Лидия Чарская
Записки маленькой гимназистки
Глава 7
Страшная комната. – Черная птица
Сердитая немка протащила меня через весь коридор и втолкнула в какую-то темную и холодную комнату.
– Сиди здесь, – злобно крикнула она, – если не умеешь вести себя в детском обществе!
И вслед за этим я услышала, как щелкнула снаружи задвижка двери, и я осталась одна.
Мне ни чуточки не было страшно. Покойная мамочка приучила меня не бояться ничего. Но тем не менее неприятное ощущение остаться одной в незнакомой холодной темной комнате давало себя чувствовать. Но еще больнее я чувствовала обиду, жгучую обиду на злых, жестоких девочек, наклеветавших на меня.
– Мамочка! Родная моя мамулечка, – шептала я, крепко сжимая руки, – зачем ты умерла, мамочка! Если бы ты осталась со мною, никто бы не стал мучить твою бедную Ленушу.
И слезы невольно текли из моих глаз, а сердце билось сильно-сильно…
Понемногу глаза мои стали привыкать к темноте, и я могла уже различать окружающие меня предметы: какие-то ящики и шкапы по стенам. Вдали смутно белело окошко. Я шагнула к нему, как вдруг какой-то странный шум привлек мое внимание. Я невольно остановилась и подняла голову. Что-то большое, круглое, с двумя горящими во тьме точками приближалось ко мне по воздуху. Два огромных крыла отчаянно хлопали над моим ухом. Ветром пахнуло мне в лицо от этих крыльев, а горящие точки так и приближались с каждой минутой ко мне.
Я отнюдь не была трусихой, но тут невольный ужас сковал меня. Вся дрожа от страха, я ждала приближения чудовища. И оно приблизилось.
Два блестящих круглых глаза смотрели на меня минуту, другую, и вдруг – что-то сильно ударило меня по голове…
Я громко вскрикнула и без чувств грохнулась на пол.
– Скажите, какие нежности! Из-за всякого пустяка – хлоп в обморок! Неженка какая! – услышала я грубый голос, и, с усилием открыв глаза, я увидала перед собой ненавистное лицо Матильды Францевны.
Теперь это лицо было бледно от испуга, и нижняя губа Баварии, как ее называл Жорж, нервно дрожала.
– А где же чудовище? – в страхе прошептала я.
– Никакого чудовища и не было! – фыркнула гувернантка, – не выдумывай, пожалуйста. Или ты уж так глупа, что принимаешь за чудовище обыкновенную ручную сову Жоржа? Филька, иди сюда, глупая птица! – позвала она тоненьким голосом.
Я повернула голову и при свете лампы, должно быть принесенной и поставленной на стол Матильдой Францевной, увидела огромного филина с острым хищным носом и круглыми глазами, горевшими вовсю…
Птица смотрела на меня, наклонив голову набок, с самым живым любопытством. Теперь, при свете лампы и в присутствии гувернантки, в ней не было ничего страшного. По крайней мере, Матильде Францевне, очевидно, она вовсе не казалась страшной, потому что она, обращаясь ко мне, заговорила спокойным голосом, никакого внимания не обращая на птицу:
– Слушай, ты, скверная девчонка, – на этот раз я тебя прощаю, но смей мне только еще раз обидеть кого-нибудь из детей. Тогда я высеку тебя без сожаления… Слышишь?
Высечь! Меня – высечь?
Покойная мамочка никогда даже не повышала на меня голоса и была постоянно довольна своей Ленушей, а теперь… Мне грозят розгами! И за что?.. Я вздрогнула всем телом и, оскорбленная до глубины души словами гувернантки, шагнула к двери.
Но несносный голос Баварии снова остановил меня.
– Ты, пожалуйста, не вздумай насплетничать дяде, что испугалась ручной совы и грохнулась в обморок, – сердито, обрывая каждое слово, говорила немка. – Ничего нет страшного в этом, и только такая дурочка, как ты, могла испугаться невинной птицы. Ну, нечего мне с тобой разговаривать больше… Марш спать!
Мне оставалось только повиноваться.
После нашей уютной рыбинской спаленки какой неприятной показалась мне каморка Жюли, в которой я должна была поселиться!
Бедная Жюли! Вероятно, ей не пришлось устроиться более удобно, если она пожалела для меня своего убогого уголка. Нелегко, должно быть, ей живется, убогой бедняге!
И, совершенно позабыв о том, что ради этой «убогой бедняги» меня заперли в комнату с совою и обещали высечь, я жалела ее всею душою.
Раздевшись и помолясь Богу, я улеглась на узенькую неудобную кроватку и накрылась одеялом. Мне было очень странно видеть и эту убогую постель, и старенькое одеяло в роскошной обстановке моего дяди. И вдруг смутная догадка мелькнула в моей голове, почему у Жюли бедная каморка и плохонькое одеяло, тогда как у Ниночки нарядные платьица, красивая детская и много игрушек. Мне невольно припомнился взгляд тети Нелли, каким она взглянула на горбунью в минуту ее появления в столовой, и глаза той же тети, обращенные на Ниночку с такой лаской и любовью.
И я теперь разом поняла все: Ниночку любят и балуют в семье за то, что она живая, веселая и хорошенькая, а бедную калеку Жюли не любит никто.
«Жюлька», «злючка», «горбушка» – припомнились мне невольно названия, данные ей ее сестрою и братьями.
Бедная Жюли! Бедная маленькая калека! Теперь я окончательно простила маленькой горбунье ее выходку со мною. Мне было бесконечно жаль ее.
Непременно подружусь с нею, решила я тут же, докажу ей, как нехорошо клеветать и лгать на других, и постараюсь приласкать ее. Она, бедняжка, не видит ласки! А мамочке как хорошо будет там, на небе, когда она увидит, что ее Ленуша отплатила лаской за вражду.
И с этим добрым намерением я уснула.
Мне снилась в эту ночь огромная черная птица с круглыми глазами и лицом Матильды Францевны. Птицу звали Баварией, и она ела розовую пышную башенку, которую подавали на третье к обеду. А горбатенькая Жюли непременно хотела высечь черную птицу за то, что она не желала занять место кондуктора Никифора Матвеевича, которого произвели в генералы.
Глава 8
В гимназии. – Неприятная встреча. – Я – гимназистка
– Вот вам новая ученица, Анна Владимировна. Предупреждаю, девочка из рук вон плоха. Возни вам будет достаточно с нею. Лжива, груба, драчлива и непослушна. Наказывайте ее почаще. Frau Generalin (генеральша) ничего не будет иметь против.
И, закончив свою длинную речь, Матильда Францевна окинула меня торжествующим взглядом.
Но я не смотрела на нее. Все мое внимание привлекала к себе высокая стройная дама в синем платье, с орденом на груди, с белыми как лунь волосами и молодым, свежим, без единой морщинки лицом. Ее большие ясные, как у ребенка, глаза смотрели на меня с нескрываемой грустью.
– Ай-ай-ай, как нехорошо, девочка! – произнесла она, покачивая своей седой головою.
И лицо ее в эту минуту было такое же кроткое и ласковое, как у моей мамочки. Только моя мамочка была совсем черненькая, как мушка, а синяя дама вся седая. Но лицом она казалась не старше мамочки и странно напоминала мне мою дорогую.
– Ай-ай-ай! – повторила она без всякого гнева. – И не стыдно тебе, девочка?
Ах, как мне было стыдно! Мне хотелось заплакать – так мне было стыдно. Но не от сознания своей виновности – я не чувствовала никакой вины за собою, – а потому только, что меня оклеветали перед этой милой ласковой начальницею гимназии, так живо напомнившей мне мою мамочку.
Мы все трое, Матильда Францевна, Жюли и я, пришли в гимназию вместе. Маленькая горбунья побежала в классы, а меня задержала начальница гимназии, Анна Владимировна Чирикова. Ей-то и рекомендовала меня злая Бавария с такой нелестной стороны.
– Верите ли, – продолжала Матильда Францевна рассказывать начальнице, – всего только сутки как водворили у нас в доме эту девочку, – тут она мотнула головой в мою сторону, – а уже столько она набедокурила, что сказать нельзя!
И начался долгий перечет всех моих проделок. Тут уж я не выдержала больше. Слезы разом навернулись мне на глаза, я закрыла лицо руками и громко зарыдала.
– Дитя! Дитя! Что с тобою? – послышался надо мной милый голос синей дамы. – Слезы тут не помогут, девочка, надо стараться исправиться… Не плачь же, не плачь! – И она нежно гладила меня по головке своей мягкой белой рукою.
Не знаю, что сталось со мною в эту минуту, но я быстро схватила ее руку и поднесла к губам. Начальница смешалась от неожиданности, потом быстро обернулась в сторону Матильды Францевны и сказала:
– Не беспокойтесь, мы поладим с девочкой. Передайте генералу Иконину, что я принимаю ее.
– Но помните, уважаемая Анна Владимировна, – скривив многозначительно губы, произнесла Бавария, – Елена заслуживает строгого воспитания. Как можно чаще наказывайте ее.
– Я не нуждаюсь ни в чьих советах, – холодно проговорила начальница, – у меня своя собственная метода воспитывать детей.
И чуть заметным кивком головы она дала понять немке, что она может оставить нас одних.
Бавария нетерпеливым жестом одернула свою клетчатую тальму и, погрозив мне многозначительно пальцем на прощанье, исчезла за дверью.
Когда мы остались вдвоем, моя новая покровительница подняла мою голову и, держа мое лицо своими нежными руками, проговорила тихим, в душу вливающимся голосом:
– Я не могу верить, девочка, чтобы ты была такою.
И снова глаза мои наполнились слезами.
– Нет, нет! Я не такая, нет! – вырвалось со стоном и криком из моей груди, и я, рыдая, бросилась на грудь начальницы.
Она дала мне время выплакаться хорошенько, потом, поглаживая меня по голове, заговорила:
– Ты поступишь в младший класс. Экзаменовать тебя теперь не будем; дадим тебе оправиться немного. Сейчас ты пойдешь в класс знакомиться с твоими новыми подругами. Я не стану провожать тебя, ступай одна. Дети сближаются лучше без помощи старших. Постарайся быть умницей, и я буду любить тебя. Хочешь, чтобы я тебя любила, девочка?
– О-о! – могла только выговорить я, глядя с восхищением в ее кроткое, прекрасное лицо.
– Ну, смотри же, – покачала она головою, – а теперь ступай в класс. Твое отделение первое направо по коридору. Торопись, учитель уже пришел.
Я молча поклонилась и пошла к дверям. У порога я оглянулась, чтобы еще раз увидеть милое молодое лицо и седые волосы начальницы. И она смотрела на меня.
– Ступай с Богом, девочка! Твоя кузина Юлия Иконина познакомит тебя с классом.
И кивком головы госпожа Чирикова отпустила меня.
Первая дверь направо! Первая дверь…
Я с недоумением оглядывалась вокруг себя, стоя в длинном светлом коридоре, по обе стороны которого тянулись двери с прибитыми черными дощечками над ними. На черных дощечках написаны цифры, обозначающие название класса, находящегося за дверью.
Ближайшая дверь и черная дощечка над нею принадлежали первому, или младшему, классу. Я храбро приблизилась к двери и открыла ее.
Тридцать, или около этого числа, девочек сидят на скамейках за покатыми столиками в виде пюпитров. Их по две на каждой скамейке, и все они записывают что-то в синих тетрадках. На высокой кафедре сидит черноволосый господин в очках, с подстриженною бородою и вслух читает что-то. У противоположной стены за маленьким столиком какая-то тощая девушка, черненькая, с желтым цветом лица, с косыми глазами, вся в веснушках, с жиденькой косичкой, заложенной на затылке, вяжет чулок, быстро-быстро двигая спицами.
Лишь только я появилась на пороге, как все тридцать девочек как по команде повернули ко мне свои белокурые, черненькие и рыжие головки. Тощая барышня с косыми глазами беспокойно завертелась на своем месте. Высокий господин с бородою, в очках, сидевший за отдельным столом на возвышении, пристальным взором окинул меня с головы до ног и произнес, обращаясь ко всему классу и глядя поверх очков:
– Новенькая?
И рыженькие, и черненькие, и беленькие девочки прокричали хором на разные голоса:
– Новенькая, Василий Васильевич!
– Иконина-вторая!
– Сестра Юлии Икониной.
– Вчера только приехала из Рыбинска.
– Из Костромы!
– Из Ярославля!
– Из Иерусалима!
– Из Южной Америки!
– Молчать! – кричала, надрываясь, тощая барышня в синем платье.
Учитель, которого дети называли Василием Васильевичем, зажал уши, потом разжал их и спросил:
– А кто из вас может сказать, когда благовоспитанные девицы бывают курицами?
– Когда они кудахчут! – бойко ответила с передней скамейки розовенькая белокурая девочка с веселыми глазками и вздернутым пуговицеобразным носиком.
– Именно-с, – ответил учитель, – и я прошу оставить ваше кудахтанье по этому случаю. Новенькая, – обратился он ко мне, – вы сестра или кузина Икониной?
«Кузина», – хотела ответить я, но в эту минуту с одной из ближайших скамеек поднялась бледная Жюли и произнесла сухо:
– Я, Василий Васильевич, не хочу считать ее ни сестрой, ни кузиной.
– Это почему же? Почему такая немилость? – изумился тот.
– Потому что она лгунья и драчунья! – крикнула со своего места белокурая девочка с веселыми глазками.
– А вы почем знаете, Соболева? – перевел на нее глаза учитель.
– Мне Иконина говорила. И всему классу говорила то же, – бойко отвечала живая Соболева.
– Недурно! – усмехнулся учитель. – Хорошо же вы отрекомендовали кузину, Иконина. Нечего сказать! Откровенно! Да я бы на вашем месте, если бы это и было так, скрыл от подруг, что у вас кузина драчунья, а вы точно хвастаетесь этим. Стыдно выносить сор из избы! И потом… Странно, но эта худенькая девочка в траурном платьице не имеет вида драчуньи. Так ли я говорю, а, Иконина-вторая?
Вопрос был обращен прямо ко мне. Я знала, что мне надо было ответить, и не могла. В странном смущении стояла я у дверей класса, упорно смотря в пол.
– Ну, хорошо, хорошо. Не смущайтесь! – ласковым голосом обратился ко мне учитель. – Садитесь на место и лишите диктовку… Жебелева, дайте тетрадку и перо новенькой. Она сядет с вами, – скомандовал учитель.
При этих словах с соседней скамейки поднялась черненькая, как мушка, девочка с маленькими глазами и тоненькой косичкой. У нее было недоброе лицо и очень тонкие губы.
– Садитесь! – довольно-таки нелюбезно бросила она в мою сторону и, подвинувшись немного, дала мне место около себя.
Учитель уткнулся в книгу, и через минуту в классе по-прежнему стало тихо.
Василий Васильевич повторял одну и ту же фразу несколько раз, и потому было очень легко писать под его диктовку. Покойная мамочка сама занималась со мною русским языком и арифметикой. Я была очень прилежна и для моих девяти лет писала довольно сносно. Сегодня же я с особенным усердием выводила буквы, стараясь угодить обласкавшему меня учителю, и очень красиво и правильно исписала целую страницу.
– Точка. Довольно. Жукова, соберите тетради, – приказал учитель.
Худенькая востроносенькая девочка, моя сверстница, стала обходить скамейки и собирать тетради в одну общую груду.
Василий Васильевич отыскал мою тетрадку и, быстро раскрыв ее, стал просматривать прежде всех остальных тетрадей.
– Браво, Иконина, браво! Ни одной ошибки, и написано чисто и красиво, – произнес он веселым голосом.
В тот же миг раздался резкий голос с последней скамейки.
– Я очень стараюсь, господин учитель, не мудрено, что вы довольны моей работой! – произнесла на весь класс моя кузина Жюли.
– Ах, это вы, Иконина-первая? Нет, это не вами я доволен, а работой вашей кузины, – поторопился пояснить учитель. И тут же, увидя, как покраснела девочка, он успокоил ее: – Ну, ну, не смущайтесь, барышня. Может быть, ваша работа еще лучше окажется.
И он быстро отыскал ее тетрадь в общей груде, поспешно раскрыл ее, пробежал написанное… и всплеснул руками, потом быстро повернул к нам тетрадку Жюли раскрытой страницей и, высоко подняв ее над головою, вскричал, обращаясь ко всему классу:
– Что это, девицы? Диктовка ученицы или шалость разрезвившегося петушка, который опустил лапку в чернила и нацарапал эти каракульки?
Вся страница тетради Жюли была испещрена крупными и мелкими кляксами. Класс смеялся. Тощая барышня, оказавшаяся, как я узнала потом, классной дамой, всплеснула руками, а Жюли стояла у своего пюпитра с угрюмо сдвинутыми бровями и злым-презлым лицом. Ей, казалось, вовсе не было стыдно – она только злилась.
А учитель между тем продолжал рассматривать исписанную каракулями страницу и считал:
– Одна… две… три ошибки… четыре… пять… десять… пятнадцать… двадцать… Недурно, в десяти строках – двадцать ошибок. Стыдитесь, Иконина-первая! Вы старше всех и пишете хуже всех. Берите пример с вашей младшей кузины! Стыдно, очень стыдно!
Он хотел сказать еще что-то, но в эту минуту прозвучал звонок, извещающий об окончании урока.
Все девочки разом встрепенулись и повскакали с мест. Учитель сошел с кафедры, поклонился классу в ответ на дружное приседание девочек, пожал руку классной даме и исчез за дверью.
Глава 9
Травля. – Японка. – Единица
– Ты, как тебя, Дракуньина!..
– Нет, Лгунишкина…
– Нет, Крикунова…
– Ах, просто она Подлизова!
– Да, да, именно Подлизова… Отвечай же, как тебя зовут?
– Сколько тебе лет?
– Ей лет, девочки, много! Ей сто лет. Она бабушка! Видите, какая она сгорбившаяся да съежившаяся. Бабушка, бабушка, где твои внучки?
И веселая, живая как ртуть Соболева изо всей силы дернула меня за косичку.
– Ай! – невольно вырвалось у меня.
– Ага! Знаешь, где птичка «ай» живет! – захохотала во весь голос шалунья, в то время как другие девочки плотным кругом обступили меня со всех сторон. У всех у них были недобрые лица. Черные, серые, голубые и карие глазки смотрели на меня, поблескивая сердитыми огоньками.
– Да что это, язык у тебя отнялся, что ли, – вскричала черненькая Жебелева, – или ты так заважничала, что и не хочешь говорить с нами?
– Да как же ей не гордиться: ее сам Яшка отличил! Всем нам в пример ставил. Всем старым ученицам – новенькую. Срам! Позор! Осрамил нас Яшка! – кричала хорошенькая бледная хрупкая девочка по фамилии Ивина – отчаяннейшая шалунья в классе и сорвиголова, как я узнала впоследствии.
– Срам! Позор! Правда, Ивина! Правда! – подхватили в один голос все девочки.
– Травить Яшку! Извести его за это хорошенько! В следующий же урок затопить ему баню! – кричали в одном углу.
– Истопить баню! Непременно баню! – кричали в другом.
– Новенькая, смотри, если ты не будешь для Яшки бани топить, мы тебя изживем живо! – звенело в третьем.
Я ровно ничего не понимала, что говорили девочки, и стояла оглушенная, пришибленная. Слова «Яшка», «истопить баню», «травить» мне были совершенно непонятны.
– Только, смотри, не выдавать, не по-товарищески это! Слышишь! – подскочила ко мне толстенькая, кругленькая, как шарик, девочка, Женечка Рош. – А то берегись!
– Берегись! Берегись! Если выдашь, мы тебя сами травить будем! Смотри!
– Неужели, мадамочки, вы думаете, что она не выдаст? Ленка-то? Да она вас всех с головой подведет, чтобы самой отличиться. Вот, мол, я какая умница, одна среди них!
Я подняла глаза на говорившую. По бледному лицу Жюли было видно, что она злилась. Глаза ее злобно горели, губы кривились.
Я хотела ей ответить и не могла. Девочки со всех сторон надвинулись на меня, крича и угрожая. Лица их разгорелись. Глаза сверкали.
– Не смей выдавать! Слышишь? Не смей, а то мы тебе покажем, гадкая девчонка! – кричали они.
Новый звонок, призывающий к классу арифметики, заставил их живо отхлынуть и занять свои места. Только шалунья Ивина никак не хотела угомониться сразу.
– Госпожа Драчуникова, извольте садиться. Тут не полагается колясок, которые отвезли бы вас на ваше место! – кричала она.
– Ивина, не забывайте, что вы в классе, – прозвучал резкий голос классной дамы.
– Не забуду, мадемуазель! – самым невинным тоном произнесла шалунья и потом добавила как ни в чем не бывало: – Это неправда ведь, мадемуазель, что вы японка и приехали к нам сюда прямо из Токио?
– Что? Что такое? – так и подскочила на месте тощая барышня. – Как ты смеешь говорить так?
– Нет, нет, вы не беспокойтесь, мадемуазель, я также знаю, что неправда. Мне сегодня до урока старшая воспитанница Окунева говорит: «Знаешь, Ивушка, ведь ваша Зоя Ильинишна – японская шпионка, я это знаю наверное… и…»
– Ивина, не дерзи!
– Ей-богу же, это не я сказала, мадемуазель, а Окунева из первого класса. Вы ее и браните. Она говорила еще, что вас сюда прислали, чтобы…
– Ивина! Еще одно слово – и ты будешь наказана! – окончательно вышла из себя классная дама.
– Да ведь я повторяю только то, что Окунева говорила. Я молчала и слушала…
– Ивина, становись к доске! Сию же минуту! Я тебя наказываю.
– Тогда и Окуневу тоже накажите. Она говорила, а я слушала. Нельзя же наказывать за то только, что человеку даны уши… Господи, какие мы несчастные, право, то есть те, которые слышат, – не унималась шалунья, в то время как остальные девочки фыркали от смеха.
Дверь широко распахнулась, и в класс ввалился кругленький человечек с огромным животом и с таким счастливым выражением лица, точно ему только что довелось узнать что-то очень приятное.
– Ивина сторожит доску! Прекрасно! – произнес он, потирая свои пухлые маленькие ручки. – Опять нашалила? – лукаво прищуриваясь, произнес кругленький человечек, которого звали Адольфом Ивановичем Шарфом и который был учителем арифметики в классе маленьких.
– Я наказана за то только, что у меня есть уши и что я слышу то, что не нравится Зое Ильинишне, – капризным голосом протянула шалунья Ивина, делая вид, как будто она плачет.
– Скверная девчонка! – произнесла Зоя Ильинишна, и я видела, как она вся дрожала от волнения и гнева.
Мне было сердечно жаль ее. Правда, она не казалась ни доброй, ни симпатичной, но и Ивина отнюдь не была добра: она мучила бедную девушку, и мне было очень жаль последнюю.
Между тем кругленький Шарф задал нам арифметическую задачу, и весь класс принялся за нее. Потом он вызывал девочек по очереди к доске до окончания урока.
Следующий класс был батюшкин. Строгий на вид, даже суровый, священник говорил отрывисто и быстро. Было очень трудно поспевать за ним, когда он рассказывал о том, как Ной построил ковчег и поплыл со своим семейством по огромному океану, в то время как все остальные люди погибли за грехи. Девочки невольно присмирели, слушая его. Потом батюшка стал вызывать девочек по очереди на середину класса и спрашивать заданное.
Была вызвана и Жюли.
Она стала вся красная, когда батюшка назвал ее фамилию, потом побледнела и не могла произнести ни слова.
Жюли не выучила урока.
Батюшка взглянул на Жюли, потом на журнал, который лежал перед ним на столе, затем обмакнул перо в чернила и поставил Жюли жирную, как червяк, единицу.
– Стыдно плохо учиться, а еще генеральская дочка! – сердито произнес батюшка.
Жюли присмирела.
В двенадцать часов дня урок закона Божия кончился, и началась большая перемена, то есть свободное время до часу, в которое гимназистки завтракали и занимались чем хотели. Я нашла в своей сумке бутерброд с мясом, приготовленный мне заботливой Дуняшей, единственным человеком, который хорошо относился ко мне. Я ела бутерброд и думала, как мне тяжело будет жить на свете без мамочки и почему я такая несчастная, почему я не сумела сразу заставить полюбить меня и почему девочки были такие злые со мною.
Впрочем, во время большой перемены они так занялись своим завтраком, что забыли обо мне. Ровно в час пришла француженка, мадемуазель Меркуа, и мы читали с нею басни. Потом худой, как вешалка, длинный немецкий учитель делал нам немецкую диктовку – и только в два часа звонок возвестил нам, что мы свободны.
Как стая встряхнувшихся птичек, бросился весь класс врассыпную к большой прихожей, где девочек ждали уже их матери, сестры, родственницы или просто прислуга, чтобы вести домой.
За нами с Жюли явилась Матильда Францевна, и под ее начальством мы отправились домой.
