носки своих розовых балеток. Как же её достала эта работа. Вечно орущие дети и мамаши-эмигрантки с их психологическими проблемами. Близкая подруга, с которой они закончили вместе университет, прошла стажировку в таком же месте, плюнула и сказала, что это совсем не её. Что надо по-настоящему любить и детей, и женщин, а она не может себя заставить. Вроде продажами занялась сейчас, переквалифицировалась.

Ребекка так не думала. Почему надо обязательно любить? Можно просто выполнять работу сносно. Платят стабильно, работа несложная, ну и как-никак она здесь главная. От неё хоть что-то здесь зависит. Всю жизнь за неё принимали решения другие. Отец решал, куда она поступит, где ей работать.

– А как тебе эта, со смешным именем?

Ребекка задумалась.

– Спокойная. Вроде на работу устроилась, комнату в порядке оставляет, отвечает вежливо. Наблюдаю.

Это «отвечает вежливо» для Ребекки имело большое значение. Например, Зина ей грубит. И африканка тоже. Они не поняли, с кем имеют дело и от кого здесь всё зависит. Отчёты для социальных работников пишет она. Она, Ребекка, а не кто-то другой.

Мысль о том, что она здесь главная, что она может влиять на жизни этих заблудших овечек, наполняла Ребекку гордостью. Но было ещё кое-что. За время работы здесь она поняла, что испытывает какое-то животное удовольствие, когда женщины получают свой урок.

Пусть знают, как это – приезжать в чужую страну и занимать здесь чужое место. Это наши мужчины, наша страна, катитесь к чёрту вообще.

«Ненавижу их всех…»

9

На кухне было не протолкнуться, все семьи встали рано. Вокруг толстой африканки Саиды крутилось три ребёнка; один, совсем маленький, просился на ручки, девочка с тугими косичками, топорщащимися в разные стороны, сосала палец и хныкала, что хочет есть. Старший возил по маме крохотную машинку: вжих – вверх, фух – вниз. Мама была до того толстая, что машинка сына не доставляла ей существенного неудобства. Она крикнула им что-то на своём языке, и все трое спрятались под стол.

Вторая соседка, молдаванка Зина со всклоченными серыми волосами, достала из холодильника молоко и недовольно поморщилась:

– Опять не то, что я люблю. Я же просила купить Intero. – И она захлопнула со всей мощи холодильник, так что банки и бутылки внутри задрожали.

– Хоть какао купили. – Она налила в кастрюльку молоко и добавила две столовые ложки с горочкой.

Увидев шоколадную пудру, Беатриче, всё это время прятавшаяся за мамой, дёрнула легонько за подол халата и прошептала:

– Мама, я тоже хочу какао.

Зина протянула пачку:

– Бери.

Галя поблагодарила и сказала, что сделает обязательно, но в другой раз. Как можно варить какао в такой спешке и тесноте! Она вспомнила, как делала какао бабушка. Медленно и с удовольствием.

– Чем так воняет, – сморщилась Зина, – а, Саида?

Африканка стояла рядом с молдаванкой и мешала что-то в своей огромной кастрюле. Кухня, волосы и одежда женщин пропитались пряно-острым ароматом.

– Куркума, – ответила африканка важно.

– Куркума, х-й-те-а, – заржала Зина. – Будем теперь все вонять этим говном.

Африканка, не понимавшая Зининых шуток, продолжала помешивать еду.

– Опять они рылись в моих вещах, – пробасила она.

– И что нашли? – спросила Зина.

– Вино нашли, знакомая принесла.

Молдаванка покачала головой:

– Ты же знаешь, что это опасно, ну выйди, выпей в баре бокальчик, но зачем здесь? Сейчас эти… – Она посмотрела в сторону дверей и добавила тише: – Напишут, что ты алкоголичка.

– Суки, – процедила африканка еле слышно сквозь зубы. – Жалко, я так и не научилась чёрной магии у моей мамы – навела бы на них порчу.

Галя достала из холодильника йогурт, посмотрела срок годности, дала Беатриче и велела идти в комнату. Хорошо, что непросроченный. Недавно Галя съела просроченный, купленный воспитателями йогурт и потом сидела на унитазе несколько часов подряд, пока соседки колотили в дверь, потому что им тоже срочно надо. Стоит вообще перестать есть «казённую еду».

Зина продолжала мешать какао и смотреть в одну точку, казалось, она не слышит того, что происходит вокруг.

– Какой аромат, – прервала её раздумья Галя.

Молдаванка улыбнулась:

– Ага, – вылила какао в чашку и что есть мочи крикнула: – Маша! Иди сюда.

За чашкой прискакала худенькая девчушка, совершенная противоположность матери. Смущённо улыбнулась, схватила чашку, но тут же завизжала «ай, горячо!» и плюхнула её на стол. Какао вылилось, оставляя на чашке шоколадные разводы.

– Безру… – начала было молдаванка, потом осеклась, посмотрела на Галю, молча вытерла разводы, долила какао из кастрюльки и отдала дочке.

– АккурАтнЕнькА, бери за ручку, вот так, – терпеливо добавила она, но было видно, что спокойный тон дался ей с трудом. – Неси в комнату.

Затем она вздохнула и села за стол, подпёрла голову:

– Не видно этому всему ни конца, ни края…

– Ты сколько в этой… ну… – спросила тихо Галя.

– В этом концлагере? – хмыкнула Зина. – Да уже полтора года. – Она покачала головой: – Сначала была там, в своём городе, в Пьемонте, потом перекинули сюда. – Зина налила себе остатки какао. – Тут хоть на улицу выйти можно, а там мы вообще жили взаперти, меня никуда не выпускали, так как «каза фамилья» находилась близко от дома. Ну то есть нормально, да? Бывший муж продолжал жить в нашей квартире, гулять, развлекаться со своими путанами, а мы с дочкой оказались в бомжатнике с наркоманами и психами.

Галя хотела подбодрить Зину, сказать, что здесь, возможно, не так уж плохо, ведь тут нет ни психов, ни наркоманов, ни тараканов. И что, может быть, не стоит тогда называть это место концлагерем.

– Саида, расскажи Зине, какие тараканы были в твоём первом месте, – попросила Галя африканку.

Та оторвалась от готовки, повернулась к Зине и широко раскрыла большой и указательный пальцы.

– Ну прямо, ага, десять сантиметров, что ли? – заржала Зина.

– А пару раз тараканы падали на нас с потолка, когда мы спали. – Саиду передёрнуло от брезгливости.

Она выключила газ и вышла, трое детей ринулись за ней.

– Зина, а ты работу искать не пробовала? – робко спросила Галя.

Молдаванка усмехнулась:

– Разве только уборщицей. Куда я без языка? Да и документы я всё ещё жду, эти, – она посмотрела на дверь, – всё никак в квестуру не отвезут. А без документов кто меня на работу возьмёт?

Галя поджала губы и потёрла свои заскорузлые руки. Всё же крем для рук стоит купить. В последний раз она видела в супермаркете какой-то меньше чем за евро.

Документов, то есть вида на жительство, не было и у Гали: оказывается, бывший забыл продлить. Она всё ещё думала, что Адольфо сделал это специально, чтобы она никуда «не могла рыпнуться». Учреждение обещало помочь, но в прошлый раз воспитательница Ребекка забыла про её встречу в квестуре. И как без документов она получит бессрочный контракт? Риккардо сжалился над ней и взял по «квиточку» о назначенной встрече. Сказал, что платить будет вчёрную, и на том спасибо.

– А что ты у себя там делала? – спросила Галя у Зины.

– На заводе работала. Не то чтобы нравилось, но точно получше, чем в этом… – Зина помолчала и добавила: – Да уж, реально ГУЛАГ. – Она тяжело вздохнула: – Вот дочку в школу отведу и опять сюда возвращаюсь. А в обед здесь вообще дурдом. Ну ладно, главное – она со мной… Вроде ж дети больше не наши, когда ты сюда попадаешь. А вроде как под опекой государства. – Она зашаркала к двери, приговаривая: – Жизнь не удалась, всё криво, косо…

Галя мыла посуду и перебирала в голове всё то, что она поняла об этой «системе». Когда есть заявление о насилии в семье и женщина не в состоянии обеспечить себя и ребёнка жильём, социальные службы берут семью под опеку и определяют маму с ребёнком в приют. Родители перестают быть единственными опекунами, ребёнок становится на учёт у социальных служб. Галя жутко боялась этого «на учёт», а ещё она боялась того, что говорила ей Ребекка. Что ребёнка могут забрать в приёмную семью, если мама не сможет его содержать или снова будет насилие в семье. За насилие она не волновалась, а это «могут забрать» вновь и вновь приходило к ней во сне.

Галя закончила мыть посуду, подошла к пробковой доске возле кухни посмотреть, чья очередь готовить. Сегодня африканка. Значит, будет рис с тем пряным ароматом, заполнившим всю квартиру. Но это точно лучше, чем если бы готовили воспитатели. Однажды они сделали пасту. Голая паста, рядом вывалили консервы. Никаких тебе итальянских пасташутта с домашними соусами.

На пробковой доске висели правила структуры:

• Возвращаться не поздно

• Держать в порядке комнаты

• Уважать имущество

• Держать в тайне адрес места

Каждую женщину, попадавшую сюда, обязывали им следовать. Кажется, она даже что-то там подписала.

В комнате Беатриче рисовала розовый дом и собаку.

Стола в комнате не было. Галя подкладывала под тетрадки твёрдую папку, и дочка занималась на кровати. Когда было солнечно, они делали уроки во дворе, там стояла скамейка.

Ну ничего, скоро они отсюда выберутся.

– Мама, похожа на Стешу? – Беатриче раскрашивала собаке хвост.

Стешей звали премилую дворнягу, помесь бордер-колли с бог знает кем, бело-серого цвета. У Стеши были смешные уши и разные глаза. Правый – карий, левый – зелёно-голубой. «Чисто Воланд», – шутила Галя. Надо было так и назвать. Кто такой Воланд, конечно, знала только она. Адольфо, бывший, не то что зарубежных авторов, он и итальянских никогда не читал.

– Не знаю, как там Стеша, надеюсь, её кормят, – ответила Галя невпопад, думая о том, что, скорее всего, собаки больше нет. Адольфо угрожал убить её, если Галя уйдёт.

Беатриче дорисовала Стеше будку, хотя собака обычно спала в доме. Она заходила, шмякалась у входа и растягивалась на прохладном полу, так что вся её лохматая туша занимала половину прихожей. Беатриче нарисовала будку возле большого дерева.

– Грушевое, как дома, – объяснила она.

Вот листики, вот одна груша, вторая. Галя наблюдала за Беатриче, пытаясь забраться в её воспоминания, понять, что именно помнит дочка о доме. Наверное, не забыла то, как бегала по двору, как играла в мяч, резвилась с собакой, как Адольфо повесил качели на грушевое дерево и поставил рядом бассейн.

Беатриче высунула язык и ловко дополнила рисунок большим кругом под деревом и девочкой с кучерявыми волосами, довольно посмотрела на рисунок, быстро дорисовала девочке корону и протянула маме:

– Вот. Это принцесса в бассейне, а рядом Стеша, её собака.

Галя поцеловала Беатриче в затылок:

– Очень красиво.

– Мама, я скучаю по дому. У меня там столько игрушек… и Стеша, – заныла Беатриче. – Почему она не с нами?

Галя погладила Беатриче по голове.

Как она может объяснить, что в тот вечер успела спасти только их с дочкой? А когда потом спросила, можно ли забрать и собаку, ей сказали, что с животными «в структуру» нельзя. Галя думала про Стешу каждый день и обещала Беатриче купить собаку, когда они выйдут на свободу.

– А давай сходим погулять в парк, а? Суббота же, – предложила Галя. – Я только уберу ванную, сегодня моя очередь, и пойдём, ладно? А ты пока уроки сделай.

– И на мороженое давай сходим, ну мамочка, – и Беатриче посмотрела на неё своими большими карими глазами, обрамлёнными длиннющими ресницами. – А?

Галя встала, полезла в кошелёк. Два евро – столько стоит маленький рожок мороженого. Всего в кошельке лежало двадцать евро. Риккардо дал аванс. Она даже не просила, он просто вынул из кармана сто евро и сказал:

– Бери, в счёт первой зарплаты.

Галя сразу же отложила в копилку восемьдесят евро, оставив в кошельке двадцать. На эти деньги надо было ещё купить тетрадки в школу, набор фломастеров, карандаши и носки. Все носки постоянно сползали: совсем стали маленькими. Конечно, по-хорошему надо купить новые ботинки. Но это минимум евро двадцать, а то и все тридцать. Себе бельё тоже надо было купить, но она точно потерпит. В конце концов, можно и заштопать несколько прохудившихся трусов.

– Не знаю, любимая…

– Ну мамочка, – на глаза Беатриче наворачивались слёзы, – я мороженое не ела уже сто лет.

Каждый день Галя старалась не чувствовать вину, но удавалось так себе. Она, и только она виновата в том, где они сейчас. Если бы она ушла раньше или, ещё лучше, вообще не вышла за него замуж, не поторопилась так, уступив его спешке, если бы она не позволяла обращаться с собой как с прислугой, не закрыла глаза на тот самый первый подзатыльник, не надеялась, как идиотка, что раз сегодня он её похвалил, то завтра всё поменяется, уверенная, что он больше никогда не скажет ей обидного слова, не унизит и тем более не ударит. А потом, увидев, что это была очередная морковка (Галя постоянно вспоминала пословицу про кнут и пряник, только в итальянской версии она звучала как «палка и морковка»), она всё равно не ушла, потому что привыкла к этим эмоциональным качелям. Ей было страшно признать, что, приняв такой ненормальный уклад жизни, она подвергла опасности собственного ребёнка. Она была противна самой себе за слабость, за то, что позволила себе жить в пузыре, за то, что превратилась в какую-то покорную амёбу. О чём она думала? Что вот наконец-то пришёл настоящий мужик, который решит все её проблемы. Что наконец-то после развода и пьяных ухажёров появился кто-то приличный. Что родилась долгожданная дочка, появился свой дом, сад, огород и собака и что всё это не хочется потерять из-за какого-то там подзатыльника или пары-тройки обидных слов.